Алексей Галахов
История одной книги
Чем же это все кончилось? Кто прав? Кто виноват? Оба мы виноваты – и критик мой и я: он излишней строгостью, я – излишней неподатливостью.
Христоматией моей не был доволен и H. А. Полевой, живший в то время в Петербурге и помещавший критические отзывы в «Пчеле», с подписью Z. Z. Но по давнему знакомству со мною в Москве, он ограничился письмом (1843 г.), в котором высказал свое мнение. Отзывы этого письма о Лермонтове, Кольцове, Майкове, Фете, Белинском… показывают, как одряхлел издатель «Телеграфа» в своих суждениях о критике и поэзии.
При втором, значительно исправленном, издании моей книги начальство Московского учебного округа примирилось с нею, благодаря дружескому посредничеству Ф. И. Буслаева. Попечитель (гр. С. Г. Строгонов) вовсе не был предубежден против меня; он желал только, чтобы, как выше сказано, преподавание отечественного языка и литературы держалось на исторических устоях, которых, как ему думалось, не хотел ведать составитель христоматии.
Через десять лет после вышеразсказанного, уже при шестом издании моей книги (1853 г.), грянул на нее гром с той стороны, откуда всего менее его ожидалось. Я жил в Москве, и экземпляр моей книги, поданный в цензуру, был отправлен в Петербург на рассмотрение директору Педагогического Института И. И. Давыдову, бывшему прежде инспектором Александровского сиротского института (в Москве), где и я состоял преподавателем. В то время я пользовался его благосклонностью. Но это чувство заменилось противоположным с тех пор, как я, по поручению Я. И. Ростовцева, начальника штаба военно-учебных заведений, составил для них конспект и программы русского языка и словесности. Указывая пособия, нужные для ознакомления с этими предметами, я не включил в их число «Чтений о словесности», т. е. лекций, читанных Давыдовым в Московском университете. Отсюда – гнев и немилость. Цензор задумал, если не совсем забраковать мою книгу, то, по малой мере, задержать ее, поприжать. Я был поставлен в неприятное положение: экземпляров предыдущего издания оставалось немного, а приступать к новому, не дождавшись цензурного разрешения, было делом рискованным. Подумав, я решился прибегнуть к посредничеству Я. И. Ростовцева, в то время бывшего в большой силе. И вот Давыдов, волей-неволей, хотя-нехотя, должен был исполнить мое желание. Просматривая возвращенный мне экземпляр, чтобы знать, нет ли каких замечаний или перемен, я с изумлением остановился на отрывке из «Похвального слова Карамзина Екатерине Великой». Известно, что в этом слове автор обращается к читателям с воззванием: «Сограждане!» И что же? это воззвание везде было зачеркнуто, как нечто запретное. Нельзя было удержаться от смеха при мысли, до чего довела свою боязливость цензура: даже Карамзина чуть-чуть не причислила к поклонникам революции. При свидании с Давыдовым я признался в моем изумлении. – «Чему ж тут изумляться?» – отвечал он спокойно и равнодушно. – «В настоящее время (1853. г.) и французы не смеют говорить: concitoyen». Делать было нечего, реставрировать опальное слово не дозволялось, и вот, из двадцати слишком изданий моей «Русской Христоматии», в шестом (том I), похвальная речь Карамзина Екатерине так и осталась без сограждан, благодаря перевороту, учиненному во Франции Наполеоном Третьим.
