Алексей Мальцев
Избач
– Кака разница? – ухмыляясь нараспев промурлыкал Никифор, обдав Павла сивушным перегаром. – Ты ить меня все равно не дашь в обиду, правда? Защищать станешь, аки зеницу ока! Потому как я тебе нужен… Ой, как нужен…
Скотник собирался продолжить мысль, но в этот момент в коридоре заскрипели двери, и Павлу пришлось заткнуть тому рот, чтобы он не выдал местоположение. Если бы председатель начал проверять все кабинеты до конца, то наверняка обнаружил бы обоих. Появились бы ненужные вопросы, сплетни, догадки… Но Кнышу повезло: Мерцалов дотошностью не отличался, счел, видимо, ниже своего достоинства шарить по кабинетам.
Павел не знал, что делать. Бить скотника – бесполезно, он напьется и не чувствует боли. А «настучать» Роману про то, что видел однажды, сидя на березе, Никифор мог в любой момент, сомневаться не приходилось. Капитолина подробно рассказала Павлу про визит Цыпкина к ним домой, про грязные намеки и все такое.
«Вот, значит, какую игру затеял, сволочь! Шантажист хренов!»
Когда Мерцалов вышел к возмущенным дояркам на крыльцо, Кныш несколько раз встряхнул скотника, голова Никифора при этом гулко ударилась о стенку.
– Вот что, змееныш… Перед возмущенными бабами сам – как хочешь, так и оправдывайся. А я пошел.
– Что мне бабы, – усмехнулся скотник, опустившись на корточки. – Они ж сердобольные, смилуются. Ну, хлестанут пару раз вицей. Стерпим!
Вспомнив последние слова Никифора, Павел поднял с дороги вицу и начал хлестать воздух направо и налево, словно перед ним лежал пьяный в дугу скотник и молил о пощаде.
Весь погруженный в свои проблемы, он не сразу заметил подводу, которая его обогнала. Присмотревшись к тому, кто сидел в телеге, Павел присвистнул, отбросил вицу, выхватил пистолет и кинулся за повозкой.
В повозке сидел не кто иной, как бывший кулак Федор Чепцов.
– Э, останавливай! Все, приехали, хватит, покатались! – крикнул он извозчику Кирьяну, догнав повозку и наставив оружие на Федора, безропотно поднявшего руки. – А ты слазь, контра! Средь бела дня разъезжаешь по деревне, и никто тебя не арестует. Чудеса, да и только. Прогуляемся до ГПУ, сдам тебя Байгулову. Он придумает, куда тебя на этот раз упечь. А, может, к стенке, а?
– Дак я к нему и еду.
Спрыгнувший с телеги повиновался, пошел с поднятыми руками в сторону ГПУ. Идти пришлось недолго, Байгулов сам попался навстречу.
– Что за маскарад?! – строго спросил ГПУшник, чуть не выхватив наган у Павла. – Не настрелялся еще?
– Это чистокровная контра, Назар! – обиженно заметил Кныш, пряча наган в карман. – Я такое могу порассказать…
– Ага, и он контра, и он, и он, – начал Байгулов, тыча пальцем в проходящих мимо мужиков и баб. – Если все вокруг контры, с кем социализм строить будем? А? Ты об этом подумал?
– Уж точно не с этим! – огрызнулся Павел, кивнув на Федора. – Это ж бывший храповец, его в банде видели. Ну, ты даешь, Назар!
– Что, и доказательства есть? – насторожился Байгулов.
– Если надо, найдутся, – угрожающе произнес Кныш.
Федор невозмутимо помахал рукой извозчику Кирьяну, чтоб тот подогнал телегу, не спеша уселся на прежнее место и небрежно бросил:
– Так и скажи, что жена моя тебе приглянулась, Варюшка, царство ей небесное, вот и готов всех собак на меня повесить. Лучше поведай, как с Ереминым подрался, как изувечил его, и как он угодил после этого в больницу. В это время, как мне помнится, храповцы и напали внезапно… Это поинтересней будет!
– Он правду говорит? – Байгулов развернулся к Павлу, положив тому руку на плечо так, что тысячник стал ниже ростом.
– Правду, – отвел глаза в строну Кныш. – Только это никого не касается. Никого, понятно?
– Ты отправил в больницу Глеба, и это никого не касается?! Ты сам-то себя слышишь? Это ж прямая диверсия! За такое и арестовать можно!
Кныш только теперь осознал, как все оборачивается против него и начал потихоньку отступать. Федор тем временем кивнул Кирьяну, тот стеганул лошадь, и телега двинулась дальше. Павел же, продолжая пятиться под напором ГПУшника, пытался как-то оправдаться, но у него не очень получалось:
– Ладно тебе, Назар, ну, подрались мы из-за бабы. С кем не бывает! Кстати, это не я его сковородой по башке приложил, а она… Я ее, между прочим, защищал. Честно, честно…
– Правильно, вали все на мертвую-то, – обозленный Назар, держа руку на кобуре, продолжал наступление. – Она уже не оправдается. А тебе, глядишь, и зачтется. Короче, так: через час собираемся у меня. Поставлю вопрос ребром, решим, что с тобой делать. Не явишься – из-под земли достану, так и знай!
Сплюнув в кусты, Байгулов направился, куда шел. Павел поднял руку, попытался догнать:
– Назар, подожди… Дай объяснить…
– Цыть! – рявкнул, резко обернувшись, ГПУшник. Павел чуть не налетел на него. – Какой ты тысячник? Ты бабник-похабник! Колхоз надо поднимать, а ты по бабам шастаешь! Взять бы бараньи ножницы, да отчекрыжить тебе по самый корень! Щупалец твой.
Оставшись один посреди улицы, Кныш несколько раз топнул ногой, подняв клубы пыли. Куда ни кинь – всюду клин. Там Никифор угрожает «заложить» его перед Романом Сидоруком, здесь – Байгулов «шьет» диверсионную деятельность. Что за жизнь!
* * *
К полуночи заметно похолодало.
Выйдя на крыльцо, Федор поежился. Подумал еще, что надо бы вернуться, поискать в сенях что-нибудь теплое из одежки, может, даже овчинный тулуп. Но возвращаться было дурной приметой, и он уверенно шагнул с крыльца.
Сделав несколько шагов, заметил возле калитки чью-то тень.
Едва на крыльце появилась Дарья, тень метнулась им навстречу.
«Никак Манефа, – мелькнула догадка в голове Федора. – Эх, некстати!»
– Я так и думала, – гаркнула женщина, разбудив собак в соседних дворах. – Сердце чуяло. Думаю, дай, схожу, проверю. Мужик, он ить, и есть мужик… завсегда. Кобель! Покажись, кулачка-комсомолка, блудовка, во всей красе своей! На дворе полночь, а ты в доме чужого мужика. Это как? Срамота!
– А так, что ты дура и ничего не соображаешь! – цыкнул на нее Федор, – нашла, к кому ревновать, она ж девчонка совсем! Разинула каравай на всю деревню! У нее отца схватили и пытают, мы на выручку пошли. Высвобождать.
– Угу, так я и поверила…
– Не хочешь, не верь, тетка Манефа, – затараторила навзрыд Дарья, – но не мешай, ради бога. Так ты всех разбудишь! А еще лучше – пошли с нами, поможешь. Правда, дело это рискованное… Но я готова жизнью рискнуть ради тятьки своего.
Что-то было в словах девушки такое, что проняло Манефу. Приложив ладонь к губам, женщина запричитала:
– Оиньки… Кажись, правда… Чо ж это я, а?
Поняв, что лучший способ искупить свою нечаянную вину – это помочь в святом деле, Манефа молча направилась следом за Дарьей.
Тяжеловато шагая впереди женщин, Федор подумал, что к середине октября, пожалуй, могут и белые мухи полететь. Предложение Байгулова переселиться в свой дом поступило очень вовремя. Хоть и болит душа, бьется в груди, ровно голубица в клетке, а только все одно – налаживать надо жизнь. Хоть так, хоть эдак. По-другому никак. Не в банду же снова подаваться!
– Не знаю я, где его держат, – призналась девушка, трясясь от холода. – ума не приложу!
– Зато я, кажется, знаю, – буркнул Федор, вспомнив свое пребывание в карцере, куда его Еремин полгода назад доставил прямо из дома «тепленького», обвинив в убийстве кузнеца. Больше арестованного держать было негде.
– Меня тама держали, – призналась Манефа, двигаясь следом за Дарьей.
Подкравшись к карцеру со стороны двора, Федор разглядел ту самую решетку, сорвать которую снаружи ему показалось несложно, если использовать лошадь. Только где ее взять?
Словно прочитав его мысли, Дарья предложила:
– Я могу на Гнедунке приехать. Он сильный, рванет – от решетки ничего не останется. Только я боюсь, что разбудит он своими копытами всю округу.
– Копыта можно обернуть чем-нибудь, спеленать, мешковинкой какой ни на есть. – предложила Манефа, для наглядности изобразив все на своей ноге. – Тогда шуметь они не так будут.
– Слыхал я про такое дело, но никогда не занимался, – признался Федор. – Где мы сейчас мешковину найдем?
– А я занималась, – уверенно, почти по-солдатски, доложила Манефа. – И найду, ежели надо. Мой Тимоха покойный, царствие небесное, как-то подковал коня неудачно, копыто треснуло. Хозяин взбрыкнул, дескать, лечи лошадку. Обратилися к ветеринару, он разные примочки делал, копыто подрезал… А я заматывала… вроде как бинтовала. Удивлялася тогда, коняга замотанным копытом ступал неслышно пошти. Правда, мешковину надо прочную, хватат ненадолго.
Манефа с Дарьей ушли готовить Гнедунка, а Федор подкрался к решетке и вдруг услышал сзади неясный шорох. Обернулся и увидел, как по изгороди мелькнула чья-то тень. Он решил проверить – кто за ним следит. Нащупав в кармане нож, осторожно направился к изгороди. Приближаясь к ней, чувствовал, что там кто-то прячется. Резко подавшись вперед, разглядел Корнея – поповского сынка.
Парень сидел, обхватив голову руками.
– Тфу, напугал, – выругался Федор, пряча нож. – Зачем следишь? Я думал, ГПУшник.
– Дядь Федор, не ругайтесь, – заскулил Корней. – Я видел, как вы с Дашкой из дома вышли. Вот, и решил проследить. Теперь понял, что спасти ее отца решили.
– Стоять на стреме будешь, – коротко приказал Федор. – Тоже мне, ревнивец… То Манефа приревновала, теперича ты. Сейчас Дашка на лошади прискачет. А ты поглядывай, если что – свистнешь.
– Ага, дядь Федор.
Возле самой решетки Чепцов огляделся, прислушался и только после этого осторожно постучал по прутьям.
– Кто здесь? – послышался в ответ хриплый голос.
– Петро, это ты? – спросил Федор, почти прильнув к решетке.
– Никак, Федька Чепцов? – послышалось из темноты. – Как ты здесь оказался? Уж извини, подойти не смогу – привязан ногой к чему-то. Думаю, к утру околею, такой холод… Зуб на зуб не попадат.
– Свою дочь благодари, она ко мне прибежала…
– Дашка-то? – прозвучало из-за решетки. – Поумнела, видать, девка-то моя. Радостно отцовскому сердцу это слышать. Теперь, вроде, и помирать не так страшно.
– Обожди! Помирать нам рановато ишшо. Хватит разговоров. Я брошу тебе нож, укройся как-то, чтоб не пораниться. Постарайся веревку перерезать. Если повезет, решетку сорвем к чертовой матери. А дальше – как бог даст.
Глаза Федора начали привыкать к темноте, он разглядел в дальнем углу что-то темное. Нож удачно приземлился возле пленника. Вскоре веревка была перерезана, Петр Лубнин с трудом приковылял к решетке.
– Вот что, Федор, – задыхаясь, прохрипел он. – Меня схватили, когда возвращался от брата Нестора… Нестор Борода, запомни. Ему обязательно надо передать… Он ждет. Это на тот случай, если меня убьют… Ну, или сам я загнусь… Все зерно, что из амбара вывезли, спрятано у него, на хуторе у Гнилой Пади. Нестор покажет, где… Сарай надо сжечь… Вместе с зерном. Этот ГПУ-шник меня пытает насчет главаря банды… А главного не знает. Про зерно-то!
От услышанного у Федора в животе все перевернулось: урожай, собранный с таким трудом, вывезенный из амбара, гниет в каких-то трех верстах от Огурдино, и никто об этом не знает. Ни одна живая душа!
– Нестор надежный мужик, – продолжал сипеть, надрываясь, Петр. – Все поймет с полуслова, ему только скажи. Сделает, как надо. Нестор Борода – у него прозвище такое, такой бороды, как у него, ни у кого нет. Но – это если я не выживу. Ты – мужик надежный, я знаю… Да, вот еще что… Покажешь Нестору вот это.
Из темноты высунулась жилистая рука. В свете растущей луны Федор увидел причудливую фигурку солдатика. Вскоре эта же рука передала обратно нож.
Петр продолжал сипеть, кашлять и плеваться, а в голове Федора засела мысль: может, не стоит освобождать арестанта! Ведь сожгут зерно, как пить дать – как любил повторять Гришка Храп. Кому от этого станет легче? Федор был уверен – не ему, точно!
Больше всего на свете ему вдруг захотелось, чтобы Петр замолчал. Не мог он слышать его надрывное сипение. Он шикнул, приложив палец к губам, указав рукой, что кто-то приближается огородами.
Лубнин замолчал и исчез в темноте карцера. Федор положил солдатика в карман, закрепил веревку на решетке двойным узлом.
Вскоре он отчетливо различил постукивание копыт. Гнедунок легко перескакнул изгородь, словно и не было на нем наездницы по имени Дарья.
– Значит, так, – объяснил Федор девушке, закрепляя веревку на конском крупе. – Как вырвешь ее, решетку эту, сразу же перережь веревку, вот тебе нож… осторожно, он наточен. Бросай и скачи домой. Не забудь отрезать, иначе зацепишься за жердь – грохоту наделаешь! Коня в стойло, мешковину с копыт сними, и спать, как будто с самого вечера не просыпалась. Запомни!
– А как же тятька мой? – забеспокоилась Дарья. – Может, его сзади на Гнедунка и вместе поскачем?
– Доченька, – послышалось со стороны решетки. – Я не смогу взобраться на него, сил не хватит, ты уж скачи одна. И на том спасибо.
– Тятька, – встрепенулась Дарья, порываясь слезть с коня, но Федор схватил ее за руку, удержал в седле, цыкнув при этом:
– Скачи давай! Резче, галопом, ну!
Девушка пришпорила коня, он взвился на дыбы и рванул прочь с огорода. Решетка вылетела из паза, чуть не зацепив Федора – тот едва успел отскочить. Петр кое-как выбрался из карцера, перевалившись через бревна, они доковыляли вдвоем с Федором до изгороди, пробрались в соседний огород, запутались в ботве, миновали еще изгородь, потом еще…
Вскоре к ним присоединилась Манефа.
– Веревка с решеткой тама осталися, – озабоченно произнесла она, когда они были в огороде Федора. – По веревке могут догадаться, по следам копыт на земле. Они хоть и замотаны были, но ить не дураки в ГПУ работают.
– В ГПУ не работают, там служат, – уточнил Петр Лубнин, с трудом успокаивая дыхание. – Спасибо, Федор, но… Не останусь я у тебя, это риск, сейчас же направлюсь…
Не закончив фразы, он вдруг зашатался и рухнул в траву. Федор подбежал, начал хлопать по щекам, Манефа где-то раздобыла мокрую тряпку, обтерла его лицо. Когда Петр пришел в сознание, женщина усмехнулась:
– Куды ты, горемыка, сейчас пойдешь? Под первым же кустом свалишься и окочуришься. Тебе надо чаем отогреться и выспаться в тепле.
– Поддерживаю, – кивнул на Манефу Федор.
Петру ничего другого не оставалось, как согласиться с доводами.
Глава 5
Очнулся секретарь от того, что почувствовал в своем правом ухе жуткий зуд и шевеление насекомого. Сев на траве и замахав руками, вскоре разглядел силуэт поповского сына Корнея, который держал в руке травинку.
– Ты у меня ковыряться в ухе вздумал, глиста поповская? А если я тебя за это, – он попытался встать, хотя это было и непросто, но потом сунул руку в карман галифе и не нащупал там нагана. Вместо оружия была записка, читать которую при Корнее Илюха не рискнул.
– Может, я и глиста поповская, – пробормотал юноша, вставая с колен и выбрасывая травинку, – а только не валяюсь на выселках, как последняя пьянь. А ты, Гимайка, совсем спился, видать. Какой ты секретарь после этого?
Илюха огляделся: вокруг тянулось редколесье, полусгнившая городьба торчала из земли. Как он здесь очутился? Кто его сюда приволок?
В голове всплывали одна за другой подробности, предшествующие забытью: сообщение Емельяновны о сундуке в сарайке, о визите туда Федора Чеклецова с Манефой. Дальше все помнилось смутно, словно кто белилами замазал: что-то виделось четко, что-то пропадало вовсе.
– Шел бы ты, поповское отродье, куда подальше, – пробурчал угрожающе Илюха, глядя на перетаптывающегося невдалеке Корнея. – Не буду я тебя сейчас привлекать к ответственности. Шуруй давай помалу.
– Во-первых, я не поповское отродье, а будущий избач. Ты выражаешься, как бы выразился товарищ Ревзин, политически недальновидно, – невозмутимо ответил парень, отходя на безопасное расстояние. – Во-вторых, записку твою, что ты в кармане сжимаешь, я уже прочитал. И содержание ее знаю, будь спок. Так что привлечь не ты меня, а я тебя могу запросто, только заикнусь дяде Назару про наган, он тебя в кутузку и посадит. И будет тебе… горение в аду на медленном огне.
Видя, как Корней отворачивается и направляется прочь, Илюха вскочил на ноги, достал из кармана смятую записку, развернул ее и, затаив дыхание, кое-как начал разбирать мелкий косой почерк:
«Больше не лезь в это дело, сморчок! Молоко на губах не обсохло еще. Наган я конфискую, поскольку не твой он. А Емельяновна за болтливость свою ответит».
Секретарь почувствовал, как холодок крадется к ногам, которые вот-вот подогнутся, быстро спрятал записку и огляделся. Телогрейка Корнея еще мелькала между елок. Повторное похлопывание по карманам не принесло никаких результатов: нагана не было.
– Эй, стой, контра! – заорал что было мочи Гимаев и кинулся догонять поповского сынка. – Ты у меня оружие украл, ты меня по башке чем-то приложил, записку подсунул…
Тут он за что-то запнулся, кувыркнулся, угодив в небольшой овраг. Больно приложившись лбом к гнилому пню, подумал: «Про Емельяновну поповский выродок знать никак не мог, так что, записка, скорее всего, не его. И почерк у него не такой. Тогда чья она, записка-то?»
То, что наган принадлежал Углеву, убитому во дворе Лубнина, никто в правлении, да и во всем Огурдино не знал. Оружие было не именным, попало к Илюхе случайно. К тому же мало кто остался в живых после недавней потасовки и пожара – разве что Кныш. Так он долго в больничке прокантовался, мало ли что в деревне за это время могло произойти!
Так чья она, записка?
Илюха кое-как выбрался из оврага, огляделся. Что получается: тюкнули его по башке около сарайки Емельяновны, а очнулся он за деревней, почти рядом с Кузьминской заимкой. Кто-то его сюда утащил, а он и не почувствовал. Позор-то какой! Чудеса, да и только! И этот кто-то просто так не отстанет.
Корней про избачество, видно, так, для острастки заикнулся. Кто ему, церковнику, Избу-читальню доверит? Его задача – церковные службы стоять. Куда ему!
Отряхнувшись, он направился в деревню.
Чтобы сократить путь, свернул на лесную тропинку. Вскоре его внимание привлек треск, раздававшийся из лесной чащи. Раздвинув ветки, он с трудом разглядел женский силуэт, склонившийся над кустом. На плече женщины болталась небольшая сумка из мешковины.
Что она могла собирать с куста? Не ягоды же!
Илья присмотрелся и узнал Зинаиду Доскину. Правда, теперь она была непонятно в чем: в безразмерной юбке, сшитой, казалось, из лоскутов, в ватной телогрейке и серой шалюшке, сдвинутой на затылок.
Честно признаться, Доскина давно нравилась Илюхе, но возле молодой женщины постоянно ошивались то Еремин, то Кныш. Когда правление решило поселить тысячника в ее избе, он было подкатил в Глебу с другим предложением, но тот так на него зыркнул, что у секретаря надолго пропал интерес что-то советовать ГПУ-шнику. Правда, тысячник недавно обратился к щербатому председателю Мерцалову с просьбой подыскать для него другое жилье.
Это после пожара-то! Неужто Зинаида тысячнику не по нраву?!
Сейчас секретарь невольно залюбовался сидящей у куста женщиной. Руки ее сновали туда-сюда, она так была увлечена своим делом, что не заметила, как Илюха подкрался совсем близко.
– Привет, красавица! – вырос он неожиданно перед ней, пытаясь заглянуть в ее сумку, – что собираешь в такую пору? Грибы, и те, вроде, отходят. И погодка, вроде, не подходящая.
– Не твое дело!.. Дурень! Испужал как, – вскрикнула она, выпрямившись и отойдя на пару шагов. – Иди, куда шел, чаво тебе здеся надобно?
– Кто ж по лесам в октябре шастает? – медленно, как бы размышляя, протянул Гимаев, глядя то на Зинаиду, то на куст, над которым она колдовала до этого. Вид куста, надо признать, внушал ему опасения. – Скоро, того и гляди, снежком присыплет все, что не собрано.
– Мое не присыплет, я и под снегом свое найду.
– Это, никак, волчий ягодник! – определился, наконец, со своими сомнениями Гимаев. – Тебе что, жить надоело? Это ж ядовитый куст!
Дальше Зинаида, похоже, сдерживаться не могла. Ее словно прорвало, она сорвала с плеча сумку и замахнулась ей на партийного секретаря:
– А ежели мне жить надоело?! Может, я помереть хочу!
– Бог с тобой, Зинуль, ты что?! – не на шутку испугавшись, Гимаев оторопел. Ничего подобного от молодой женщины он не ожидал. – Разве можно так? Что ты!
Он без труда перехватил сумку Доскиной. Не нащупав в ней ягод, заглянул в нее: она наполовину была наполнена листьями, корнями, стеблями.
– Про бога вспомнил? – навзрыд приговаривала тем временем Зинаида, наступая на него. – Значит, есть бог-то, есть! Пошто он не наставит никак… этого.
– Так ты травница настоящая… Я думал, если ягоды собирать, так они давно отошли… Это самое… Слышал, мать у тебя умела травами лечить. Тебя кто-то обидел? Скажи, кто, мы того… Это…
В этот миг Зинаида оступилась, покачнулась, упала прямо в объятия Илюхе, и окончательно разрыдалась:
– Обидел… Разве можно приказать сердцу… любить… У тебя все… директивы одни, приказы… Я ему и так, и эдак… Думала, вернется из больницы, заживем, как люди… Варвары, жены Федора-то, нету теперича, по которой он вздыхал… Руки на себя наложила…
В голове Гимаева все сложилось один к одному: понял он, про кого идет речь, понял, почему тысячник хотел съехать от Зинаиды. Вспомнил, как вел тысячника по колхозному полю, едва тот приехал после выздоровления. Он ему про урожай втюхивал, а тот все на жену тракториста Сидорука поглядывал. Вот оно что!
Сейчас на руках секретаря билась в истерике несчастная женщина, ему следовало найти такие слова утешения, чтобы выветрить навсегда Кныша из ее головы. Он изо всех сил пытался это сделать:
– Что ты, Зин, успокойся, все перемелется… Мука будет, вот увидишь. Он ведь приезжий, что с него возьмешь?! Бандитская пуля его, видать, не вразумила. И… оставь это дело… Так как бесполезно все.
– Как оставить-то? Вижу, как он глаза отводит, ровно кот нашкодивший. Не могу я так – кажный день видеть. Вот и решила… Листья у волчьего ягодника сейчас ядовитые… страсть!
– Я тебе решу! – строго произнес Гимаев секретарским голосом. Чуть отстранившись от Доскиной, даже погрозил ей пальцем. – Ишь, решила она! Ты это дело брось! Не для того тебя мать твоя, травница, рожала, чтобы ты, значит, волчьим ягодником…
– Ты мне чем-то разве поможешь?
Зинаида подняла на него заплаканные глаза. Илюха понял, что отводить ему сейчас взгляд никак нельзя – пусть тысячник отводит, бабник-похабник, а он – нет.
Выдержал – и словно родился заново в этот миг. Сквозь пелену слез разглядел тусклый огонек в глазах Зинаиды. Тотчас дал себе зарок, что из кожи вон вылезет, а не даст погаснуть огоньку этому. В лепешку расшибется, а найдет – куда отселить дармоеда этого, тысячника, от Зинаиды. Он ведь сам председателя просил! Пусть убирается теперь!
Они побрели в сумерках, поддерживая друг друга. Низко висевшие облака усиливали темноту.
– Вроде как заплутали… – договорить Зинаида не успела, так как Илюха зажал ей в этот миг рот ладонью.
Оба отчетливо различили стук копыт. Быстро сойдя с тропинки, присели под раскидистой елью. Словно почуяв постороннее присутствие, два всадника остановили коней неподалеку.
– Слышь, Акимка, сперва секретаря надо убрать, – прозвучал голос, показавшийся и Зинаиде, и Илюхе знакомым. – Он явно знает про сундук, и это дело так не оставит. А уж потом за Чепца возьмемся. Никуда он от нас не денется.
– Акимка сделат, как надо! – ответил картаво второй, незнакомый голос. – И Петра Фомича Акимка вызволит.
– Не надо его, уж освободили, – сообщил властно тот, которого ни Илюха, ни Зинаида так и не могли узнать.
– Кто жа? Окромя Акимки некому!
– Есть кому, хватит болтать!
Всадники ускакали, а на Илюху – то ли от услышанного, то ли как следствие удара по голове – напала такая слабость, что он готов был сию минуту лечь в борозду и забыться коротким сном. Лишь присутствие женщины, которую он не хотел отныне от себя отпускать, перед которой не хотел выглядеть слабаком и, тем более, трусом, заставило взять себя в руки и из последних сил двигаться в направлении деревни.
– Вроде, лошадка под одним – из стойла Лубнина, – заметила, зевая, Зинаида, едва стих топот. – Кажись, Лоза, красавица.
– Откуда знаешь?
– В Огурдино не так много лошадей, вот откуда!
– Ладно, шагай…
Зинаида, казалось, совсем потеряла ориентиры – кое-как переставляла ноги в направлении, которое задавал Гимаев. Когда они добрались до деревни – совсем стемнело.
Около избы Зинаида неожиданно остановилась, схватившись Илюхе за рукав:
– Свят, свят, кто там?! – выдохнула она, дрожа всем телом.
– Что такое? Ничего не вижу! – буркнул Илюха, слегка напуганный реакцией своей спутницы. – Ты о чем? Померещилось что?
– Будто кто со свечой в темноте ходит, – не переставая креститься, залопотала Доскина. – Я дом закрывала, как сейчас помню. Нечистая, ей богу.
– Давай ключ, стой здесь, – приказал Илюха секретарским тоном, хотя у самого поджилки тряслись. – Я зайду, значит, проверю всю избу, дам знать.
– Ключ я не беру, а прячу, – принялась торопливо объяснять хозяйка. – Четверто бревно сверху по леву руку от крыльца отсчиташь, под ним небольшой паз нащупашь, в нем и ключ. В сенях, как зайдешь, справа найдешь светильник, спички у тебя есть – запалишь.
– Нельзя ключ так оставлять! – с укоризной в голосе заметил Гимаев. – Мало ли кто может выследить, взять ключ и войти!
– Дак у меня красть нечего, – бесхитростно ответила хозяйка.
На негнущихся ногах Илюха вошел в калитку, кое-как отыскал ключ в пазу, отпер висячий замок, отодвинул со скрипом дверь. Отыскал светильник, достал спички, уже приготовился чиркнуть, как вдруг дверь со скрипом поехала обратно, погружая сени в темноту. В этот же момент в спину секретарю партячейки уперся ствол.
– Не надо зажигать! Так поговорим, ничего, приглядимся. – прозвучало в самое ухо. – Шагай в избу! Не боись, не напорешься!
– Ты кто? – прохрипел пересохшим горлом Гимаев.
– Какая тебе разница? – прошипело в самое ухо. – Это ты откель взялся? Должен был тысячник прийти, а пришел ты. Хотя мне без разницы, кого из вас… Чудеса!
Вздохнув, Илюха толкнул дверь в избу, и шагнул в темноту.
* * *
Это ж надо такое придумать – Избой-читальней заведовать!
Ему, поповскому сыну! Церковь забросить, о прихожанах забыть.
Корней вдруг поймал себя на том, что стоит напротив той самой «Избы», возглавить которую ему только что предложила Дарья.
Еще вчера это была усадьба Тараканова, а нынче… Очаг деревенского просвещения. Назовут же! Тысячник постарался. Дескать, чтобы любой огурдинец мог почитать газету, полистать журнал, узнать, что в мире делается.
Таких, кстати, оказалось не меньше, чем в церкви в Пасху. Только здесь осенять себя крестным знамением не требовалось. Входи, бери, читай все, что лежит. Если, конечно, читать умеешь. А умели, кстати, не все.
В остальном – та же церковь. Если в божьем храме устанавливается связь с господом посредством смиренного произношения молитвы, то в Избе-читальне устанавливается связь со всей остальной Советской Россией посредством чтения разной литературы, газет, слушания лекций.
Впрочем, до лекций было еще ох как далеко!
Честно признаться, эту вторую связь Корнею и самому хотелось установить. Поскольку первая – с богом – была установлена давно, еще когда в детстве отец начал брать его на службы… против его воли.
Она как бы подразумевалась сама собой, не оспаривалась.
А была ли на самом деле?
Во время богослужений, песнопений, чтения молитв отец словно переносился в иной мир. После завершения службы преображался, светлел душой. Корней ничего подобного не чувствовал. Так откровенно и признался отцу, на что родитель ответил, что божье откровение является не сразу, со временем. Надо набраться терпения, выдержки – и оно явится.
Но – не являлось.
Время шло, уже не стало родителя – оборвала вражеская пуля его жизнь, а никаких особых «прозрений» в душе Корнея не происходило. Он заставлял себя ходить в церковь – особенно сейчас, после гибели отца – работы там многократно прибавилось, но… особой потребности в служении Господу не чувствовал.
Дважды перекрестившись, Корней толкнул дверь бывшей таракановской усадьбы, чувствуя волнительную дрожь внутри. Ощущение, что он предает свою веру, своего погибшего отца, нарастало с каждым шагом. Из-за волнения не сразу разглядел двух девушек, сидевших за столом. Чуть поодаль примостился с книгой печник Рашид.
Девушки листали журнал с картинками, слюнявя пальчики, периодически прыская в кулачки и тыкая друг дружку в бок. Печник поначалу сидел за книгой, не поднимая глаз, потом словно очнулся от наваждения: обслюнявил палец, и принялся листать страницу за страницей. Но нет-нет, да и скосит глаза на поповского сынка, застывшего у входа.
Корней затаил дыхание, подошел к этажерке с книгами, провел ладонью по потрепанным корешкам. Сколько интересного он узнает здесь! Какие кладовые перед ним откроются! Если, конечно, согласится на предложение Дарьи, если его кандидатуру утвердят…
А он, скорее всего, согласится…
На глаза попалась «История Отечественной войны 1812 года». Взяв увесистую книгу с полки, уселся за стол недалеко от печника. Волнение в груди нарастало: теперь уже не столько от чувства вины перед погибшим родителем, сколько от книги, которую держал в руках.
Он бы не смог внятно объяснить – почему эти страницы вызывают в нем такой трепет. Буквы прыгали перед глазами, он ничего поначалу не мог разобрать. Великие полководцы просматривались как сквозь туманную пелену: Барклай-де-толли, Тормасов, Багратион, Чичагин… И вот, наконец… он…
Корней поднял взгляд от книги, сделал глубокий вдох. Что это с ним? Осталось перевернуть одну страницу, а рука не слушается – словно стала чужой. И зубы сами собой скрежетнули, словно по раскаленной сковородке кто ножом поскыркал… И в жар бросило, как в бане.
– Слышь, Корнейка, – раздалось над самым ухом, от неожиданности книга вывалилась из рук, из нее выпало несколько страниц.
Корней вздрогнул, вскочил, разглядел перед собой Рашида.
– Чего тебе?!
– Ты все равно здеся остаёсся, дак я тебе ключи отдам. Тебя, я слыхал, избачом хотят, эта… Ты потом закроешь, значитца…
– Закрою, закрою, не переживай, – немного успокоившись, Корней взял у печника ключ и сунул его себе в карман. – Ступай, куда хотел…
Когда Рашид покинул Избу-читальню, Корней осмотрелся: девчонок не было. Видимо, он не заметил, как они ушли, так увлекся.
Он еще какое-то время прислушивался – не идет ли кто.
Вскоре обида на Рашида за испуг сменилась радостью: он остался в одиночестве. И не в церкви, как обычно, а в Избе-читальне.
Когда был жив отец, Корней, можно сказать, дневал и ночевал в церкви. Считал, что по-другому и быть не должно…
Равномерное течение мыслей было прервано гиканьем и насмешками ввалившейся ватаги пацанов во главе с Артемкой Клестовым.
