полная версия

Алексей Михайлович Величко
Политическая власть

Полная версия

III

Тоже самое следует сказать и по отношению к власти, природа которой, как уже говорилось, обычно сводится к воле, силе и принуждению. Однако, отрешаясь от классических формулировок, блестящий русский правовед Н.М. Коркунов (1853–1904) некогда отмечал, что хотя власть и характеризуется как сила, данное свойство обусловлено не столько волей властвующего, сколько сознанием зависимости подвластного^[28]. Вслед за ним блестящий цивилист, звезда российского правоведения Г.Ф. Шершеневич (1863–1912), также настаивал на том, что неправильно представлять себе политическую власть, как волю. Ведь сама по себе воля еще не власть, воля вполне даже может оказаться и бессильной^[29].

Действительно, что такое – воля, которой придается столь много значения? По вполне очевидному определению, она представляет собой осуществление стремлений, всякое действие, имеющее целевой характер. «Под волей разумеется способность нашего духа устанавливать по своему собственному хотению и усмотрению ряд деяний, независимо от необходимой связи причин и действий»^[30]. В свете сказанного не так уж и безосновательна мысль, что вся жизнь человека может быть разложена на отрезки, состоящие из волевых актов^[31].

Казалось бы, из этого определения следует, что воля должна носить не только субъектный характер (принадлежать конкретному лицу), но и объектный, т. е. направляться для достижения конкретной цели. В этом и заключается волевой характер власти. Однако на самом деле воля может быть и «нелепой», не иметь ясного практического смысла, вообще действовать без представления того, что нужно совершить^[32]. Но что это за власть, не знающая, к чему принуждать человека?!

Далее нас ждет еще одна неожиданность: аксиоматичным считается утверждение, будто государственная власть – не просто воля, но и воля единая, господствующая надо всеми в государстве. Однако это утверждение логически также несостоятельно, поскольку если два человека не могут иметь одной, единой воли, то что тогда говорить об обществе, состоящем из множества индивидов?!^[33].

Действительно, если признавать волю принадлежностью личности, то нельзя сказать, что политическая власть есть воля государства, которое, конечно же, личностью не является^[34]. Более того, государство являет не одно, а бесчисленные отношения властвования: сколько подвластных, столько и отношений властвования^[35]. О каком единстве воли может идти в этом случае речь?!

Убийственные для теории «общей воли» контрдоводы приводил и другой корифей нашей отечественной правовой науки Л.И. Петражицкий (1867–1931): «Представители теории «общей воли», конечно, знают и не отрицают, что, например, большинство действующих в любом государстве законов не только не представляет продукта воли всех граждан, но даже большинству граждан вообще неизвестны и не были никогда известны, так что никакой определенной воли соответственно правил поведения граждане не имеют и не имели; что в действительности в законодательстве решающее значение имеет воля одного лица (например, абсолютного монарха) или нескольких, немногих лиц из народа»^[36].

Если же от метафизики перейти в области эмпирики, то без труда выяснится, что подлинная история конкретных государств демонстрирует картину непрерывной борьбы многих воль меж собой. И эта «многовольность» не только не характеризует негативно данное общество, но, напротив, является признаком здорового социального тела. Ведь такая борьба ведется для того, чтобы определить общие интересы, цели и приоритеты деятельности политической власти^[37].

В этой броуновской борьбе сотен тысяч и миллионов индивидуальных воль размывается не только якобы единая государственная воля (если даже она и возникла ранее), но неожиданно может исчезнуть и сам субъект воли, как реальное лицо. Ведь властвовать может не только живой человек или группа лиц, но и умершие, воображаемые существа и вообще отвлеченные идеи^[38]. И для человека, подчиняющегося власти другого, «в сущности, одинаковое значение имеет и действительная воля властвующего, и только воображаемая. Она вызывает такое же подчинение»^[39].

Более того, как свидетельствуют страницы истории, могут властвовать и лица, никакой властью вообще не наделенные. Такие, например, как преподобный Сергий Радонежский (память 25 сентября), который во имя становления Московского государства, закрывал храмы в городах, препятствующих процессу собирания русского народа в единое политическое тело^[40].

Согласимся, признавать источником политической власти воображаемое существо или идею невозможно. Хотя бы потому, что они сами по себе принуждать физически не могут, силой и волей не обладает. А без принуждения нет и подчинения. Как следствие, предлагаемая нам конструкция незаметно рассыпается…

Вслед за этим трещинами сомнений покрывается и такое, казалось бы, бесспорное утверждение, будто власть есть не только воля, но и сила. Ведь если мы говорим о природе власти вообще, как о феномене, то не можем не признать правоту того мнения, что не всякая воля властвует. Поэтому власть не тождественна с волей, а есть «нечто внешнее для нее, служащее ей объектом. Властвование не предполагает необходимо наличие воли»^[41].

Кажется удивительным, но на практике подчинение действительно нередко и повсеместно происходит вообще без воли и желания властвующего. Например, можно без труда вспомнить массу примеров того, что один человек властвует над другими или даже группой людей в силу обаяния святости, гениальности ума, художественного дара, красоты. Причем это властвование нередко происходит довольно часто помимо его собственного желания. В таких случаях «подчиняющийся чужой власти сам идет навстречу, заискивает, угождает, предугадывает и предупреждает желания. Все, от чего человек сознает себя зависимым, властвует над ним»^[42].

IV

Выходит, что властные отношения характеризуются не односторонним принуждением, сопряженным с потенциальным или реальным насилием над чужой волей, а с взаимным стремлением властвующего и подвластного находиться в этой властной парадигме, налагаемой на них извне. В самом деле несложно заметить, что лицо, осуществляющее акт принуждения, не может опираться исключительно на свою силу. Конечно, основываться власть может и на одной только силе (например, в ходе завоевания одним народом других), но возрастать она может исключительно путем доверия к ней со стороны подвластных: «Повиновение в огромной степени состоит из веры, долга и доверия»^[43].

Иначе говоря, политическое властвование предполагает взаимные усилия властвующего лица и подвластных, направленные для достижения некой цели, признаваемой ими справедливой. Таким образом, властвование само по себе есть нечто вторичное; очень часто оно создается сознанием зависимости. И политическая власть в этом смысле не представляет исключения: она есть также сила, обусловленная общим сознанием и проявляющая себя в праве^[44].

Исследуя многочисленные исторические примеры, несложно заметить, что подчинение верховной власти, жертва за отечество или близкого человека далеко не всегда обусловлены корыстными мотивами, как считают прагматики-позитивисты. Пожалуй, наиболее характерный пример в этом отношении представляют две совершенно несходные между собой группы – монашеская обитель и профессиональное преступное сообщество. Единственное, что роднит их (помимо того, что они состоят из людей) – сознательная отделенность от остального общества и наличие собственного центра власти, над которым политическая власть зачастую бессильна. При желании, конечно же, она способна физически уничтожить и то, и другое сообщество, но до этого трагичного финала те всегда сохраняют высокую долю автономности каждый в своей сфере.

Разумеется, банда и монастырская обитель – зеркально противоположные явления, как Литургия и «черная месса». Не случайно иеромонах Василий (Росляков) некогда называл тюрьму «монастырем дьявола». Разнятся и их мотивации сознательной изоляции от общества. Монахи принимают Ангельский чин, умирая для мира, но несут ему духовный свет Евангельской истины. Преступники же противопоставляют себя миру, пребывая в нем и паразитируя за счет обычных граждан, которых откровенно презирают.

Но в интересующем нас контексте их роднит одно обстоятельство: подчинение воле старца со стороны рядового инока, а всех монахов своему игумену, равно как и преступников их неформальному лидеру, обусловлены обычно не угрозой наказания, которого может и не быть, и не волей их глав в отношении каждого из них, а стремлением самих представителей столь несходных между собой групп подчиняться им. При этом поддержание порядка в этих сообществах осуществляется не только за счет ежеминутно-активного и спонтанного силового веления их глав тому или иному лицу, но вследствие практического воплощения той совокупности понятий и представлений о монастырском и преступном сообществе соответственно, об образе жизни, поведении, «добре» и «зле», которыми пропитаны каждый по своему столь враждебные по духу друг другу мира, и которые довлеют над каждым его членом.

Здесь есть – общество, свое право (каноническое, уставное и воровской «закон»), носитель высшей для данного общества власти, система наказаний и прещений, но нет – воли, рожденной главой каждого из сообществ, принуждения, как основы этого закрытого общежития. Да и физическая сила не является безусловным атрибутом местных власть предержащих. Это – хрестоматийный пример самоподчинения «своей» власти, ясного осознания человеком себя в иерархии «своего» общества, отказ от каких-либо притязаний в «борьбе за право», которым так грезил блистательный немецкий цивилист Рудольф фон Иеринг (1818–1892), основываясь на пропагандируемом им чувстве «здорового эгоизма»^[45]. Что, конечно же, не препятствует бороться за лидерство (по крайне мере, в преступном сообществе), не ставя вместе с тем под сомнение внутреннюю иерархию, в которой честолюбец пребывает.

Но эта же картина, пусть и в размытом виде (с учетом куда большего масштаба) наблюдается в государствах, где граждане не ограничиваются одним пассивным исполнением велений политической власти, активно и по собственной инициативе поддерживают ее могущество, содействуют ей и вместе с тем признают себя обязанными повиноваться. Поэтому, как справедливо замечал некогда блистательный русский юрист Н.К. Ренненкамф (1832–1899), «основание государственной власти заключается не в воле народа, не в той или другой государственной силе, а в безусловной потребности в ней»^[46].