Алексей Николаевич Загуляев
Инцидент. Сборник рассказов
Неожиданное наследство
В тысяча девятьсот восемьдесят седьмом, окончив медицинский, Лиза устроилась врачом в психиатрическую больницу. Она могла бы продолжить учёбу в аспирантуре, потом защитить кандидатскую и остаться преподавать – для этого у неё были все возможности. Но так получилось, что именно в день, когда следовало принять решение о своей дальнейшей судьбе, её бросил парень. Неожиданно, жестоко, без особенных объяснений, с дурацкой извиняющейся улыбкой на холёном лице. То ли на зло самой себе, то ли показывая тем самым всю глубину своего отчаяния, но Лиза выбрала именно такой путь – устроилась лечащим врачом, имея на руках красный диплом.
Совсем скоро она свыклась со своим выбором. Даже с удивлением обнаружила, что ей это нравится. Относительно, конечно. Появилось больше свободного времени. Да и деньги, которые она теперь зарабатывала, оказались весьма кстати, поскольку в противном случае средств к существованию у неё не было бы. Бывший её парень, Андрей, во время учёбы являлся единственным источником дохода. Это получилось как-то само собой и никогда не обсуждалось до того самого дня, когда их судьбы разошлись в разные стороны. Это она со всей полнотой поняла только тогда, когда он её бросил. Родители, конечно, тоже старались помочь, особенно на первых двух курсах, но к третьему году учёбы привыкли, что их дочь сама справляется с бытом, и Лизе не хотелось их разочаровывать и в этом разубеждать. Задним числом, прокручивая в уме былую свою наивность, она чувствовала стыд и даже что-то похожее на вину перед Андреем, хотя никакой вины, разумеется, и быть не могло – со своей стороны она давала мужчине намного больше, только это нельзя было измерить материально.
Два года работы в психушке пролетели быстро. Лишь первые месяцы после расставания с Андреем Лиза не могла найти себе места: ждала звонков и сожалений от своего бывшего, вслушивалась по вечерам, не открывается ли в коридоре входная дверь (вернуть вторые ключи от квартиры девушка Андрея не просила), искала случайных встреч с предателем, в одиночестве прохаживаясь по знакомым улицам, где они любили раньше гулять вместе. Но всё было напрасно. Андрей как в лету канул. Даже их общие знакомые, хотя и немногочисленные, ничего о нём толком не знали. А может быть, не говорили лишнего по его же просьбе. Доходили слухи, будто бы он уехал куда-то на заработки, перед этим успев познакомиться с какой-то малолеткой. И другие слухи, противоречащие первым, о том, что окрутила его некая не бедная дама в возрасте, и теперь он живёт заложником в её роскошном особняке. Лиза попереживала, взвесила все за и против – да и успокоилась. Замотала себя в кокон, надеясь через какое-то время выпорхнуть из него новым существом – золотокрылой бабочкой, способной летать и впитывать все прелести жизни.
Главврач ей благоволил, прощал все промашки, имевшие место в первый год, и даже наставлял не только в работе, но и в принципах социальной адаптации в случаях, когда судьба поворачивалась к человеку филейной частью. Лизе он казался поначалу чудаком. Он сам курировал некоторых больных, ведя с ними задушевные беседы и привязывая к себе своим расположением. С кем-то из них играл в шахматы, кого-то обещал подтянуть за время лечения в знании иностранных языков. Те ему верили, как бы забывая о цели своего истинного пребывания в психушке – и некоторым это, действительно, шло на пользу. Правда, немногим, поскольку по-настоящему психически нездоровых в их отделении имелось немного. Был молодой парень, лет восемнадцати, который сошёл с ума прямо на стадионе после того, как проиграл его любимый «Спартак». Он просто вскочил и заорал: «Я Горбачёв!» И не мог остановиться, пока не приехала скорая и не привезла его в соответствующее при таких раскладах заведение. Ещё был Володя Зиборов – любимый пациент другого Володи, о котором можно было бы рассказать отдельно. Однажды этот Зиборов ни с того ни с сего спалил собственный дом, а потом убил и съел свою лошадь. Был и один самый настоящий идиот, не способный связать и двух слов, но воспроизводивший свистом любую случайно услышанную мелодию, даже если это играл Шостакович. И ещё имелся старожил этих стен – толстый мужичок по прозвищу Папа́, не сумевший к своим тридцати выйти из детского возраста. Он умел сказать только одну фразу: «Папа́ магати́ титя́ би во». Как позже поняла для себя Лиза, это он кратко рассказывал о перипетиях своей жизни – папа послал его в магазин, а когда он вернулся, не купив того, что требовалось, отец его избил. И скорее всего, это случалось не один раз. От этого в голове у него что-то необратимо сломалось.
Весь остальной контингент отделения состоял из косящих от армии солдатиков, из бомжей со связями, которые зиму старались скоротать в стенах этой больницы, в тепле и с трёхразовым хорошим питанием. И иногда даже из преступников, адвокаты которых убедили их прикинуться невменяемыми. Последние настолько вживались со временем в свою роль, что действительно начинали походить на сумасшедших. Был один такой, зарезавший свою жену. Ещё в СИЗО, сидя в одиночной камере и нервно прохаживаясь от стены к стене, он придумал себе теорию, в который заменял буквы в словах числами, соответствующими их порядковому номеру в алфавите. На основе сравнения получавшихся сумм он сопоставлял некоторые особо значимые слова и находил между ними скрытые от глаз смысловые связи. В психушке, получив возможность пользоваться бумагой и ручкой, он эту теорию усложнил и углубил, в итоге написав целый многостраничный трактат. Набрал себе учеников из палаты, в основном солдатиков, ожидающих, когда их комиссуют, и в конце концов истинно уверовал в самого себя, как в первооткрывателя и проводника тайных смыслов бытия.
Впрочем, комиссовали из армии единицы. Закосить в конечном итоге от тюрьмы тоже удавалось немногим. Бомжи с первым снегом снова возвращались в свои любимые норы. А такие личности, как Папа́, вообще оставались вечными узниками пасмурных коридоров больницы. За те два года, которые работала Лиза, вылечить удалось только парня, провозгласившего себя Горбачёвым. Так что чудачества главврача и пламенные речи женоубийцы не приносили плодов. Оказалось, что начальник отделения просто развлекал себя таким образом, спасаясь от скуки. Да и проявился в итоге человеком жёстким, своевольным и самолюбивым. Самолюбие его обожгло и Лизу, когда она вежливо отказалась от его ухаживаний. Это стало для девушки ещё одним уроком реальности, в которой ей предстояло отныне жить.
***
В ночные дежурства, на которые часто вызывались лечащие врачи, напарником Лизы всегда был только Вадим. Она с ним легко сошлась по той простой причине, что тот никогда не пытался её клеить. Он был года на два её старше; в отличие от неё, закончил аспирантуру и готовился к защите кандидатской. Психиатрия была единственным его интересом. Имея живой характер, Вадим умел создать вокруг себя лёгкую атмосферу. Разговоры его всегда были интересны, ни с какими советами он не лез и за любыми проблемами, возникающими порой в жизни, видел лишь интересную задачу, которую нужно решить как можно более оригинальным способом. Когда заканчивался ужин и пациенты послушно задвига́ли по углам столы, чтобы освободить пространство для дополнительных спальных мест, Вадим уединялся под жёлтым бра и корпел над своей диссертацией. Один художник из отдельной палаты для буйных успевал до отбоя сделать для него три-четыре рисунка в стиле Леонардо Да Винчи. Ни для кого, кроме Вадима, он рисовать больше не соглашался. А просили многие, особенно солдатики и косившие от тюрьмы ловкачи. Наверное, хотели сохранить себе что-нибудь на память о времени, проведённом среди психов. В палате для буйных было только три человека, включая художника. Да и палатой её назвать было нельзя – обычная комната, не отделённая от общего зала дверью, с обычными кирпичными стенами и деревянными шкафами. Вообще, всё окружающее больных пространство напоминало о положенной строгости режима лишь решёткой на больших окнах, в щели которых задувал холодный зимний воздух. Буйствовали эти трое редко, и никогда чтобы все разом. Художник по ночам мог колотить здоровенными кулаками по своему шкафу, требуя берлинской лазури, или тощий парень, с утра до ночи пишущий великий роман на салфетках и пачках из-под сигарет, принимался вызывать по невидимому телефону Фёдора Михайловича и потом неистово рвал и разбрасывал по палате клочки своего очередного салфеточного шедевра. Третий просто раз в месяц, пятого числа, вешался на спинке кровати, соорудив из кальсон петлю, и ждал, когда кто-нибудь это заметит и позовёт дежурного санитара, чтобы тот вернул кальсоны на положенное им место. На этот шум всегда прибегал Папа́ и снова заводил свою историю о неудачном походе в магазин, переходя постепенно на крик. Вадим на такой случай всегда имел сигарету, которую прикуривал и совал в руки Папа́. Тот, хоть и не понимал её истинного предназначения, довольный уходил под лестницу в курилку, неуклюже пускал изо рта клубы дыма, сидя на полу, и через пять минут благополучно возвращался в свою постель. В общем, ничего особенного. Ночные будни обыкновенной психиатрической больницы. Лиза и Вадим к этому настолько привыкли, что, когда выпадала на их дежурство спокойная ночь, были даже немного этим спокойствием удручены.
Такая ночь выдалась и 25 декабря 1989 года. Диссертация Вадима была наконец закончена. Он оказался особенно настроен на разговоры, и, после того, как Лиза раздала больным положенные на ночь таблетки, они расположились за столом и пили кофе со сливками.
– Завтра «Горбачёва» моего выписывают, – сказал Вадим. Он вёл этого пациента два месяца и был доволен положительным результатом лечения. – Божился, что больше ни ногой на стадион. А от красного цвета его уже вообще тошнит. Решил болеть за «Динамо».
– Я бы на его месте вообще о футболе забыла. Как бы рецидив не случился.
– Тьфу-тьфу. – Вадим постучал костяшками пальцев по столу. – Это мой первый положительный пациент. Плюсик в карму моей диссертации.
– А кого после «Горбачёва» вести будешь?
– Старика одного завтра привезут. Дети его сдать хотят. Лет семьдесят дедушке. Альцгеймер и все сопутствующие.
– Безнадёжный?
– Разберусь по ходу. Может, просто избавиться хотят от обузы. Детишки не бедные. Да и батя их не последним человеком по молодости был. Геолог какой-то или что-то вроде того. Книги писал, кафедрой одно время заведовал. Договаривались напрямую с главным. Мутное дело. И неприятное. Жалко старика. И в случае какой-то левой договорённости всё равно он отсюда не выйдет, даже если голова встанет на место. Не хотелось бы брать напоследок такое дело.
– Ты уходить собираешься?
– Если кандидатскую защитить получится – а в этом я почти не сомневаюсь, – то, конечно, уйду. Что мне тут ещё делать? Как говорится, меня ждут великие дела. Не чета здешним.
– Жаль, – опустила глаза Лиза. – Кого мне теперь в пару поставят? Я привыкла к тебе. Ты хороший.
Вадим снова усмехнулся:
– Тогда молись, чтобы я провалился с защитой.
– Да ну тебя. Защитишь ты всё. Сам же сказал, что не сомневаешься. И я в этом с тобой солидарна. Зря я в аспирантуру не пошла.
– Да… – протянул Вадим. – Любовь, что движет солнце и светила.
А потом добавил:
– И заставляет людей делать непростительные глупости.
Они помолчали немного, допивая по очередной кружке кофе. Потом Вадим, слегка замявшись, снова заговорил:
– Слушай… Я понимаю, что это с моей стороны свинство… Но всё же не могу не попросить у тебя об одном одолжении.
– Спрашивай.
– Всё равно ведь я больше месяца здесь не задержусь. Начальство я пока в известность об этом не ставил. Ты возьми себе этого деда, а? Не потому, что это может быть случаем безнадёжным. Может, оно всё и не так сложится, как я предполагаю. Мне просто жалко его. Понимаешь? Возьмёт его себе главный, или отдадут старика Вовану. Он же садист самый настоящий. Кроме клизм, никакой больше терапии не признаёт. Загубит деда. А ты хорошая, добрая. Под твоим присмотром дед, глядишь, и оживёт. А, Лизка?
Краешком ума девушка догадалась, что именно об этом её и попросит Вадик. Но аргументы его были железны. И главврач, и больной на всю голову Володя, – они доконают старика и даже не поперхнутся. Тем более если Вована оторвут от женского отделения, где он, как говорили, развернулся по полной программе со своей клизмой. Да ещё если поставят его с ней на ночные дежурства! Тогда кричи караул.
– Ну так что скажешь? – прервал её мысли Вадим. – Я в долгу не останусь. Когда развернусь в НИИ, обязательно пришлю тебе приглашение. Ты ведь голова. Никто здесь по достоинству тебя всё равно не оценит. И поверь, это не просто благодарность с моей стороны. Я просто ясно вижу и свои перспективы, и чужие. Ты будешь мне нужна на новой работе.
Лиза не сомневалась, что так оно и получится, если Вадиму действительно удастся построить свою карьеру. И она согласилась. И потому, что сама не собиралась задерживаться в больнице надолго, и, главным образом, потому, что боялась ночных посиделок с Володей.
***
На следующее утро привезли деда. Пока Лиза была на выходных, Вадим внеурочно вышел не в свою смену, чтобы оформить и передать документально старика другому лечащему врачу. Главврач был не против. Дети тоже особо не возражали тому, чтобы за отцом присматривала девушка. Вадим даже пообещал особое внимание и уход, всячески восхвалял профессиональные и душевные качества Лизы, и делал это так настойчиво, что обескураженные этими обещаниями дети даже высказали желание отдельно каждую неделю вознаграждать Лизу небольшой денежной суммой. Может быть, они приняли слова Вадима за скрытое вымогательство, а может, зашевелились в них остатки какой-никакой совести, которую сложно изъять из человеческой души с корнем. В любом случае, сделкой все были довольны, кроме Лизы – её слегка покоробила денежная часть договорённостей. Но отказываться теперь тоже было неловко – сын с сестрой могли бы в этом случае засомневаться в обещанной им заботе и настоять, чтобы отца передали кому-то другому.
Сам же Вадим взял себе напоследок солдата, вскрывшего вены в туалете железнодорожного вокзала. Хотелось ему сделать доброе дело перед увольнением и отправить бедолагу домой с «жёлтым билетом». Но так он этого и не успел – за неделю до комиссии дело солдата передали Ольге Дмитриевне, той ещё стерве, которая, наоборот, сделала всё для того, чтобы вернуть суицидника обратно в воинскую часть. Тот после комиссии насобирал у других больных из палаты таблеток, мешая галоперидол с реланиумом, и ночью съел их целую пригоршню. Утром его едва откачали, сделали промывание желудка и вкололи морфина, а уже через три часа с нешевелящимся языком отправили дослуживать свои положенные два года.
Вадим уволился из-за этого раньше, чем планировал. Рассобачился с Ольгой Дмитриевной, так что та не преминула накатать на него жалобу в министерство. В таком состоянии Вадим даже побоялся поговорить с Лизой, чтобы проститься. Ушёл по-английски. И Лиза осталась без напарника, сосредоточив все свои силы и знания на бедном старике, Фёдорове Алексее Петровиче. Купила в киоске мягкую пачку «Явы» для Папа́, а от новых напарников вообще отказалась, уверив, что со всем сможет справиться и сама. Главврач снова не возражал, словно подталкивая девушку к тому, чтобы все эти неудобства (безнадёжный старик и одинокие ночные дежурства за столом возле палаты буйных) обернулись в конце концов и её увольнением по собственному желанию.
Но Лиза держалась молодцом. Алексей Петрович оказался очень душевным пожилым человеком. В минуты, когда память его делалась ясной (а это, как правило, происходило перед самым отбоем), он рассказывал ей истории из своей жизни. О том, как колесил по стране с геологическими экспедициями, проводя в тайге и в предгорьях Урала всё долгое время летних сезонов. Не хоженые никем тропы, не виданные никем животные, случаи, граничащие с фантастикой, – истории Алексея Петровича с каждым вечером становились всё необычней. Лиза была благодарным слушателем, лишний раз стараясь не перебивать, задавая вопросы. Ей было и правда интересно, хотя она понимала, что старик, скорее всего, выдумывает половину из своих баек, или накручивает на обычные будни геологоразведчиков сказочные детали. В один из таких вечеров Алексей Петрович поведал Лизе особенно интересную историю.
– Это было в пятьдесят четвёртом году, – начал он. – Мне тогда исполнилось сорок восемь. Это была необычная экспедиция. В Бирму. Теперь это Мьянма. Ты, Лиза, была когда-нибудь в Мьянме или в Таиланде?
– Нет, Алексей Петрович. Не успела пока. Училась. А на стипендию особо ведь не разъездишься.
– Да-да, – согласился Алексей Петрович. – А ты представь, как было в те годы. Война ещё в памяти не улеглась. Сталин только недавно умер. Заграничные командировки в то время разве что присниться могли простым смертным. И вот нас отправляют. Пять человек. Помимо трёх геологов, двое ещё из секретной службы. Молчаливые, суровые. Бог знает, с какой целью их к нам приставили. Тогда в Бирме гражданская война ещё продолжалась, правительство боролось с коммунистической оппозицией. К коммунистам примкнули ещё повстанцы разных сортов, этнические меньшинства. Страну раздирало на части. Опасной та поездка была. К советским геологом относились сдержанно как с той, так и с другой стороны, по крайней мере, нам так говорили. Может быть, просто чтобы мы не дёргались и не отвлекались от своих задач. А задачей была разведка ископаемых нефрита и рубина. Правительство Бирмы тоже в этом заинтересовано было. Ну, и, само собой, разные преступные группировки, связанные с контрабандой. Рисовые поля чередовались часто с опиумными. Все старались нажиться на чём-нибудь, половить рыбки в мутной воде. Как раз в такие края нас и откомандировали. Где-то на юге-востоке – самые что ни на есть джунгли.
Добрались благополучно. В Воронеже морозы стояли, а там – жара плюс тридцать и ливни ни на минуту не затихали. Льёт и льёт. Как из ведра. Дошли мы по карте до назначенного места. Развернули лагерь. Настроили нехитрую аппаратуру. Начали, в общем, работать. Два дня ищем магнезиальные скарны или хоть какие-нибудь признаки присутствия кристаллов – никаких результатов. Нужно смещать лагерь ещё километров на десять к югу. Послали меня на предварительную разведку. Я самым крепким из всех оказался. Другие размякли от непогоды и от смены климата. Не хотели лишний раз задействовать всю бригаду. Пораньше с утра ушёл. Добрался до места. Посмотрел. По косвенным признакам – есть рубин. Уже к вечеру клонилось, когда вернулся обратно в лагерь. Но наших никого уже не нашёл. Палатки стоят рваные. Угли от костра по полянке разбросаны, словно взорвалось что-то. И видно, что паника была. Гильзы стреляные. Трава помятая. Деревца́, что поменьше, поломаны. Первая мысль – какие-нибудь шаны или качины. Либо в плен взяли, либо погоню устроили за успевшими пуститься в бега геологами. Ну что делать? Нужно как-то выбираться. Ночью без костра сидел, дрейфил. Да и надеялся, что кто-нибудь из наших за мной вернётся, если вообще в живых кто-то остался. Но так и просидел, никого не дождавшись. Но ни карт, ни документов я в палатках не обнаружил. Все бумаги пропали. От аппаратуры одни обломки. От продуктов тоже только банка тушёнки осталась. А у меня один лишь планшетик с компасом и кусочек местности, от руки нарисованный, той области, куда я на разведку ходил.
Решил двигаться строго на север. Рано или поздно всё равно, подумал, наткнусь на какую-нибудь деревню. Лишь бы не на опиумные плантации. Дождь, слава богу, прекратился. Но мошкара начала мучить. До обеда шёл, не останавливаясь. И вышел к реке. Довольно широкая, с сильным течением. По дороге сюда не встречалась она нам на пути. А плавать я, к стыду своему, не умею, от слова совсем. Не научился в детстве, а потом не посчитал жизненно необходимым такой навык. Пошёл вниз по течению, то есть на восток. До сумерек брёл – ни брода, ни мостика, ни единой живой души. Даже звери будто бы куда-то все разбежались. Только на одном повороте река поуже делалась. Принял решение переправляться. На свой страх и риск. Была-не была. Разделся. Одежду всю в плёнку упаковал, соорудив что-то вроде воздушных карманов; на грудь вместо поплавка приспособил. Вода холодная, мутная. Ногу сразу свело. Шагу не успел сделать, как споткнулся, упал – и понесло меня течением за поворот. Барахтаюсь, как котёнок, ничего не могу сделать – несёт течением. А за поворотом – порог. Местность каменистая пошла. Перепад-то уровнем совсем небольшой, всего метра три. Но так меня башкой шандарахнуло о камень, что сознание потерял. И дальше что было – уже не помню.
Когда открыл глаза, долго не мог понять, где я. Лежу в какой-то хижине. Голова бинтом перемотана, тепло идёт от огня. Хижина типа веранды, открытая. На улице ночь. Рядом никого. Только одежда моя сухая около очага. И кружка алюминиевая с водой. Приподнялся. Понял, что не только голову повредил, но и ногу. Или трещина в кости, или сломал. От боли аж в глазах помутнело. А как только пелена спа́ла, смотрю – сидит передо мной девушка, вот прямо как ты сейчас… – Алексей Петрович замолчал на секунду, и глаза его сделались влажными. – Не девушка, Лиза, а самый что ни на есть ангел божий. Красоты такой я никогда в своей жизни не видел. А ты знаешь, ведь я женат тогда был. И сын маленький дома меня ждал. Но в ту секунду, когда я ангела этого увидел, понял, что влюбился необратимо и сделать с этим ничего уже не смогу. Звали её Ну Ну. Было ей, как она утверждала, двадцать два года, но выглядела девушка самым настоящим ребёнком – тоненькая, невысокого роста, с нежными чертами лица. Как я узнал много позже, почти все бирманки и тайки выглядят моложе своих лет. Она знала довольно сносно английский. И даже, ты не поверишь, начала изучать месяц назад русский, так что я и на своём родном языке мог перекинуться с ней несколькими фразами. Поначалу это было для меня удивительно – девушка в тропической глуши, говорящая на иностранных языках и читающая в оригинале Эдгара По. Жила она в этой хижине вдвоём со своим отцом. Отец почти всегда отсутствовал, занимаясь какими-то важными, как она говорила, делами. Мы провели вместе десять незабываемых дней. Не подумай – ничего такого. Просто разговаривали. Я даже в чувствах своих признаться ей не решался. А потом, когда нога моя зажила и настала пора как-то выбираться к своим, я узнал наконец, кто она есть на самом деле. Я, Лиза, понимаю, что ты не веришь и половине того, о чём я тебе рассказываю. Думаешь, вот сумасшедший старик пытается наделить смыслом свою угасающую жизнь.
– Бросьте, Алексей Петрович, – возразила Лиза, хотя и понимала, что старик отчасти всё-таки прав. – Я готова слушать ваши истории бесконечно.
– Ладно, милая, ладно. Я на твоём месте тоже, наверное, не верил бы. Но что было, то было. И я не выдумал ни одной детали.
– Так кем же оказалась Ну Ну?
– Принцессой.
– Что?
– Да. Самой настоящей принцессой. Из одного очень древнего бирманского рода. С отцом они скрывались в джунглях от преследовавших их коммунистов. Знаешь, те коммунисты – не чета нашим. Одно название только, а по существу бандиты бандитами. Она не объяснила, почему именно к ним у коммунистов были какие-то особые счёты. За головы их назначили немаленькую сумму, потому скрываться приходилось и от всех других группировок, которыми кишела округа. Они, конечно, очень рисковали, выхаживая меня и ничего о себе не скрывая. Тем более, когда решили отправить меня к людям. Я же мог выдать их убежище. Но у них имелись на мой счёт свои виды. К тому моменту они сами готовились к переезду, и не абы куда, а в Советский Союз. Однако, хотелось им прежде переправить через границу все свои семейные ценности, которые удалось сохранить. Их было не так много, этих ценностей: какие-то архивные документы, фотографии и чуть больше килограмма ювелирных украшений. Отец Ну Ну мне всё показал. Такого я не видел никогда раньше – красота, достойная королевы. Однажды Ну Ну появилась передо мной в чудесном платье, с браслетами, ожерельем и колечками на каждом из пальцев. Я был ослеплён. Сердце вырывалось у меня из груди, когда я смотрел на неё. Ну разве мог я предать её? Разве мог отказать? Может быть, и она это вполне понимала и поэтому доверяла безоговорочно. Я согласился.
На следующий день они вручили мне два чемодана. В одном – мои оставшиеся вещи и скромные подарки; в другом – образцы с того участка, куда нас послали на разведку с командой. У этого второго чемодана имелось потайное отделение, куда и сложили они свои реликвии. Я должен был вывезти их из Бирмы, а потом ждать, когда Ну Ну с отцом переберутся в Союз. Тайными тропами они вывели меня к ближайшей безопасной деревне. Оттуда я уже сам добрался до советского посольства.
Никого из группы моей найти так и не удалось. Что случилось тогда в лагере и куда все подевались – так и осталось до сей поры неразрешённой загадкой. Я рассказал в посольстве свою историю, заменив только своих спасителей жителями деревни. Не думаю, что мне во всём поверили, но странным образом особо не настаивали на деталях. И более того, чемоданы с образцами и подарками отправили дипломатической почтой прямо в Воронеж, откуда я их благополучно забрал и привёз к себе домой. То ли не было до меня никому дела, то ли существовали ещё какие-то договорённости, о которых мне не положено было знать.
– О, – раздалось с соседней койки. – Папа́ магати́ титя́. Би. Во. Ну Ну ро́ша.
Это решил вставить свой комментарий Папа́, всё это время, лёжа на боку, внимательно слушавший историю Алексея Петровича.
Старик улыбнулся:
– Да, дружище. Ну Ну хорошая.
– Ага, – согласился тот.
– Что-то я подустал, Лиза, – сказал Алексей Петрович, закрыв глаза. – Больно вспоминать обо всём этом. Сорок лет прошло, а в памяти всё так живо, будто вчера было. Я ведь, Лизанька, часто и об этом забывать стал. И не всё ещё рассказал. О Ну Ну и о тебе.
– Обо мне? – удивилась Лиза.
– Да, милая. О тебе. Но об этом как-нибудь в другой раз. Устал я. Да и тебе что тут со стариком полуночничать. У тебя работа.
– Хорошо, Алексей Петрович. Вы отдыхайте. Продолжите в другой раз.
– Ну Ну и́за, – снова пробормотал Папа́ и повернулся на другой бок.
***
Следующие несколько вечеров Алексей Петрович не возвращался к рассказам о бирманской принцессе. Провалы в памяти участились. Порою он даже начал забывать своё имя. Оживал только тогда, когда Лиза выходила дежурить в свою смену. Анализы показывали, что болезнь прогрессирует. Развилась к тому же и сердечная недостаточность, которая мешала назначению необходимых лекарств – все они так или иначе сказывались на работе сердца.
Володю всё-таки перевели из женского отделения. К счастью для Лизы, не ей в напарники. Но к несчастью для Алексея Петровича, под его варварскую опеку.
Когда бывали банные дни, то все женщины приходили мыться в мужскую половину, потому что у них в душевой шёл ремонт. В такие дни Володя был сама доброта, аж слюни текли. Загоняя в душ женщин, словно это была отара овец, он и сам проводил с ними всё время, отведённое им для гигиены. Отгонял перевозбуждённых солдатиков, следил, чтобы женщины не подрались из-за куска мыла, сбривал им безопасным станком лишние волосы, если те об этом просили. Доверить им бритву, само собой, считалось недопустимым. Было непонятно, почему Володе доверяют такую миссию. Однако дело обстояло именно так. В обычные же дни Володя, как обычно, был со всеми жесток. Клизма, торчавшая из его кармана, говорила сама за себя. Даже Папа́ старался в такие дни не докучать своими историями про магазин. Но, как на зло, Алексей Петрович начал мочиться в кровать. И всё внимание Володи переключилось теперь на него.
Лиза жаловалась главврачу, обращая его внимание на бесчинства по отношению к её пациенту. Но тот только разводил руками и говорил, чтобы она искала точки соприкосновения со своим коллегой. Да какие ещё точки! Лиза готова была выцарапать этому извращенцу глаза. И Володя после нескольких разговоров с ней, кажется, уловил её решительный настрой – и пыл свой умерил. Было странно для Лизы обнаружить под непрошибаемой оболочкой этого мужлана позорную трусость. Володя оказался на поверку совершеннейшей тряпкой. Это почувствовали даже больные и стали давать отпор. А однажды ночью скрутили его в туалете в тот момент, когда он измывался над Вовой Зиборовым, и провернули операцию «Клизма» под предводительством художника и под радостные восклицания Папа́. И с той ночи Володя в их отделении больше не появлялся. А Папа́ перевели на какое-то время в палату для буйных.
Алексей Петрович снова стал приходить в сознание. Но рассказы его делались всё короче, а к теме Ну Ну он так больше и не вернулся. Лиза, чтобы хоть как-то его взбодрить, заказала ему в подарок необычную записную книжку. Это была самая настоящая книга на триста страниц, с красивой обложкой, на которой были нарисованы джунгли и имелась надпись «Последняя экспедиция». Только страницы были пусты. Лиза надеялась, что Алексей Петрович собственноручно сможет их теперь заполнять. Он обрадовался такому вниманию Лизы. Вооружившись ручкой, по полдня корпел над своими записями. Даже художника привлёк для оформления книги. Тот читал истории и снабжал их великолепными рисунками. Писатель Евгений, сосед художника по палате, тоже увлёкся книгой. Поначалу злился на что-то, сидел суровый и молчаливый, перестав мучить своей собственной писаниной салфетки. Потом всё же оттаял. Но писать так и не продолжил, смирившись, судя по всему, с тем, что рассказы Алексея Петровича куда интереснее его графоманских виршей. Да и художник перестал колотить по ночам шкафы, и «висельник» больше не прикручивал по пятым числам к спинке кровати свои кальсоны. Обе палаты словно обуяла атмосфера творчества.
Так продолжалось около двух месяцев. Алексей Петрович не позволял Лизе читать. Она единственная не знала, о чём он пишет. Но Алексей Петрович пообещал, что, как только закончит, обязательно подарит ей эту книгу. И даже целиком посвятит ей.
Однако самочувствие старика становилось с каждой неделей всё хуже. По ночам стали случаться сердечные приступы. Анализы показывали ясно – жить ему оставалось считанные дни. Он больше не рассказывал по вечерам историй. Лежал молча, уставившись в потолок. Лиза сидела рядом с ним, держала за руку до тех пор, пока тот не засыпал. Папа́, вернувшийся из ссылки на своё прежнее место, тоже наблюдал за всей этой картиной молча, разглядывая Лизу по-детски добрыми светло-серыми глазами.
