Алексей Николаевич Загуляев
Три встречи

Полная версия

Встреча первая

Вся жизнь Аркадия неслась по прямой, не отвлекаясь от своего главного направления. Это был тот редкий случай, когда судьба человека бывает как бы предрешена ещё до того, как он сделает первый вздох. Прадед Аркадия был известным в дореволюционной России хирургом, правда, репрессированным, как и многие врачи того времени, и без вести пропавшим где-то в зауральских лагерях. Дедушка, хоть и не без труда, оказавшись сыном «врага народа», всё же смог продолжить дело отца. Отец же Аркадия и вовсе к тридцати годам возглавил целую медицинскую академию во времена хрущёвской оттепели. Поэтому путь для Аркадия был вымощен и снабжён всем необходимым сразу, как только он научился ходить. И он стал четвёртым в своём поколении хирургом, чему никогда не противился ни в душе, ни в уме, ни в стремлениях. Ещё один не часто встречающийся случай, когда ни в детстве, ни в юности, ни тем более в молодости не возникает внутреннего протеста и желания как-то иначе реализовать собственную судьбу.

Аркадия никогда не интересовало ничего, кроме медицины. Их огромная четырёхкомнатная квартира с высокими потолками и с коридорами, по которым можно было кататься на велосипеде, всегда была полна гостей, разговоры которых редко касались чего-то иного, кроме врачебных будней. Шкафы были туго набиты тонной книг по анатомии, физиологии и генетике. Повсюду стояли скелеты, лежали черепа и кости; на стенах висели плакаты с подробнейшими изображениями человеческих органов, мышц и кровеносной системы. В кабинете отца, куда Аркадию никогда не возбранялось заходить, стояли даже склянки с заспиртованными сердцами и почками. С самого детства Аркадию казалось, что ничего другого, кроме медицины, в мире не существует. Та литература, которую приходилось волей-неволей изучать в школе до девяти лет, виделась ему лишь пособием для того, чтобы научиться читать и быть в состоянии складывать на бумаге свои мысли в форме связных предложений. Он полагал, что рано или поздно это баловство закончится, и всем детям вместо «Муму» и «Каштанки» выдадут по медицинской энциклопедии. А когда даже к восьмому классу этого не случилось, он окончательно разочаровался в школе, посчитав её чем-то отвлекающим от его главной цели. А главной целью стало, конечно же, поступление в медицинский. Школьную программу ради необходимых баллов на экзамене пришлось вызубрить от «а» до «я», но это представлялось только условностью, лишённой какого-либо практического значения. Ну зачем медику, например, история? Для того, чтобы знать, какими глупыми были предки во время эпидемий чумы? Ну были и были. И Бог с ними. Теперь-то всё совершенно иначе. И сосредоточиться следовало на том, что имелось в распоряжении.

Родители не могли нарадоваться целеустремлённости и успехам своего чада, не отдавая себе отчёта в том, что половина его души остаётся пустой, и пусть и неосознанно, но требующей заполнения, как и для всякого человека, обычными вещами: первой влюблённостью, романтикой и интересом к тому, что лежит далеко за пределами хирургии.

Окончив медицинский с красным дипломом, Аркадий тут же приступил к практике. Помимо великолепных знаний, он имел бесспорный талант виртуоза, оперируя уже через пару лет таких сложных пациентов, за которых не рисковали взяться даже светила с двадцатилетним стажем. К каждой такой операции Аркадий относился, как пианист к музыкальному произведению. Точность движений и безупречная техника сочетались в нём со способностью видеть такие детали, какие ускользнули бы от взора других коллег. Загнанная глубоко внутрь творческая жилка находила себе выход именно таким образом, пользуясь теми инструментами, которые оказались в наличии. Аркадию прочили грандиозное будущее и оберегали от всего, не касающегося медицины, боясь, что оно может сбить его с толку.

К двадцати восьми годам, успев постажироваться в самых знаменитых клиниках Европы и Израиля, Аркадий осел в академии, возглавляемой до сих пор его отцом, и, чередуя сложные операции с обучением молодых хирургов, вроде как успокоился, вполне удовлетворённый и собой, и всем тем, что его окружало.

С точки зрения профессиональных качеств Аркадий был безупречен: никогда не пользовался протекцией своего отца, обладал строгим, но справедливым характером и вполне понимал, что врождённый, выпестованный поколениями его талант не является критерием в оценке качеств и навыков его студентов и партнёров по цеху. Уважение последних вполне естественно вытекало из такого подхода, хотя временами перемежалось с белой завистью и желанием с их стороны быть замеченными чуть больше, чем следовало. Такое завышенное ожидание его оценок поначалу коробило Аркадия, но скоро он научился игнорировать неприятные ощущения, относясь к тянувшимся за его вниманием людям довольно спокойно, никого лишний раз не поощряя и не выделяя из массы. Он был уверен в том, что каждый, если приложит достаточное количество усилий, сможет проложить себе достойную дорогу в мир хирургии. Эмоции в этом деле считались помехой. Здесь был необходим железный характер, выносливость, рациональное мышление и тщательно продуманные решения.

Однако пустующая половина его души с каждым годом всё больше начинала обращать на себя внимание. Сначала это были мимолётные вспышки ни с того ни с сего портившегося настроения, причин которых Аркадий не мог понять даже задним числом, когда пытался разобрать их на фрагменты. Потом такие вспышки сделались длительными отрезками – сперва на час, потом на целый день, захватывая с собой и полночи, и в конце концов дошло до бесконечной по ощущениям недели. В эти периоды Аркадий старался не оперировать, боясь совершить ошибку, способную поколебать его сложившийся авторитет. Он понимал, что без ошибок не бывает ни одной карьеры, но это понимание никак не успокаивало его. Он другой. Он не имеет на это права. И не потому, что лучше всех, а потому, что осознаёт те моменты, в которые такая ошибка возможна. Он никогда не был самоуверен настолько, чтобы это его ослепляло. Он прожил немногим больше четверти века, а чувствовал себя чуть ли не стариком, которому в самую пору начинать писать мемуары. Он злился на себя, но понять искренних причин этих депрессивных провалов так и не мог. Впрочем, пока ещё удавалось искусно скрывать разраставшуюся проблему и от коллег, и от родителей. Все понимали, что любой человек, даже такой мастер, как Аркадий, может устать от той нагрузки, какую он на себя брал. Близкие, а особенно мама, всячески старались окружить его в такие моменты особенной заботой, не задавая, впрочем, лишних вопросов и не допуская перехода этой заботы в назойливое внимание. И от такой деликатности Аркадию делалось только ещё хуже. Он с ужасом ждал, что рано или поздно настанет тот день, когда он сорвётся и озадачит всех этим срывом, посеяв в их умах первые зёрна сомнений в своей безупречности. Ему нужен был рядом человек, понимавший его глубже, чем он сам, и способный подсказать выход из тёмного лабиринта, в коем он потерялся. Ему требовалась поддержка – тихая, не заметная для посторонних, но способная снова сосредоточить его на главном. И такой человек вскоре нашёлся. Им оказалась Ольга, молоденькая, лет двадцати двух медсестра, часто ассистировавшая ему у операционного стола.

***

В хирургическое отделение Ольга пришла работать, будучи ещё на третьем курсе медицинского. На факультете «Сестринского дела» нужно было учиться 2 года и 10 месяцев. Сначала она проходила практику, а потом, после успешной защиты диплома, решила здесь и остаться.

Девушкой она была тихой. В любой компании, собиравшейся по какому-либо поводу, старалась оставаться подальше от эпицентра событий, так что никто по окончанию праздника и не вспомнил бы, была она в этот раз с ними или же нет.

Ассистентом у операционного стола Ольга считалась превосходным. Аркадий это мнение вполне разделял и всякий раз перед операцией просил, чтобы рядом всегда присутствовала «эта девушка». Так он и называл её – «эта девушка». И все понимали, кого он имел в виду. Аркадий помнил её имя, но почему-то избегал произносить его вслух.

В отличие от Аркадия, Ольга не могла похвастаться наличием среди своих дедов и прадедов людей, относящихся так или иначе к медицине. Она была первой в семье, кто выбрал для себя эту профессию. Получилось так в большей мере случайно. Задав после окончания школы документы сразу в два ВУЗа – в медицинский на сестринское отделение и на исторический факультет университета, – она успешно сдала экзамены в оба. Сделать окончательный выбор перед началом учёбы она так и не смогла и решила хотя бы первые пару месяцев чередовать лекции – один день посещала исторический, а другой – медицинский. В деканатах пошли ей навстречу, не став препятствовать такому эксперименту. Но Ольге хватило и четырёх недель, чтобы определиться с выбором. И причиной тому стал вовсе не перевес интереса в сторону медицины, а Аркадий, в ту пору двадцатитрёхлетний практикующий преподаватель. Что больше привлекло в нём Ольгу – преподавательский дар или его мужское обаяние, – девушка до конца не осознавала. Скорее, и то и другое разом. На третьем курсе она уже хотела было перевестись на хирургическое, чтобы в итоге получить полное высшее образование, но лишних мест на факультете не нашлось, да и к женщинам в хирургии до сих пор относились довольно-таки осторожно, если не сказать неприязненно. Прямо об этом Ольге, конечно же, никто не сказал, сославшись на то, что однажды она уже металась между историей и медициной, и второй раз экспериментировать со своими предпочтениями ей никто не позволит. «Заканчивайте, – сказали ей, – сестринское. А там уже думайте, как поступить дальше». Впрочем, по окончанию института её всё же устроили в хирургии в качестве ассистентки и прикрепили к Аркадию Владимировичу. Так для Ольги было даже и лучше – здесь она оказалась не на виду, то есть в своей стихии, при том что могла находиться рядом со своим кумиром, а если уж быть честной, то с мужчиной, в которого оказалась по уши влюблена.

Однажды осенним днём, когда за окнами хлестал по асфальту холодный дождь, обрывая с деревьев последние листья, Ольга и Аркадий остались одни в ординаторской. Операция, запланированная на сегодня, была перенесена на завтра, потому как на Аркадия снова навалились апатия, тревога и неуверенность.

Он сидел у чуть приоткрытого окна, в которое задувал ледяной ветер, и ёжился, выкуривая вторую сигарету подряд. К этой привычке он пристрастился месяца три назад, думая, что она сможет хоть немножко заполнить завладевшую им пустоту. Пустота не заполнилась, а от привычки он отказаться уже не смог.