Алексей Петрович Бородкин
Вечные странники
Сейчас она ласково скажет: "Привет!" Сию же секунду злость покинет меня, и я спрошу: "Почему сюда?" – спрошу наивно, словно сельский дурачок. Она подёрнет плечами и ответит: "Люблю… ты знаешь". И не уточнит, кого именно, стервозина, любит.
"Теперь поедут кавалергарды", – так она проговорит.
Я откликнусь словами Окуджавы: "Кавалергарда век недолог, и потому так сладок он". Она сморщит носик, начертит на моей ладони круг… а потом по аллее, действительно, проскачут всадники.
Я подниму голову и попытаюсь встать. Отмечу тонкие, едва заметные белёсые вихри, уходящие в небо – они связывают нас с действительностью. Это пуповины – весьма правильное определение. Мы здесь, но мы там. Тело и разум разъединились.
В воздухе что-то меняется, эти неправедные перемены меня нервируют.
…прежде чем продолжить, я должен признать: в нашей паре источник энергии – она. Шельма, рождающая движение, стервоза, использующая мужчин, нечистая сила, потусторонняя гадость. Источник неприятностей, приятностей, радости, злости, добра и наслаждения – всё она.
Спрашиваю:
– Что не так, Алу?
Она молчит. Молчит приторно, лживо, искусственно. Я хватаюсь за голову двумя руками, сжимаю виски, перекатываюсь, упираюсь лбом в землю.
– Меня призвали на суд Сварожьего Круга, – говорит она.
– Знаю, – откликаюсь я.
– Хочу оставить тебе ЕЁ.
Она выходит из лягушачьей шкуры и остаётся в костюме Евы.
…люди неправильно трактуют это понятие, остаться в костюме Евы вовсе не означает "быть обнажённой". Однако мне не хватает красок, чтобы описать состояние того безграничного одиночества, в которое она попадает. Душа – словно свеча. Я бы не смог просуществовать так и секунды.
Киваю и что-то говорю – проговариваю слова, ибо молчание невыносимо.
Через секунду она возвращается.
Суд состоялся.
Вердикт вынесен.
– Я не могу отдать твою шкуру, – говорю я. Кажется, улыбаюсь. – Алу?
– Что-что? – переспрашивает она.
– Я не могу отдать твою лягушачью шкуру! – повторяю я; голос звучит чуть смелее. – Ты убила человека, и едва не погубила второго. Ты не сможешь более обращаться.
– Ах, да… – она протягивает ко мне руки, будто я проговорил милую шутку.
…Мы всё ещё в Царском селе. Кавалергарды гарцуют, Николенька движется во главе парадного строя. Яблоня цветёт. Ручей журчит. Дрозд (или кто это, мать его, в ветвях?) поёт славу жизни.
– Я не могу отдать твою кожу. Я поклялся.
Она не слышит. Говорит, что Сварожий Круг состоялся, и Перун приказал ей вернуть Каплю Жизни. Кречинский пострадал за собственную похоть, но Костя стал невинной жертвой.
– Ты перестанешь быть бессмертной? – уточняю я. В глазах моих черная зарница.
– Не знаю, – отвечает Алу почти беззаботно. – Перун сказал, что я стану смертной.
Через паузу она спрашивает:
– Тебе не кажется…
– Что? – перебиваю. Я слишком нетерпелив.
– …что мне уже поздно умирать? Мы слишком долго жили.
Мою черепную коробку дробят мысли, я исторгаю их пространство, говорю, что я тоже зажился – в конце концов.
– Но ты…
– Что я?
– Ты останешься жить! – губами говорит она.
Шьёрт меня побьери! – хочется орать.
Я знаю, что она – сволочь.
Я убеждён, что она – сучка.
Я верую в свою правоту.
Верую в истину Небесного Владыки, но я не… не…
– Послушай, – говорю. – Всё не так уж плохо. У нас есть Капля жизни. Вот она! – снимаю с шеи жемчужину. – Бери, если хочешь. Она твоя.
– Нет, – она обвивает мою шею руками. – Она наша. Твоя и моя.
Часть 5. Послесловие рассказчика.
Костя долго страдал сухоткой. Средства Баженова помогали незначительно, однако через полгода молодой организм поборол недуг.
Сразу после суда Сварожьего Круга, Алу скрылась в неизвестном направлении. Баженов тосковал, однако не мог покинуть больного. Покончив с лечением, кудесник отправился на поиски.
Капля вечной жизни осталась у девушки.
