Алексей Солоницын
Человек на войне (сборник)
– Понятно. Линию фронта как перешел?
Микко повторил то, что уже рассказал фельдфебелю.
– А к линии фронта как шел?
– И в Парголове был, и в Токсове. Потом в Черной Речке, а оттуда через Колтуши в эту сторону пошел.
– Постов много?
– Да.
– Документы часто проверяют?
– У всех. Но у меня не спрашивали – какие у меня документы. И потом, я у родных останавливался пожить, может, поэтому не трогали.
– Покажи на карте, где посты стоят.
– Не… На карте не могу. Карту я не понимаю.
– А о чем просил тебя посмотреть – посмотрел?
– Да. Там стволы какие-то.
– Что за стволы? Пушки? Гаубицы? Какой калибр?
– Не знаю. С дороги не разглядеть, а ближе не подойти, колючая проволока и часовой. Страшно, застрелит еще.
– Колючая проволока от дороги далеко?
– Близко. И лес вырублен. Все открыто. Не подойти. И часовой. Застрелит запросто.
– По пути что-нибудь интересное видел?
– Не… Я по лесу, по проселку шел. Что там увидишь? С большой дороги меня сразу прогнали. Когда от тетки Клавдии шел. Я хотел в Невскую Дубровку пройти. А там танки, тягачи с пушками, машины с солдатами. Вся дорога забита. Уходи, говорят, парнишка, а то под колеса или под гусеницы попадешь или еще куда. Я и ушел на проселок, а потом в Колтуши повернул.
– Где это было?
– Что было?
– Танки, машины, пушки… Где тебя с шоссе согнали?
– Не припомню точно, где-то уже за Марьиным. Я как раз из Черной Речки от тетки Клавдии, подкормился у нее и в Невскую Дубровку, к крестной моей, к тете Василисе, хотел пройти. Но с дороги прогнали, тогда в Колтуши, к тете Кате пошел. У тетки Клавдии сытно, но очень тесно. Под столом спал, больше негде.
– Фляшенхальс[3]…
– Что? – не понял Микко.
– Отчего тесно? Семья у тетки большая?
– Нет. Солдат много. Она им стирает, белье чинит. А они ей крупу, хлеб дают. А еще картошку и овощи разные. Иногда даже консервы.
– В каком направлении двигалась техника? Танки, машины – куда шли?
– Я не знаю, не спрашивал. Там спроси только, сразу куда следует отправят. По строгости законов военного времени.
– Но ты же видел: поперек твоей дороги они двигались, по пути с тобой или навстречу.
– А-а, навстречу, – сообразил-таки Микко. И подтвердил: – Навстречу ехали. Я от тетки Клавдии шел, а они навстречу, из-за поворота.
– Значит, скорее всего, двигались в направлении Восьмой ГЭС или Второго городка?
– По той дороге можно доехать… Да. Но там другой берег и линия фронта. Может, туда поехали или свернули потом, не знаю.
– Много техники в колонне?
– Не знаю. Меня ж прогнали. Я стоял, ждал, ждал, когда проедут. А потом не дождался, пошел. Прошел немного, меня и прогнали. Легковушка затормозила, и командир из легковушки выпрыгнул и прогнал. Уходи, говорит, парнишка, а то под колеса попадешь или под гусеницы. Я и свернул на проселок.
– Стоял долго?
– Нет, только притормозил. Сказал, чтоб я уходил с большака, и дальше поехал.
– Не про то я, – рассердился на его бестолковость офицер. – Ты долго стоял, ждал, пока колонна пройдет?
– Не знаю… Наверно… Замерз даже.
– Значит, колонна большая была.
– Да. Не маленькая.
– А до Невской Дубровки так и не дошел?
– Дошел. Потом, после Колтушей.
– И как там, с дороги тебя не прогоняли, чтоб под колеса или под гусеницы не попал?
– Прогоняли.
– Те тоже навстречу из-за поворота?
– Нет, они прямо.
– А та дорога куда ведет?
– Не знаю точно, к Порогам вроде бы.
– Хорошо. А что за техника?
– Да всякая. И машины, и танки, и тягачи с пушками.
– Колонна большая? Больше чем та, которую раньше встретил?
– Не знаю даже, – пожал плечами.
– Ну, ладно.
Офицер, отозвав фельдфебеля, за спиной Микко приложил палец к губам и, приглушив голос, спросил по-немецки:
– Обыскивали?
Фельдфебель кивнул.
– Ну, и?
– Ничего. Если не считать вшей и грязи.
– Хорошо обыскали? – не поддержал его наигранно брезгливого тона офицер.
– Конечно. Полностью. И швы, и заплатки прощупали. В соответствии с Вашими инструкциями.
– Гут, – одобрил действия фельдфебеля обер-лейтенант. И снова обратился к Микко: – В Колтушах долго был?
– Нет, только переночевал. У тети Кати тоже тесно, а с едой хуже.
– Какие части там стоят?
– Не знаю, не спросишь…
– Танки, пушки на улицах есть?
– Есть. И танки, и пушки.
– Танков много?
– Много.
– А пушек?
– Не очень.
– Значит, танков больше?
– Да, больше.
– Хорошо, молодец, – похвалил мальчика. – А сейчас куда и к кому путь держишь?
– К тете Христине в Никитола. Подкормлюсь у нее немного.
– Подкормись, – одобрил его намерение обер-лейтенант. И попросил: – Расскажи солдатам, что ел русский мальчик, который сидел на снегу?
– Какой мальчик?
– Про которого ты рассказывал, что он сидел на снегу и ел что-то. Вспомнил?
– А-а, – догадался Микко, к чему клонит офицер. – Так это еще в прошлую зиму было.
– Не важно, в прошлую или в эту. Солдаты здесь недавно, еще не слышали, а им полезно такое знать. Рассказывай и подробно, – потребовал офицер.
– Шел я тогда из Куйвози в Лесколово. – Микко говорил, а лейтенант переводил. – Смотрю, на сугробе, возле дороги, парень сидит, постарше меня, и что-то ест. Вроде как лопата в руках у него, только короткая и толстая. Подошел ближе, смотрю: он на собаке сидит, ногу заднюю, от нее отрубленную, грызет. Собака вся белая, в инее. Наверно, всю ночь пролежала. Топором стружек на ноге наделает, отгрызает стружки и жует. Я как увидел топор, так перепугался… Ну, думаю, сейчас он меня топором зарубит… И меня съест. Сильно испугался. Хорошо на лыжах был. Не помню, как Лесколово проскочил. Опомнился уже в Верхних Осельках.
Солдаты брезгливо рассмеялись, отплевываясь. Одного, невысокого круглолицего крепыша, чуть не стошнило.
– Вот тебе за усердие, – офицер подал Микко плитку шоколада. – В другой раз больше разглядишь, больше расскажешь – больше получишь. Хочешь много продуктов и много денег?
– Хочу.
– Тогда внимательно смотри, что и как у русских, хорошенько запоминай и мне рассказывай. Тогда дам тебе много продуктов и много денег.
– Память у меня не очень хорошая. От голода. И часовые там везде. Чуть что, стреляют без предупреждения, по строгости законов военного времени.
– Ну, в тебя, в ребенка, вряд ли станут стрелять, – не поддержал его боязливости офицер. И фельдфебелю: – Отведи его, пусть покормят и с собой что-нибудь дадут. А то помрет союзник с голоду, после изысканных русских деликатесов из мороженой собачатины.
И под хохот подчиненных вышел из блиндажа.
Фельдфебель продовольственный вопрос разрешил по-своему.
– На, руди, – кинул на стол пачку галет. – Ешь, но больше не рассказывай такого после завтрака.
Микко поблагодарил и аккуратно уложил в торбу.
– Отведи его на кухню, если есть чем, пусть покормят и хлеба с собой дадут, – это фельдфебель уже Веберу. – Поест, и сразу же бегом отсюда, не место ему здесь. И скажи: обер-лейтенант приказал выдать мальчику сухой паек. Что выдадут, принесешь сюда.
– Яволь.
На «руди-рыжего» Микко отреагировал спокойно, хотя и был русым: что с этих немцев возьмешь, для них всякий финн, будь то белокурый карел или черноголовый остяк, все равно «рыжий».
Микко идет по широко расчищенному и хорошо укатанному шоссе. Немцы и финны за дорогами следят, тут иного не скажешь. У дуплистой осины возле дороги останавливается, справляет малую нужду. И одновременно с этим действом запускает руку в дупло, вынимает оттуда ольховую веточку и два прутика, березовый и осиновый. На ольховой веточке три побега.
«Лыжи в тайнике номер три». Повертел березовый и осиновый прутики, расшифровал и их значение: «Углубиться в тыл противника и переместиться в расположение финских воинских частей. До выхода в расположение финнов в населенных пунктах останавливаться только на ночлег. В первых двух по ходу движения населенных пунктах не останавливаться даже на краткий отдых. В пути вести маршрутную разведку».
Застегнул штаны и пальто и, используя естественные при этом движения и боковое зрение, осмотрелся. Никого. Достал из кармана пальто еловую шишку, сломал ее пополам и верхнюю часть опустил в дупло: «У меня все в порядке». Еще раз осмотрелся. Все спокойно.
Вышел на дорогу.
* * *
Последние дни предблокадного Ленинграда. Сушь, жара. Множество народа работает на оборонительных рубежах по окраинам города. И сам город готовится к уличным боям и потому больше похож на военный лагерь. Оконные стекла перечеркнуты белым крест-накрест, заклеены полосками бумаги. Иные, однако же, – видимо, хозяйки и в таком военном деле не захотели отстраниться от красоты и уюта, – заклеены не простенькими полосками, а широкими лентами с прорезанными в них узорами. Были и целые картины с танками, самолетами, бомбами, пушками, но те вырезаны угловато и не очень умело – детские. Все деревянное – сараи, амбары, заборы – разбирается и увозится к линии обороны, где используется на перекрытия блиндажей, укрепление траншей и окопов. А не пригодное для этих целей – на дрова.
На улицах траншеи, надолбы – бетонные пирамиды, рельсовые «ежи» и сваренные накрест трамвайные колесные пары. Баррикады, способные сдерживать не только пехоту, но и танки. На площадях и в угловых домах на перекрестках в полуподвалы и в первые этажи встроены огневые точки. Они мощно укреплены и способны сохранить целостность и боеспособность даже при полном обрушении всех верхних этажей. Подворотни также переоборудованы в доты. Витрины магазинов забраны щитами или заложены мешками с песком.
Точки ПВО на набережных, на площадях и на Марсовом поле.
Разрушенные дома. На стенах уцелевших – правила поведения и обязанности населения как во время воздушных налетов и артобстрелов, так и в иных ситуациях. Приказы и распоряжения военных и городских властей, как правило, заканчивались пугающим Мишу, но уже привычным для ленинградцев, обещанием: виновные будут привлекаться к ответственности по законам военного времени. Щели для укрытия. Много военных. По улицам танки, машины с людьми и техникой, подводы с бревнами, иным строительным материалом, дровами и колонны солдат. В небе аэростаты воздушного заграждения. У продовольственных магазинов жмутся к стенам домов длинные, унылые, неуверенные в успехе, но обреченно стоящие очереди: дети, калеки, старики и старухи, немного женщин и совсем нет в них мужчин.
То же на проспекте Двадцать Пятого Октября, который кто по привычке, кто для краткости, кто и по иным причинам звали по-старому Невским. Несколько бабулек у Думы под репродуктором дожидаются сводок с фронта. Елисеевский, знаменитый гастроном № 1, прежде барственно сверкавший зеркальными витринами и кичливо демонстрировавший изобилие продуктов, ныне мрачен, если не сказать нищ и убог.
Впрочем, перед войной не только Елисеевский мог похвастаться изобилием. Предвоенный ассортимент в продовольственных магазинах был достаточно насыщенным, казался даже богатым, по сравнению со скудностью предыдущих лет.
Разбитые взрывной волной витрины Елисеевского снизу доверху забраны деревянными щитами. По верху щитов тянется транспарант: «ЗАЩИТИМ НАШ ЛЮБИМЫЙ ГОРОД ЛЕНИНГРАД». Под транспарантом приказы, воззвания, обращения, извещения военных и городских властей о введении осадного положения и приказ, в этой связи, запретить пребывание на улицах с десяти вечера до пяти утра. Большой квадратный стенд с фронтовыми сводками и перед ним два-три человека читающих. Да еще немногие останавливаются прочитать строки казахского поэта-акына Джамбула:
Ленинградцы, дети мои!
Ленинградцы, гордость моя!
Мне в струе степного ручья
Виден отблеск невской струи…
Эти стихи знали наизусть и повторяли про себя почти все жители города:
К вам в стальную ломится дверь,
Словно вечность проголодав,
Обезумевший от потерь.
Многоглавый жадный удав…
Сдохнет он у ваших застав
Без зубов, без чешуи.
Будет в корчах шипеть змея…
Будут снова петь соловьи.
Будет вольной наша семья.
Ленинградцы, дети мои,
Ленинградцы, гордость моя…
И совсем свежее обращение, принятое на недавнем общегородском митинге женщин-ленинградок:
Мужья наши, братья, сыновья!
Помните – мы всегда вместе с вами. Не сломить фашизму нашей твердости, не испугать нас бомбами, не ослабить лишениями. Мы говорим вам сегодня, родные: «Не опозорьте нас! Пусть наши дети не услышат страшного укора: твой отец был трусом!»
Лучше быть вдовами героев, чем женами трусов.
Женщины Ленинграда! Сестры наши! Ключи города, наша судьба – в наших руках… Лучше умереть стоя, чем жить на коленях! Никакие лишения не сломят нас… Скорее Нева потечет вспять, нежели Ленинград будет фашистским!
Под обращением подписи знаменитых жительниц Ленинграда: профессора Мануйловой, поэтесс Анны Ахматовой и Веры Инбер, артисток Мичуриной-Самойловой и Тамары Макаровой, домохозяйки Ивановой, первой женщины, награжденной за тушение вражеских «зажигалок».
Мише их имена ничего не говорили, стихи он читал лишь те, что задавали по школьной программе, лица актеров запоминал по именам и фамилиям сыгранных ими героев. Но слова обращения отнес и к себе. Ему уже одиннадцать лет, и он – мужчина. Оглядел прохожих. И теперь увидел в них не только усталость и замкнутость, но еще волю, непреклонность, решимость и уверенность. Уверенность в том, что и эту беду наша страна переживет.
Затолкал в брюки выбившуюся рубашку, поправил матерчатую сумку с небогатым пропитанием, попробовал глянуть на себя со стороны, похож ли и он на других защитников Ленинграда. Вышло – похож. И перенимая у встречных твердую, собранную походку, двинулся дальше.
В парках, скверах и других более или менее подходящих местах группы людей в военном и в штатском, с оружием и без него проходят науку обороны. Учатся штыковому бою и стрельбе. Но в городе не постреляешь, и потому, прицелившись в лист фанеры, доску или кирпич, «всухую» щелкают бойками по пустому патроннику. Однако командиры и при такой стрельбе видят ошибки и раздраженно, видимо, от усталости повторять одно и то же, выговаривают: «Да не дергайте вы так! Сколько можно говорить! На спуск надо нажимать плавно, одним равномерным движением. От дерганья ствол отклоняется вправо. Будете в Германию целиться, а пули на Северный полюс полетят!» Учатся перевязывать раненых, надевать противогазы и себе, и тем же раненым.
В саду МОПРа[4] возле недавно настроенных для тренировок деревянных домиков идут учения по тушению «зажигалок». Пожарные в брезентовых костюмах перед строем вытянувшихся в одну шеренгу стариков, женщин и школьников воспламеняют зажигательные бомбы, длинными, похожими на кузнечные, клещами хватают их, бросают в бочки с водой или засыпают песком – гаснуть там смиренно и безопасно для города, для жителей его и имущества его. За ними те же операции повторяют, выходя из шеренги, обучаемые. Особенно стараются мальчишки-школьники. И, наверное, от усердия у них получается ловчее и быстрее, чем у остальных.
Там же, на аллее, тянущейся вдоль улицы Третьего Июля[5], разновозрастная и пестро одетая, но поголовно подпоясанная ремнями группа человек в тридцать учится строевому шагу. Невысокий командир ее с сержантскими кубарями в петлицах выгоревшей чуть не добела гимнастерки, единственный человек в военной форме, по-южному гхэкая и нажимая на «о», кричит:
– Взво-од стой! Нале-ву! – И дальше одной фразой, без пауз. – Рота, равнясь! Рота, смирно! Боец Голубыв выти из строю! Тры нарада на работу! Стать у строй!
Боец Голубев не только не вышел из строя, но и шелохнуться не успел, как командирский голос повел внимавших и подчиненных ему людей дальше:
– Баталь-ен напра-ву! С места… С песнь-ой… Шаго-ом… Арш!
Военные люди в штатском пошли и запели еще незнакомую Мише песню:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой…
А Миша, так и не поняв, чем провинился боец Голубев, и даже не увидев, кто он, забыл о нем и пошел дальше, поеживаясь от слов песни:
Пусть ярость благородная
Вскипает как волна,
Идет война народная,
Священная война.
Лица у всех встречных – и у военных, и у штатских – худые, серые, усталые; сжатые губы, озабоченные глаза, взгляд их сосредоточен и направлен внутрь, вглубь себя. Разговоры, если случаются, немногословны. В основном, о войне. И усталый, еще не ведающий своей судьбы Миша, одолевая усталость, идет по не менее усталому и так же не ведающему предстоящей блокадной судьбы Ленинграду.
Возле домов, в не занятых под огневые точки подворотнях, стоят девушки со звездочками на беретах, с красными повязками на рукавах и с противогазными сумками через плечо. И забыв о своих объектах, смотрят на южную половину неба: оттуда резкий, бьющий по ушам грохот зенитной пальбы, там, умело лавируя между аэростатами и удачливо уклоняясь от зенитных хлопков, юлит немецкий истребитель. Прохожие, кому позволяет время, останавливаются посмотреть, чем закончится фокусничанье немца. И кто остановившись, кто на ходу, даже женщины, посылают ему злые и иной раз очень непечатные пожелания.
Уменье немца подвело или забыл он, что нельзя судьбу искушать, и за то удача от него отвернулась – зацепился самолет крылом за трос аэростата, тут же и залп зенитки подоспел. И под крики ленинградцев: «Ура!» – развалился самолет на части, и летчик, отделившись от обломков, полетел вниз вначале комком, а затем завертело его, закрутило, распластался, раскинул руки и ноги во все стороны. Может быть, ранен был или контужен, а может быть, и мертв уже, но, так и не раскрыв парашюта, пропал за крышами домов.
– Отлетался, сволочь, обрезали тебе крылья! – подвел итог пожилой мужчина с большими седыми усами. – Дайте только время, не только крылья пообрезаем, но и всем вам головы оторвем. – Поднял чуть не до темени до того низко надвинутый козырек кепки и зашагал, твердо ставя ноги на панель.
Приободрившись от увиденного, Миша прибавил шагу.
Вот и улица. Метров триста по ней – и его переулок. На углу раньше стояла тележка мороженщицы, и родители, чаще папа, покупали ему мороженое. Мама тоже была не прочь побаловать сына, но боялась, не простудил бы горло ребенок, и поэтому покупала конфеты. Этой весной стали продавать новое мороженое, Мише особенно понравилось в вафельных стаканчиках и в бисквитах. Мороженое он любил и, если была возможность, ел не сразу, ждал, когда оно немножко подтает и пропитает стаканчик. Только тогда получалась самая настоящая вкуснятина.
Перед войной его родители, как впрочем, и все ленинградцы, часто ходили в кино, в театры, в гости и приглашали друзей к себе. В Европе шла война и, естественно, никакая вечеринка не обходилась без разговоров о «международном положении». Австрия, аншлюс, Чемберлен, Деладье, Чехословакия, предательство – нередкие слова во время застолий. Войну предчувствовали, внутренне к ней готовились. Нередко вспыхивали споры. Молодые, преимущественно, военные пророчили «коротенькую войнушку малой кровью и на чужой территории». Люди пожилые, особенно хватившие «империалистической», с сомнением покачивали головами: «Если, не дай Бог, с немцами война, то с ними так просто не справишься, германец воевать умеет». Комсомольцы героически пели: «Если завтра война, если завтра в поход…»
И все надеялись – обойдется.
Потому что не оставалось ничего, кроме надежды, всякий, внимательно присматривавшийся к обстановке, видел – страна к масштабной и затяжной войне не готова. И потому надежда заменяла уверенность.
Надеялись, что Советское правительство удержит страну в стороне от войны, изыщет такую возможность. Хотели верить этому и верили. Хотя международная обстановка – оккупация Дании, вторжение в Бельгию, Голландию, Норвегию, Грецию, Югославию, падение Парижа, бомбардировка Англии, концентрация немецких войск вблизи советских границ и размещение их в Финляндии – указывали совсем на иное.
Все быстрее и быстрее, чем ближе к дому, тем быстрее идет Миша. В свой переулок уже вбежал. И остановился: вместо дома – груда кирпича, штукатурки, искореженного металла. В сторонке – сложенные штабели: целые бревна отдельно, доски отдельно, ломаные бревна в кучу, на дрова. Даже щепок и дранки небольшая копешка набрана.
Направился к развалинам, но его остановила женщина с повязкой на рукаве и противогазом через плечо.
– Эй, малый! Тебе что здесь нужно?
– Это мой дом. Здесь мы жили. Здесь мои родители…
– А ты чей будешь? Откуда взялся?
– Метсяпуро. От бабушки пришел.
– Мицапуров?.. Нет, про Мицапуровых не помню, погибли или живы. Народу много погибло. Бомба все перекрытия пробила и взорвалась в подвале, в бомбоубежище. Считай, никто не уцелел. Ты сходи к участковому, он сейчас в домоуправлении размещается. Мало ли что могло случиться, может, твоих, на счастье, в тот раз дома не было. Да поторопись, он долго на месте не сидит.
– Метсяпуро… Метсяпуро… – участковый посмотрел в журнал. – Ага, нашел. Метсяпуро Вейно Яковлевич… Метсяпуро Анна Матвеевна… Погибли. Тела отправлены на общее захоронение… Так вот, Миша, дела невеселые. Война, одним словом.
И, не давая мальчику времени опомниться и заплакать:
– Бабка твоя где живет? Надо вас как-то определять. Сейчас будем думать, как тебя с бабушкой на Большую землю отправить.
Участковый наклонился к железному ящику, отпер его, нашел нужный бланк, но когда выпрямился, увидел по другую сторону стола пустой стул.
А Миша бежал по улице, не видя от слез ничего.
Забился в расщелину у какого-то полуразрушенного дома и заплакал, не сдерживая ни слез, ни рыданий. Выплакавши все силы, затих, забылся и так просидел, пока не склонилось солнце к крышам домов, и не потянуло прохладой.
Выбрался из расщелины, подошел к обломанной водопроводной трубе, из которой тоненькой витой струйкой сочилась вода. Снял куртку, сбил с нее пыль, отряхнул брюки. Умылся, тщательно пригладил влажными ладонями волосы, повесил матерчатую сумку через плечо и выбрался на улицу – он уже твердо знал, куда ему идти.
Воспользовавшись многолюдьем, проскользнул в военкомат. И быстро, прячась за спинами взрослых в штатском, мимо дежурного. Отыскал кабинет военкома.
– Отправьте меня на войну! – безо всяких там «разрешите войти», «здравия желаю» и прочих церемоний потребовал Миша. – Сегодня же!
Замороченный, замотанный военком, с отсутствующим взглядом безрезультатно крутивший ручку полевого телефона, не сразу вник в ситуацию и спокойно отозвался:
– Поди домой да скажи мамке, чтоб всыпала хорошенько, – похоже, к подобным ходокам он уже давно привык. Но тут же, словно только что осознал случившееся, возмутился: – А ты как сюда попал? Кто тебя пропустил? – И осерчал: – Дежурный! – Нажал кнопку звонка: – Чернинзон! Капитан Чернинзон! – И пообещал: – Ну, ты у меня за все получишь. Сам на пост у дверей станешь, раз часовые ворон считают.
– Нету мамы. Погибла она. И отец погиб. Я пришел, а в дом бомба попала, и они погибли, – настаивал на своем Миша. – Мне некуда деваться, мне на фронт надо.
– Откуда пришел? Чернинзон! – опять безрезультатно нажал кнопку звонка.
– От бабушки.
– Вот и возвращайся к бабушке. И документы на эвакуацию оформляйте быстрее, пока есть возможность эвакуироваться.
– К бабушке мне не пройти. Бабушка в Ляскеля.
– Где-е?.. – не поверил военком.
– В Ляскеля. В Карелии. Я только сегодня оттуда пришел.
– Откуда? – другой военный, просматривавший папки с документами, даже привстал из-за стола. Это был уже знакомый нам по передовой подполковник, правда, сейчас еще капитан, и эмблемы у него другие, связиста.
– Из Ляскеля, – в третий раз сказал Миша.
– Васильич, – не по уставу попросил капитан полковника-военкома, – где я могу с этим Афанасием Никитиным поговорить? Чтобы мы никому не мешали?
– Возьми ключ от третьего кабинета. И беседуй сколько нужно.
– Спасибо. И голодный, наверно, мальчишка… – намекнул капитан. – Заимообразно.
Полковник достал из стола открытую банку тушенки, в которой оставалось не меньше половины содержимого, четвертинку серого хлеба и проворчал:
– Ты у меня «заимообразно» уже целый ящик набрал. А отдачи не видно.
– Будет отдача, – заверил капитан. – Будет.
Вручил тушенку и хлеб мальчику и повел за собой.
– Тебя как зовут?
– Михаил.
– Ты, Миша, ешь, не стесняйся. – Капитан пододвинул банку и нарезал хлеб. А когда мальчишка поел, поинтересовался: – Карту читать умеешь?
Миша неуверенно дернул плечом.
– В школе проходили…
– Тогда давай вместе разбираться. Вот эти квадратики – Ленинград. Это Финский залив, тут Ладожское озеро, а вот этот кружок – Ляскеля. Теперь давай вспоминать, как ты шел…
– Из Ляскеля в Хелюля, потом Сортавала… Лахденпохья…
– Значит, вдоль железной дороги.
– Нет, не всегда. До Хелюля по заливу шел. Вот здесь, – провел пальцем по карте. – Через Рауталахти. От Сортавалы опять вдоль озера, видите, так короче, через Хаапалампи и Мийнала. К родственникам еще заходил на хутора. Если по пути, то вдоль железки шел, а нет – в сторону уходил. Чтобы короче было. Или если родные там. Поживу у родных немного, отдохну, поем. А пойду дальше, что-нибудь с собой дадут.
– У тебя там много родни?
– Да. Считай все Метсяпуро и в Карелии, и в Финляндии наши родственники. И Олкинен, и Раутанен – тоже наши родственники. И в Лапландии тоже есть родные, но я их никогда не видел. Вот, – Миша положил на стол бумагу, список родственников и их местожительство. – Это мне бабушка написала, когда я от нее в Ленинград пошел.
Капитан взял листок и, как отметил Миша, быстро, одним взглядом сверху вниз просмотрел его.
– Как же она не побоялась тебя одного отпустить?
– Знала, что все равно уйду.
– Хм… – Капитан взглянул на мальчика повнимательнее. – Финский язык хорошо знаешь?
– Так же, как русский. Отец со мной дома часто по-фински разговаривал.
– А немецкий?
– Некоторые слова. Можно сказать, не знаю.
– Через линию фронта как прошел?
– Не знаю. Шел… То немцы, то финские части. А потом из леса вышел – уже наши.
– На карте можешь показать?
Миша с полминутки посмотрел на карту и провел ногтем большого пальца:
– Вот здесь.
– Так, хорошо. Теперь давай посмотрим, где финские части видел, где немецкие.
– Немцев я почти не видел, только вначале. А потом я сюда пошел, на Карельский перешеек. А здесь все финны.
– С финнами, я имею в виду солдат, офицеров, разговаривал?
– Конечно. Подходил, когда у них обед или ужин. И меня кормили. Расспрашивали, конечно, кто я да что. А потом кормили.
– А еще что говорили?
– Говорили: не иди к русским, а то русский тебя пук-пук, застрелит.
– А о своих намерениях, далеко ли они идти собираются, не говорили?
– Так чтобы конкретно… Я же не спрашивал.
– Ну, а из разговоров что-то, может, запомнил?
– Да так, неопределенно… не от них зависит. Говорят, мы солдаты, куда прикажут, туда и пойдем.
– А их настроение? Сами они что думают?
– Сами говорят: до старой границы дошли, свою землю вернули, зачем нам для немцев стараться.
– Значит, настроение такое: дальше старой финской границы не идти.
– Не у всех, правда…
– Но из тех, с кем ты разговаривал, у большинства или таких меньше?
– Да. У большинства. Многие не хотят дальше идти. Свою землю, говорят, вернули, а русская земля все равно немцам достанется.
– Хорошо. Спасибо. А на этой стороне у тебя кто из родных остался?
– Я все равно на фронт уйду!
– Не к тому я разговор веду. У меня другой вопрос… Мог бы ты, не сейчас, а когда отдохнешь, силы восстановишь, обратно к бабушке сходить?
– Зачем?
– Бабушку навестишь, других родственников на хуторах. А по пути, если согласишься, конечно, кое-какие наши просьбы выполнишь.
– Какие? – не понял еще Миша.
– Посмотришь что, где и как, какие части, какое у них вооружение. Какое настроение у солдат и офицеров. И нам сообщишь.
– В разведку! Ух ты! А сообщать как? По рации? И оружие дадите?! Какое?
– Тише ты, разведчик. Не ори. Двери тонкие, а за дверями народу полно.
– Ой! – Миша оглянулся на дверь, втянул голову в плечи и прикрыл рот ладошкой.
– Здесь есть у кого остановиться?
– Да. В Парголове есть родные и в Дибунах знакомые. И в Токсове, и в самом городе. И еще…
– Вот и хорошо. Поживи у кого-нибудь из них денька три-четыре. Отдохни, обдумай хорошенько: дело это непростое и нелегкое и, может быть, даже опасное. Если не передумаешь, вот тебе телефон дежурного. Ну-ка, назови мужское имя, которое тебе первым на ум придет.
– Костя… Сосед у меня был… Дружили мы с ним. Теперь нет его.
– А что с ним стало?
– Хулиганы… ножом… в прошлом году. Пошел Алку, невесту свою, провожать, а они привязались: сначала – закурить дай, потом – денег. Он за невесту испугался. Беги, говорит, а сам их сдерживать стал, чтоб они за ней не погнались. Драка завязалась, он бы их побил, у него первый разряд по боксу, да они его несколько раз ножом… Ровно через месяц, как из армии пришел, день в день.
– Их-то хоть поймали?
– Сразу же. Алка ведь милицию звать побежала.
– Понятно. Значит так, позвонишь дежурному и скажешь, что ты Костя, племянник Валерия Борисовича. Валерий Борисович – это я. И дежурный тебе объяснит, как со мной связаться. Понятно?
– Конечно.
– И еще раз прошу: подумай хорошенько. Если не согласишься – я все пойму правильно. Лучше отказаться сразу, чем потом завалить дело. Но в любом случае – о нашем разговоре никому ни слова.
* * *
– На лыжах бежать и бойчее, и веселее.
«Так. Подобьем бабки. За линию фронта вывелся нормально. Немцы в первом блиндаже, на передовой, практически не задерживали, сразу отвели в глубину. Во втором блиндаже обыскали, убедились, что ничего нет – тоже хорошо. Обер-лейтенант… Третий раз уже встретились, а ни имени, ни фамилии не знаю. Валерий Борисович знает, но не сказал: начнут допытываться, откуда знаешь, что тогда говорить будешь? Только предупредил, что он из разведотдела 1Ц и что хорошо разбирается в своем деле, с ним надо быть осторожным. А вот интересно, обер случайно в блиндаж зашел, или вызвали? Какая-то система оповещения существует? Ведь при мне из блиндажа никто не уходил, и звонили только один раз. Вроде бы интересовались, когда будет обед, или что будет на обед. Плохо, мало слов немецких знаю… На самом деле интересовались обедом, или это условная фраза? Впрочем, если по вызову пришел, то могли сообщить даже из окопа. Тогда почему пришел разведчик? Хотя… хотя отделы 1Ц в прифронтовой полосе и контрразведкой занимаются. Раз так, то концы сходятся. И обер отпустил, значит, подозрения у него насчет меня не было.
И дезу[6], похоже, заглотил про колонну с машинами, артиллерией и танками. Колонна действительно была, и Валерий Борисович велел обязательно рассказать про нее немцам. И про танки в Колтушах. Значит, все эти передвижения – какая-то широкомасштабная деза. Какая, ему неизвестно, но танки и другая бронетехника всегда концентрируются там, где готовится наступление, это известно любому разведчику. Но… но если об этой концентрации организовывают утечку информации, ставят в известность врага, то… то и глупый догадается – не здесь будут наступать. А может быть, и вовсе наши наступать не собираются, дергают фашистов, да схемы и способы перегруппировки их войск изучают или отвлекают немецкие войска на себя, оттягивают с других, жарких для нас, направлений или иные какие задачи решают.
