Алексей Воронков
Здесь русский дух…
Эти волки обитали где-то под Иркутском, откуда вскоре ушли на Лену, где и промышляли до тех пор, пока местному населению не надоело нести урон от бандитов. Наслали на них стрельцов и казаков, а те устроили ворюгам взбучку, и если б не главарь шайки, то могла полететь с виселицы уйма голов. Тот взял и увел их на Амур, где был больший простор для их ремесла и где им ничего не грозило. Здесь же находилось казачье поселение. У вольных казаков также имелись прегрешения, поэтому они смотрели на проказы таежных воров сквозь пальцы.
Вдруг атаману Черниговскому пришла в голову мысль переловить этих дьяволов и устроить над ними жесткую расправу. Об этом они узнали от одного казака, который согласился за определенную сумму помогать им.
Речь шла о Ефиме Вериге. Раньше он и на пушечный выстрел не мог подпустить к себе столь отпетых убийц и разбойников, так как сам был серьезным и богобоязненным человеком, а тут с ним вдруг что-то случилось. Он стал не в меру обидчив, часто злился по пустякам, был груб и дерзок с товарищами. Видно, чувствовал себя обделенным в текущей жизни.
Больше всего он злился на атамана. Как ни старался Ефим, Черниговский так и не произвел его в есаулы, не сделал своей правой рукой, а вот Федьку приблизил. За это Ефим и невзлюбил Опарина. Как иначе? Не успел приехать – тут же попал в атамановы любимчики.
Ох и завидовал же ему Ефимка! У того и должность высокая, и баба-красавица, и куча детей, а теперь еще и молодая наложница… Почему одному полагалось все, а другому – ничего? Как-то несправедливо. Если так, то нужно положить конец подобному беспределу. Предположим, если убрать с дороги Никифора с Федькой – вся власть в Албазине могла перейти к нему, Ефиму. Он здесь третий по старшинству, и не просто так ходил в чине хорунжего. Если станет атаманом, то и Наталью Федорову возьмет себе, и красотку-маньчжурку, а еще приберет к рукам все припрятанные Опариным богатства. Помогут Вериге в столь хитром деле разбойные люди, которые в будущем станут его первыми сподручниками.
На них казак вышел случайно. Как-то июньским вечером, обходя караулы, выставленные вдоль ближних дорог, Ефим с двумя казаками попал в засаду. Тех-то упыри сразу уложили из мушкетов, а его взяли в плен.
– Зачем я вам? Возьмите, дьяволы, мое оружие и коня, а меня отпустите… – спрашивал в страхе Верига, когда злодеи тащили его на аркане в свой бесовский табор.
Его притащили чуть живым – избитым, в крови, с мутными от боли глазами, как у пьяного.
Ефима освободили от веревок и поставили на колени. Услышав голоса, из шалаша, скрытого от чужих глаз молодым ельником, вышел какой-то человек в помятом кафтане и мохнатой шапке. Он был невысок и худ, а сплошь покрытое волосами лицо делало его похожим на лешего.
– Вот, атаман, взяли в плен казака… – иронически проговорил детина с длинной косматой бородой и квадратным черепом, который еще там, на дороге, вместе с товарищами завязал Ефима пенькой.
– В плен, говорите? – наклонившись и внимательно всматриваясь в лицо пленного, спросил тот, кто явно исполнял главенствующую роль среди разбойников. – Кто же ты будешь? – обратился незнакомец к Ефиму.
У того плыли круги перед глазами. Еще бы! Пленника волокли по земле. Как он еще Богу душу не отдал?
– Ефим я… Верига… Хорунжий албазинского войска, – чуть слышно проговорил Верига.
Его слова вызвали громкий смех. Десятка два ворюг стояли вокруг него и весело гоготали.
– Чего смеетесь? Так и есть, – обиженно проговорил Ефим.
Главарь поднял руку, и его люди тут же умолкли.
– Мы тебе верим, казак, только войска-то у вас нет никакого, – усмехнулся он. – Сколь вас там? Сто, двести человек?.. Да разве ж это войско? Мы и не боимся вас, дураков. Чего хотим, то и воротим.
– Точно! – поддакнул злодей с глазами, похожими на шары. – Слышал про Шайтана? Так вот, собственной персоной, – кивнул он на своего тщедушного вожака. – Его теперь вся Сибирь боится, и даже те, что на богдойской стороне.
Ефим взглянул на главаря и удивился. Вроде человек как человек, правда, косматый. Хорошие люди считали его оборотнем. Вроде как бродит по ночам вместе со своими уродами и людей со скотом крадет. Албазинцы не сомневались в вампирской сущности Шайтана, поэтому видели необходимость раскопать его могилу и пробить труп осиновым колом. Только где эта могила? Кто в ней? Бывший упырь. Вот только как его звали-величали?..
– Значит, ты – Шайтан? Слыхали, слыхали – как же не слыхать? Помнится, даже азиатский князь Лавкай о тебе говорил. Вроде как ты у него лошадей увел.
– Было дело, – усмехнулся главарь.
– Я давно с тобой хотел познакомиться, – неожиданно проговорил казак.
Шайтан недоуменно посмотрел на него, медленно произнеся:
– Чего-чего? Наверное, в плен хотел меня взять и вздернуть на березе?
– Да нет, – поморщился Ефим. – Напротив! Хотел воспользоваться твоей помощью.
Он стал с жаром рассказывать ворам о том, как его тяготит казацкая служба, как он ненавидит всех казаков, и особенно тех, кто его оскорбляет. Разбойные люди слушали Ефима, не перебивая, а когда он кончил говорить, то бандит с огромными глазами отрезал:
– Не верю я ему! Давай, атаман, я лучше кишки негодяю выпущу. Если отпустим, то он сюда приведет казаков.
Главарь был неглуп и хитер, поэтому, в отличие от многих своих сподручников-дураков, имел возможность посмотреть глубоко в человеческую душу.
– Нет, казак не врет. По его глазам вижу бандитскую природу. Такой же, как мы, а то и хуже, – добавил он. – Видишь, глаза-то какие мутные. Раз такие глаза, значит, с душой не все в порядке. Будет нам служить!
С тех пор Шайтану стали известны все события, творившиеся в Албазине. Вот и сейчас Верига ехал к разбойным людям, чтобы сообщить им о предстоящем отъезде атамана. Еще он собирался попросить главаря устроить казакам засаду, и тогда перебить всех до одного.
«Амур будет наш, – скажет он при встрече Шайтану. – Всех преступников с земли русской соберем и устроим здесь свое царство. Вот уж погуляем на славу!»
5
Распрощавшись с Ефимом, Федор оседлал Киргиза и отправился в Монастырскую слободу. Он думал отыскать мастера в кузнице, а увидел его бегущим по проселочной дороге, мимо череды убогих крестьянских изб. Впереди, с криком и плачем, прихватив руками полы сарафанов, спасались бегством две дочки мастера – Любашка и Варька. Чего они там натворили – лишь Богу известно, но Платон наконец их догнал. Содрав с Варьки плетеный поясок, он начал остервенело хлестать им дочерей. Те визжали на всю слободу, просили пощады. Платон был неумолим, и только рука Федора его остановила.
– Зачем так расходиться, Платон? Неужели твои красавицы прогневали отца? – вырвав из его рук поясок, спросил Опарин.
Тот засопел. Его огромные ноздри, словно кузнечные горны, стали бешено и широко раздуваться, обдавая огнем взлохмаченную рыжую бороду. У Платона был бешеный, хотя, как говорили, отходчивый нрав.
– Красавицы! – передразнил он казака. – Вот выпорю их как сидоровых коз, а потом в темном помещении продержу до утра, тогда не захочется блудить по ночам, – резко закончил мастер.
– Неужели? – усмехнулся казак и поглядел на Платоновых девиц. Те замерли, опасаясь новых ударов от отца.
– Не то слово! – сверкнул кузнец глазами. – Вот вымажут люди нам дегтем ворота – как будем жить? – обреченно спросил он дочерей.
Девицы снова в слезы.
– Не блудили мы, папа, ей-богу, не блудили! Мы лишь на лавочке с парнями посидели, – клялась старшая дочь, шестнадцатилетняя Любашка.
Платон яростно ткнул пальцем куда-то в сторону.
– Не я ли тебя на сеновале вчера вечером с казацким сынком застукал? Забыла?.. – погружаясь в бездну гнева, спросил Платон. Поразмыслив о чем-то немного, он перевел взгляд на Опарина. – Так твой паренек-то был! – сказал он ему. – Развлекаться в Монастырщину с дружками бегают. Наверное, своих девиц не хватает – вот они к нам…
Федор не поверил Платону.
– Как же мой, когда они с товарищами целыми днями на пустыре сражаются? – недоверчиво заметил Опарин.
– Ты спроси Любку. Она тебе и скажет, – невесело проговорил кузнец.
Федор перевел взгляд на Платоновых дочерей.
– Ты – Любка? – указал он нагайкой на с виду более рослую девушку.
– Я не Любка, я Любаша… Любкой меня папа только в гневе зовет, – сказала та, шмыгая носом.
– Хорошо, Любаша, – согласился казак. – Так скажи мне, Любаша, твой отец говорит правду?
Та кивнула головой и горестно опустила глаза.
– Ничего себе! Кто же из моих? Петр или Тимоха? – удивленно спросил Опарин.
– Петя…
– Да, наш пострел везде поспел, – покачал головой Федор. – Давно встречаетесь? – спросил он Любашу.
– Давно. С прошлого лета. Тогда на Купалу и познакомились, – ответила та и как бы нечаянно уронила на высокую девичью грудь свою тяжелую пшеничную косу, выбившуюся из-под светлого ситцевого платка.
Федор посмотрел на Платона.
– Чего тут дурного, Платон Иванов? Мы ведь тоже были с тобой молодыми. Чего им мешать? Пусть общаются. Надо же когда-то начинать, – сказал он ему.
Платон сжал кулаки и жестко изрек:
– Все равно не дам девкам по сенникам лазать. Не девичье это дело. Вот выйдут замуж – тогда другой разговор.
– Так ты, поди, и с завалинок их гоняешь, – улыбаясь, мирно заявил Опарин. – Где молодым тогда встречаться? – иронически добавил он.
Любаша благодарно взглянула на Федора. У нее синие и лучистые глаза, и крепкая кость. «Такая десятерых моему Петьке родит и глазом не моргнет», – удовлетворенно подумал казак и довольно погладил свою густую светлую бороду.
– Не хотел я девиц рожать, да Бог сыновей не дал, – вздохнул Платон. – Ведь когда сучка в доме, то все кобели вокруг собираются. Ты думаешь, только твой сынок возле нашей избы гуляет? Как бы не так! У нее, – равнодушно кивнул он на Любашу, – этих самых женихов пруд пруди.
– Неправда! Я только с Петей дружу, а остальных и не замечаю, – вспыхнула Любаша.
– Не замечает она! А Захарка, сын Демьяна? Не с ним ли я тебя в прошлый раз застал на сеновале? Чего покраснела? Не так все было? – фыркал ее отец.
У Любаши страх и отчаяние в глазах, и мысль: Господи, что подумает о ней Петин отец?
– Папа, да как ты можешь!.. – в сердцах воскликнула она и тут же бросилась бежать. Варька кинулась за ней.
– Зря ты дочек обижаешь. Ведь это твоя надежда. Кто тебе в старости, кроме них, стакан воды поднесет? – выговорил Платону казак.
– Пока я сам себе и меду налить могу. Еще не старик, – усмехаясь, произнес мастер.
Да, до старости Платону было еще далеко. Его глаза так и светились живостью, ясностью, и лишь иногда затуманивались грустью или же наливались кровью, когда мужчина бывал зол.
И походка у него молодая, твердая, и сам он молод, крепок, словно могучий кедр, растущий у Платона на заднем дворе. Он не любил хвастать силой, но иногда в минуты душевного подъема мог продемонстрировать свою мощь соседям. Брал, к примеру, кочергу и завязывал ее в узел, а потом просил, чтобы кто-нибудь этот узел развязал. После Платон сам брался за дело, и уже скоро кочерга принимала свой обычный вид.
У мастера было вечно опаленное печным жаром строгое лицо и пшеничные волосы. При всем своем богатстве он носил простую одежду. У кузнеца, говорили в народе, раз стукнул – гривна. Летом – обыкновенная посконная рубаха навыпуск и холщовые штаны, а по праздникам – легкие сапоги с нашитыми подпятниками. Зимой – овчина, волчья шапка и ботинки – унты.
– Пошли тогда в кузницу, а то у меня уже мало времени, – сказал Федор Опарин.
Платон недовольно глянул на него из-под лохматых бровей и пробурчал:
– Если нет времени, то зачем тогда примчался? Будешь наверняка торопить, и какая тогда работа?
В отличие от многих своих соседей, ютившихся в ветхих избушках, семья мастера жила в светлой большой красной избе с трубой, хотя они, как и многие здесь, начинали с обмазанного глиной сарая. Прибыли-то на подводах зимой. На дворе лютый мороз, птицы на лету дохнут от холода. Это вам не родная Псковщина, где зимы мягкие и с оттепелями.
Надо было с чего-то начинать. Рубить клеть – занятие долгое. Пока поставишь избу, так вообще вечность пройдет. Мороз крепчал. Кто-то стал отогревать землю кострами и рыть землянки. Другие, в том числе и Кушаковы, решили строить временные жилища, которые и сейчас кое-где стоят как напоминание о трудных временах. Плетневые сараи, овины и крепости и теперь служат людям, выглядывая из-за стоящих вразбежку изб.
– Ты б кваском меня, что ли, угостил. Жара-то вон какая – даже горло пересохло, – въехав во двор и спрыгнув с лошади, попросил казак.
– Марфа, где ты там? – громко позвал жену кузнец. – Дай гостю квасу напиться.
Тут же на крылечке появилась невысокая юркая жена с ковшом в руке.
– Доброго тебе здоровьица, барин, – поклонившись в пояс, произнесла она, чем смутила Федора.
– Да какой я тебе барин! Служивый я, – обиделся он.
Женщина только улыбнулась. Дескать, да вижу я, из каких ты людей.
– Пей, казак, – протянула жена старшине березовый ковш.
Опорожнив его в несколько глотков, Федор вытер рукавом губы.
– Хорош квасок, ядреный. Были б родней – каждый день мог им угощаться, – сказал Опарин.
Марфа улыбнулась, а вот Платон, напротив, нахмурил брови.
– Ладно, пойдем дело делать. Сам говорил, времени у тебя в обрез… – буркнул он.
Платонова кузня стояла в конце большого двора, огороженного крепостью из вертикально поставленных бревен. Он ее срубил еще прошлой весной из лиственных насаждений. В центре просторной кузни, прямо напротив большой двери, стоял горн с широким челом, поддувалом и мехами. Под горном – вытяжной зонт для сбора и отвода дыма из листового железа. Рядом – наковальня, тяжелый молот, клещи и несколько молоточков. Ближе к двери – станок для ковки лошадей. В дальнем правом углу – груда металла. Кольца кольчужные, обломки железных лат, сломанные клинки, развороченные стволы пищалей…У слюдяного окна, под верстаком, все было готово для ковки: долото для выбора пазов разной формы и величины, мотыги, кирки, скобы, штыри, гвозди, подковы… Была и холодная ковка – разная утварь, посуда, металлические оклады для икон. В слободе мастеров, подобных Платону, не было, поэтому он работал и как кузнец, и с иными материалами.
– Давно с молотом-то дружишь? – наблюдая за тем, как Платон старательно раздувает мехами огонь в печи, спросил его казак.
– С детства, – сухо произнес кузнец. – Давай, помоги! – попросил он казака, протягивая ему клещи, в которых был зажат извлеченный из горнила кусок раскаленного металла. – Положишь железо на наковальню и будешь держать, пока я буду по нему стучать.
– Кто тебя учил этому ремеслу? – крепко держа в руках клещи, продолжил интересоваться Опарин.
– И дед учил… – умело работая молотком, произнес Платон. – И отец учил… Это у нас семейное. Мы и с выварными горнами работали, и с вагранными, с укладными и клинными тоже. На разделительных приходилось трудиться…
– Это еще что такое? – не зная премудрости кузнечного мастерства, спросил Опарин.
– Как? Брат, дело серьезное. Здесь уже не с простым железом, а с серебром дело имеешь. От руды его очищаешь, понятно?
– Разве что чуть-чуть, – признался казак. – Я слышал, под Нерчинском серебряную руду нашли. Не хочешь поехать?.. Хотя нет, мы тебя не отпустим. Больше-то у нас нет мастеров по броне. Да и пазники с подковами кому-то нужно делать. Ведь без вас, кузнецов, как без рук.
– Вот и я говорю о том же, – согласился Платон, вытирая потные руки о кожаный фартук. – Жаль, нет у меня сыновей для продолжения дела. Не девицам же своим молот в руки давать.
Он вздохнул. Видимо, этот вопрос сильно мучил Платона.
– Ты возьми любого из моих бездельников-подростков и научи их своему ремеслу. Того же, к примеру, Петра, – неожиданно предложил Федор.
– Нет… Твои – казаки, а зачем казаку мужицкое ремесло? – ответил кузнец, качая головой. – Я уже и присмотрел тут одного… Сынок Демьяна Рыбакова, Захарка. Демьян-то давно просил взять его в подмастерья. У самого пять сыновей, поэтому никто и не заметит его отсутствие.
– Как знаешь. Мог бы и моего взять, – повел плечами Опарин.
– Двоих их нельзя держать вместе. Они ж и без того постоянно дерутся… – смахивая рукавом рубахи пот с лица, произнес Платон.
– Чего? – не понял казак.
– Как же – из-за моей Любки. Все никак поделить ее не могут.
Больше они в тот день этого вопроса не касались. Если говорили, то о пустяках. Когда же Платон закончил работу, Федор расплатился с ним серебром и ускакал к себе в поселение.
Глава седьмая. Темные ночи
1
Оставив за себя старшим в крепости Ефима Веригу, Черниговский рано утром увел свой небольшой отряд в двадцать сабель в поход.
– Чего, Тимоха, пойдешь со мной вечером в слободу? – проводив отца, спросил брата Петр.
– Чего я там забыл? – ухмыльнулся Тимофей.
– Как чего? Девиц будем лапать. У моей Любашки сестра есть, Варькой зовут. Уж такая красавица ослепительная! Глянешь – и тут же влюбишься, – уговаривал брата Петр.
– Всех красавиц не перецелуешь, – равнодушно проговорил Тимоха, лениво зевнув.
Петр начал злиться.
– Тебе старший брат чего говорит?.. Вот и не упорствуй! – строго глянул он на Тимоху. – Тут ведь еще вот какое дело… Слободские не слишком нашего брата жалуют. Видел меня с синяками?.. То-то же… Вдвоем мы – сила. Возьмем с собой по крепкой сосновой палке – и пусть только сунутся!
– Ну, если помочь, то я согласен, – сказал брат.
Что и говорить, не в отца пошел Тимофей. Петр все по девицам бегает, а этому что они есть, что их нет. Он больше любит подраться, поиграть ножичком и постоять в воде с удочкой. Когда река мелела, он мог целыми днями лазить с рыболовными снастями по отмелям, собирая со дна всю мелочь. Когда подрос, стал промышлять рыбу вместе с казаками, запасая ее на зиму. Ставили сети, черные снасти-самоловы с крючками, переметы на живца. Река-то полна рыбой. Так до Семена-дня, пока вода в реке не остынет, и рыба не ляжет зимовать в ямы.
Однако и зимой рыбарям не сиделось дома. Тут были свои премудрости ловли. Тимоха с детства знал, какая снасть для чего годится, будь то лето или зима. Знал, что в зимние холода лучше всего рыба ловится там, где хорошее течение. В спокойной реке оно не так, а вот в больших, глубоких водоемах, прудах и озерах и того хуже. Там подводная жизнь почти останавливалась до прихода весны.
Все же даже в разгар глухозимья рыба не переставала гулять в поисках пищи, хотя и не так живо. Для того чтобы ее поймать, нужно хорошо знать повадки рыбы. Зимою ее надо искать возле подводных родников, впадающих речек или ручьев и на больших перекатах. Живца же можно словить и под самым берегом, даже в тех местах, где воды между льдом и дном меньше четверти аршина.
Тимоха с наступлением холодов любил ставить снасти там, где под толщей льда находились свалы и коряжник, а также на перепадах глубин. Там ему больше всего везло на крупную рыбу. В места, где на дне были отмирающие водоросли, он не ходил. Рыба этих участков избегала, потому как старая трава только и делала, что поглощала воздух, которого зимой и без того в воде недостаток.
Тайга тоже влекла Тимоху. В студеную пору он ставил ловушки – петли на зайца и давящие капканы на мелкого зверька, а бывало, что взрослые брали его и на коз, а то и на медведя.
Все же больше всего Тимоха любил реку. Вот и сегодня он хотел вечерком бросить сеточку, но вместо этого ему придется пешком ковылять в слободу. Были бы хоть кони, но где их взять? Тут не у каждого взрослого казака-то они имеются, а которые есть – все при деле. Не пора ли им с товарищами вместо обязательств за Амур прогуляться? Там, говорят, на каждом шагу рыщут конные маньчжурские разъезды. Глядишь, и вернулись б домой. Главное – не робеть…
…Как только начало вечереть, братья, прихватив на всякий случай по увесистой палке, отправились в Монастырскую слободу. По уговору, Любашка должна была ждать Петра в небольшом лесочке, за крайним тыном, но ее там не оказалось.
– Забыла об уговоре? Может, чего случилось? – удивился Петр.
Решили еще немного подождать. Вдруг придет? Стали прислушиваться к каждому звуку.
Вот со стороны слободы донесся до них собачий лай. Это псы ругались на коров, которых пригнали с пастьбы.
– Ычь! Ычь! – кричал пастух и звонко хлопал плетью.
Следом послышался голос какой-то хозяйки, кликавшей своих гуляющих по улицам свиней:
– Чух-чух-чух! Чух-чух-чух!
Слободские жили хорошо. И овчарни здесь у них есть, и коровники с бычками и стельными коровами. Есть даже в одном дворе бычок, который гордо носил кличку Князец.
Ветряная мельница здесь недавно появилась, причем построенная по всем старым правилам. Правда, пока жернова ее не притерлись, поэтому помол выходит чересчур грубый. Зерно со всей округи по-прежнему везли к монахам. У тех хоть мельницы и небольшие, но зато хорошо работали.
…Когда братьям надоело ждать, они решили идти на разведку. Главное – не нарваться на Любашкиного отца. Тот, как казалось Петру, недолюбливал его, и даже на его приветствия не отвечал. Глянет порой исподлобья, тут же пройдет мимо. «В чем же, интересно, я провинился перед ним?» – думал парень, но спрашивать коваля не решался. Вдруг рассердится… С ним шутить – себе дороже. Рука у него тяжелая, как молот. Хряснет – мало не покажется…
На счастье, Платон в это время работал в кузнице. Братья поняли, когда услышали, как тяжело ухает где-то в глубине двора молот. Подав условный сигнал – а это была трель, похожая на соловьиную, – Петр стал с нетерпением ждать. Скоро скрипнула калитка, и следом показалось Любашкино лицо.
– Мы к вам… – широко улыбнулся Петруха, показывая два ряда крепких молодых зубов.
– Тише! – испуганно поднесла палец к губам Любаша. – Папа вчера меня так лупил, так лупил. Я чуть было чувств не лишилась… Вот и Варьке из-за меня досталось.
– Это из-за того, что он на сеновале нас застал? – спросил парень, от удивления выпучив глаза.
– Да…
– Так не будем больше туда лазить. Мест, что ли, мало? – сказал Петр.
Любаша покачала головой:
– Папа сказал, если еще раз увидит нас с тобой, то обоим не поздоровится. Уходи, Петя, уходи! Не надо, чтобы он нас снова увидел вместе.
Петр в растерянности. Смотрит на брата, а тот отвернул свою морду в сторону и только ухмыляется.
– Никуда я не уйду! – неожиданно заявил он. – Ты думаешь, я твоего отца боюсь? Да плевал я!.. Знай, казаки никого не боятся. Давай, вызывай Варьку. Хочу брата Тимоху с ней познакомить.
Брат был человеком стеснительным, несмотря на свою внешнюю браваду. Всегда губу поджимал, когда с ним заговаривала какая-нибудь девка, а то и покраснеть мог.
– Да я… – заморгал глазами Тимоха, но голос Петра остановил его.
– Цыц! Здесь я командую… Чего, Любашка, стоишь? Дуй за сестрой.
Любаша, поддавшись Петрухиным уговорам, уже было хотела бежать за сестрой, но тут раздался громкий свист, и следом из-за плетней показалась босоногая ватага, которой верховодил известный деревенский хулиган Захарка Рыбаков.
Это был кряжистый паренек, одетый в посконную рубаху навыпуск и закатанные до колен штаны. Рыжая голова его была похожа на кусок сена. Раньше и Петра с Тимохой папа так же стриг. Наденет на голову горшок, и давай ножницами кромсать волосы вокруг головы. Теперь же они казацкие дети, а тем позволено носить пышные шевелюры. Скоро, глядишь, и бороды отрастут, но пока лишь пушок покрывал их розовые мальчишеские скулы.
Слободские остановились поодаль и, лузгая семечки, стали нахально глазеть на чужаков. Братья сделали вид, что не замечают их.
– Ты иди, Любаш, чего встала? – сказал Петр, а у самого голос дрожал от волнения.
– Еще чего! Вы ж тут же драться начнете, – сопротивлялась девица.
– Эй, мурло, иди сюда! – неожиданно послышался Захаркин воинственный голос. Петр понял, что это он к нему обращается, но даже ухом не повел.
– Вот дуралей, стоит, раскорячившись, а ничего не понимает, – возмущался Захарка. – Говорю тебе, подойди сюда, а то хуже будет!
– Отвали! – зло огрызнулся Петр, а тот уже разошелся. И так его заденет, и этак. Тогда Петр не выдержал. Разве стерпишь, когда тебя оскорбляют в присутствии твоей девушки? Он повернулся и, помахивая палкой, пошел на обидчика.
– Чего тебе от меня надобно? Я тебе мало по носу бил? – подойдя вплотную к Захарке, спросил Петр.
– Чего? Это надо еще поглядеть, кто кому ее бил! Ты лучше паяло свое закрой, не то прямо сейчас получишь, – затрясся в ярости Захар.
– Ты меня не пугай! – наступал Петр.
– Короче, так, казак… – процедил Рыбаков. – Забирай своего брата и дуй отсюда! И помни: если еще раз увижу тебя здесь, – прибью.
– Завтра… Сегодня струсишь? – вспыхнул Опарин.
– Чо?!
– Да ничо! Кишка, говорю, у тебя тонка! – горячился Петр.
Серые Захаркины глаза постепенно наливались кровью.
– Парень, да ты идиот! Ничего не слушаешь, – сжал он кулаки. – Чего стоите? – закричал Рыбаков товарищам. – Давай, бей его! – закричал парень и бросился на Петра.
Казацкий сын даже глазом не успел моргнуть, как очутился на земле.
– Тимоха! Наших бьют! – закричал он брату.
Тот летел ему на выручку, размахивая палкой. Завидев его, босоногая команда дунула врассыпную. Этим воспользовался Петр. Вскочив на ноги, он бросился с кулаками на Захарку. Завязалась драка. Петр был чуть повыше и покрепче, но его противник шустрил, ловко уходя от ударов Опарина, а при удобном случае и сам бил кулаком. Тут и товарищи подоспели. Тимоха попытался помочь брату, но куда против такой оравы? Вырвали из рук дубинку и тут же врезали по зубам.
– Брат, давай, держись! Я с тобой! – умываясь кровью, закричал он Петру.
– И ты держись! – продолжая изо всех сил работать кулаками, ответил ему брат.
Их крики и вопли слышала вся слобода. Самые любопытные выбежали на дорогу и с интересом наблюдали за дракой.
– Гады! Только толпою и можете!.. – кричал Петр. – Слабо рискнуть один на один?
Впрочем, кто его слышал? В таком пылу про все на свете забываешь, видя только цель…
С ужасом наблюдавшая эту сцену Любаша не выдержала и побежала за отцом. Боялась, что слободские убьют ее Петю.
– Кончай буянить! Силу некуда девать?.. Вот сейчас как оттяну вожжами – будете знать! – уже издали кричал Платон.
Слова кузнеца потонули в общем гвалте побоища, и тогда он принялся растаскивать петухов. Кое-кому из самых драчливых пришлось даже по шеям надавать. Особенно сопротивлялся Петр, который все пытался добраться до Захаркиной рожи. Уже и куча-мала рассеялась, а он продолжал размахивать кулаками и браниться. Тогда Платон схватил его за шкирку и притянул к себе.
– Эх, ты! Отца-казака позоришь… Иди отсюда, и чтобы я тебя больше не видел! – в запале прошипел он ему в самое ухо. – Помни, со мной шутки плохи. Я тебе покажу, как на чужой улице кулаками махать.
– Папа, он же не виноват! Не он затеял драку… – пыталась заступиться за Петра крутившаяся здесь же Любашка, но тот зыркнул на нее сердито, и она замолчала. Отойдя в сторонку, девушка с неукротимой бабьей жалостью смотрела на своего Петрушу, у которого все лицо было в крови. Да и брата его, Тимоху, Любашка жалела. Тому не меньше досталось.
– Ладно, мы пошли… – напоследок недобро взглянув на обидчиков, произнес Петр.
– Пока, казак! Мало мы тебе наподдали! Надо б было еще больше, – нахально вглянул на него Захарка.
– Ничего, мы еще встретимся! Наш папа говорит: это гора с горой не сходится, а горшок с горшком уж точно когда-нибудь столкнутся, – угрожающе произнес Опарин, сплюнув кровавую слюну.
– Давай-давай, топай! Придешь – снова получишь, – победно посмотрел ему вслед соперник.
– Петенька!.. – неожиданно подала голос Любаша. – Тебе очень больно? – глядя на то, как тот волочил поврежденную ногу, спросила она и тут же получила от отца затрещину.
– Иди в дом! – приказал он ей. – Ты, – строго обратился он к Захарке, – чтобы завтра утром был у меня в кузнице. Хватит бесцельно шататься по улице – пора делом заняться. Не передумал?
– Хорошо, дядька Платон! Завтра и приду… – произнес Захарка и многозначительно посмотрел на Любашу. Мол, теперь-то я всегда буду рядом с тобой, а вот Петьке твоему дорога в слободу заказана…
2
Почти целый день Черниговский со своим людьми провел на Симоновском поселении. Прибыли туда в полдень, а дворы пусты.
– Где люди-то? – спросил атаман сидящего на лавочке древнего старичка с белой как снег бородой.
Тот подслеповато прищурился, пытаясь рассмотреть пришлых. Когда понял, что это не какие-то враги, а свои, казаки, сказал:
– Так ведь все на косьбе. У нас как говорят? Петров день замаячил – налаживай, мужик, косы и серпы.
Трудится, значит, народ, удовлетворенно отметил про себя атаман. Это хорошо.
– Как вам тут живется? – слезая с лошади и беря ее под уздцы, поинтересовался атаман. – Может, обижает кто?
Дедок призадумался.
– Как тебе сказать… – опершись руками на сучковатый батог, как-то неопределенно ответил он. – Всякое бывает. То преступники из лесу с ружьями выйдут и весь запас отберут, то эти басурмане…
– М-да, – задумчиво проговорил Никифор. – Что преступники – плохо, а что басурмане – и того хуже… Часто они вас беспокоят? – решил спросить он.
– Чего? – не расслышал старик и потянулся к атаману ухом.
Как понял Чергиговский, от этого старого глухаря мало толку.
– Говорю, в какой стороне ваши сенокосы?
– А-а… Зачем тебе? – протянул старик.
– Хочу тут с народом потолковать. Может, какие просьбы у людей имеются. Сколько у вас тут народу? Две, три семьи? – пояснил казак.
Оказалось, все четыре, при этом одной фамилии – Симоновы. Отсюда и Симоновское поселение.
Прибыли они прошлой весной на подводах, откуда-то из-под Новгорода. Наскоро срубили избы, соорудили вокруг будущей пашни поскотину из жердей, поставили жилище для лошадей, покрыв его сверху травой, и стали готовить привезенные с собой орудия для сева и зерно. У русских ведь как? Есть баба, квашня и топор – уже деревня.
Земля в этих местах не ахти какая – сыроматерая, нерушенная. Ни песка тебе, ни камня, а то и глина сплошная. Одним словом, худородная. И немного ее здесь. В основном болота, торфяники, заливные луга и ельники. Потому и пространство для пашни вышло разбойное. Там, где были сухие и без частого кустарника места. Глянешь – то там клочок земли, то в другом месте полоса…
Зато тут такое приволье! Все нехоженое, нетронутое. И эти поляны с цветами, и луг, и подступающая к ним стеной тайга. Такого в их краях не было. Там каждый клочок земли на вес золота. Тут же бери ее – не хочу. Разве не жизнь? Хотя, говорят, вниз по Амуру оно еще богаче. Правда, тайги там нет, зато немерено полей с плодородной землей. Вот где пашенному развернуться! Впрочем, там пока жить опасно. Здесь проклятые маньчжуры житья не дают, а ниже по Амуру – тем более. Считай, целое войско стоит возле их новой крепости Айгуня. Вот эти змеюки и совершают набеги на русский берег, и попробуй, останови их.
