bannerbannerbanner
Волшебная палочка

Ален Грин
Волшебная палочка

Полная версия

© Ален Грин, 2021

* * *

Отдельная благодарность Елизавете Шарман: «Обоюдно полезный труд – рождает гармонию».



Помните – волшебство…

Посвящается тем, кто всегда рядом.


Ouverture[1]

С детства окружающие считали меня странной. Не «оригинальной», в смысле уникальной и единственной в своём роде, а именно странной: непонятной и чужой. Начиная с трёх лет, при звуках музыки я замирала с раскрытым ртом и невидящими глазами. Никто не мог сдвинуть меня с места: ни мама, ни папа, ни любимая бабушка, ни двоюродный брат Сёма, сын обожаемой тёти Иды. Я превращалась в моаи[2], в деталь окружающей обстановки, в стойкого оловянного солдатика без выправки. Если подумать, жуткое зрелище. Когда я впадала в подобное состояние в неположенном месте, например, на улице или посреди дороги, папа переносил меня, как предмет мебели.

Моё «застревание» доставляло близким много хлопот. Представьте такую картину: пришли вы с семьёй в театр на детский спектакль, с нетерпением ждёте третьего звонка, и тут ваше чадо, уловив из динамиков музыку, каменеет посреди холла. Ни призывы, ни громкие хлопки, ни увещающие взгляды не помогали. Единственное, что в подобных случаях радовало родителей, – моя безропотность и смиренность: я покорно подчинялась судьбе и не причитала, пока меня доставляли к нужному месту. Некоторое время спустя я стряхивала навязчивое состояние и возвращалась из мира звуков в реальность.

Впервые подобное со мной произошло, когда мы – мама, папа, бабушка и я – поехали в гости к папиной сестре тёте Иде. Она устраивала небольшое семейное торжество в честь дня рождения своего мужа дяди Бори. Стол был уставлен всевозможными вкусностями, родственники спешили поделиться последними новостями, а дети сновали между взрослых, исчезая и появляясь то тут, то там, словно счастливые обладатели шапок-невидимок.

В тот раз родители взяли меня с собой впервые. Ребёнком я восприняла праздник так: много народа, какофония голосов, всюду шум, движение и суета. Я задохнулась, испугалась, притихла и забилась в угол. Меня легко было сравнить с затравленным зверьком: глаза увеличились, ноздри раздулись, дыхание сбилось.

Заметив мой испуг, тётя Ида отвела меня в другую комнату, посадила в кресло и включила пластинку – балет Петра Ильича Чайковского[3] «Щелкунчик». Музыка пленила меня, приковала к себе, приворожила и поглотила. Я растворилась в ней, как снежинка растворяется в стакане воды, превращаясь в её содержимое. Музыка стала мной или я ей. В те бесконечно счастливые минуты мы были едины. С тех пор, заслышав музыку, я плыла по волнам её хитросплетений, упивалась, захлебывалась и бредила ей. Слава Богу, моё «помешательство» было тихим, без истерии и надрыва. Единственным неудобством для окружающих были мои «выпадения» из реальности. Надо отдать должное родителям, они стойко переносили эти чудачества. Чтобы лучше познакомить читателей с родными, погружусь ненадолго в наш семейный быт.

Моя мама была любопытным, жизнерадостным и оптимистичным человеком. В нашей семье она исполняла роль двигателя: любые изменения происходили с её подачи. Когда она весело и широко улыбалась, на её щеках появлялись очаровательные ямочки, а когда смеялась, они превращались в игривые чёрточки. Её длинные, тонкие на концах брови практически никогда не хмурились, а если всё же удавалось вызвать их недовольство, они, слегка прикрывая строгий взгляд, забавно опускались. Русые волосы мама убирала в пучок, из которого всегда вырывались короткие прядки. Носить она предпочитала платья и юбки с блузками. «Так я подчеркиваю свою женственность», – говорила она, подбирая к наряду бусы. Мамина профессия считалась полезной в советские времена. Нет, она считалась полезной во все времена, но в советские, дефицитные, – особенно. Наше семейство одевалось по последней моде благодаря её проворным и изобретательным рукам. Мама была портнихой. В моём гардеробе имелись блузки классические, с английским воротником, ковбойки; юбки прямые, с асимметричными складками, клёш; жилеты длинные, короткие – типа болеро; платья, брюки, сарафаны и пальто. Она часто цитировала строчки из стихотворения Сергея Михалкова[4] «А что у вас?», слегка переиначив их: «И спросила Лара тихо: – Разве плохо быть портнихой? Кто трусы ребятам шьёт? Ну конечно, не пилот». После добавляла: «У меня самолёта нет, но швейная машина имеется!»

В зале, где жили родители, папа обустроил маме рабочий уголок, который, в случае прихода гостей, мастерски прятался за резной перегородкой. Нитки, иголки, напёрстки, отрезы, выкройки – всё это были предметы, наполнявшие наш быт. Журналами «Я шью сама», «Работница», «Крестьянка» и немецким «Burda» были забиты нижние полки стенки и два ящика комода. Соседи справедливо называли маму рукодельницей; к ней в ателье стремились попасть многие модницы района. Чтобы не создавать толпу из страждущих красиво одеваться, заведующая вынуждена была ввести запись посетителей. Но моё описание получилось безликим, так как по неосторожности я не упомянула мамино имя. Имена, чаще всего, дают нам родители. Кто-то долго и тщательно подбирает его, искренне надеясь найти наиболее точное и подходящее, кто-то руководствуется веяниями моды, кто-то, теша амбиции, хочет выделиться из толпы, кто-то, следуя семейным традициям, передаёт имя, как эстафетную палочку. В любом случае, это личное дело семьи. Расскажу, при каких обстоятельствах получила имя моя мама. Но, прежде чем я перейду к хронологии событий, напомню об одной птице. Полагаю, практически каждый слышал о чайках. Эта, любящая воду и простор, птица весьма полезна и хитра. Когда мы произносим слово «чайка», мы, поймав направление ветра, парим на крыльях над бескрайними морскими просторами, слышим шум прибоя и видим искрящуюся на солнце рябь, мы, подобно любознательному Икару[5], стремимся подняться высоко в небо и постичь его глубину. Чайка – именно так звали мою маму. Дедушка, правда, хотел назвать её Василисой, но, узнав о желании мужа, бабушка всполошилась. Во-первых, по её уверениям, выговаривать длинное Ва-си-ли-са, подзывая дочь к обеду, неоправданная трата времени, во-вторых, звать дочь коротко – Вася, наделяя её при этом мальчуковыми замашками, глупо и нелепо. Поэтому она пошла в ЗАГС и записала маму под именем Лариса. Но маму Ларисой никто не звал: с детства к ней прилипло короткое Лара, близкие подружки звали её Лоркой, а папа, когда ему было что-то нужно, нежно окликал её Ларочкой. Так и повелось.

И, если мама в нашей семье исполняла роль двигателя, то папе безоговорочно принадлежала роль руля. Не будем, однако, забывать, что руль приходит в рабочее состояние только при заведённом двигателе. Стоило маме подкинуть папе дельную мысль, и он тут же мастерски её исполнял.

По характеру папа был человеком строгим, но справедливым: если ошибёшься, будь добр извлеки из этого пользу и сделай вывод. «Знания должны приносить практическую пользу», – часто говорил он. Папа любил читать приключенческую литературу и детективы. Когда он погружался в приключенческий мир, то весело смеялся и громко цитировал понравившиеся моменты, а когда читал детективы, то хмурился и ничего не цитировал, только изредка добавлял сухое: «Н-да-а-а». Когда он думал, то почёсывал правый ус и часто хмурил брови, отчего на лбу залегла глубокая чёрточка, а когда злился, согнутым большим пальцем водил по переносице. Зрение, учась в университете на инженера-технолога, он сильно посадил, поэтому, когда читал, надевал очки. Чёрные, густые волосы папа никогда не стриг коротко, говорил: «С волосами и ум отсечь можно», а за усами прилежно следил. Имя у папы было сильное, мощное, звериное – Левин Лев Аркадьевич. По-моему, звучит отлично.

 

Двигатель и руль – это, безусловно, самые необходимые части автомобиля, но без комфорта никуда. Этим комфортом в нашей семье была бабушка Лида, мамина мама. У моей ещё молодой бабушки было широкое добродушное лицо с чистым взглядом и широкой улыбкой. Полнота её ничуть не портила, наоборот, разглаживая морщинки, делала её моложавее. Коротко стриженные светлые волосы она убирала за уши, чтобы не мешали, когда занималась делом. Обесцветившиеся с возрастом брови и ресницы по праздникам подкрашивала. Одевалась строго, со вкусом, без излишеств. Бабушка обожала чистоту и заставляла соблюдать её. У неё в руках всё спорилось: за что ни возьмётся, сделает в лучшем виде. Ещё она была изобретательным поваром. Я обожала её молочную вермишель, яблочные пироги, творожники, холодец и чебуреки. На первый взгляд обычные домашние блюда, но в её исполнении они получались особенными: то форму выпечке придаст оригинальную, то добавит в блюдо новый ингредиент, то, начитавшись книг по кулинарии, изобретёт новый салат. В общем, бабушка колдовала над блюдами, как заправский шеф-повар.

Вернёмся, однако, к повествованию. В детском садике я неоднократно и планомерно, но не намеренно, выводила из себя музыкального руководителя Анну Борисовну: я фыркала, если она случайно брала не ту ноту, молчала, когда все пели, – изучала мотив и пела, когда все молчали, – ловила, наконец, нужную тональность. Я танцевала, когда все стояли, – в моей голове возникала услышанная накануне музыка, и стояла, когда все водили хоровод, – однообразные, громкие, резкие звуки фортепиано, на котором играл не лучший музыкант, раздражали меня. В конце концов, фыркала Анна Борисовна. Она шумно выдыхала, хмурилась и начинала выговаривать сквозь зубы слегка гнусавым голосом: «Несносная, невоспитанная девчонка! Сколько раз тебе нужно повторять одно и то же? Когда, скажи, наконец, ты научишься слушать? Ну, что мне с тобой делать?» Под конец она почти всегда выгоняла меня в коридор. Со временем я поняла, что заслуженно. Но тогда, в детстве, мне было обидно, – музыкальные занятия, в отличие от музыкального руководителя, я любила.

Когда я пошла в первый класс, родители понадеялись, что мои «странности» закончатся: школа требует ответственности, собранности, организованности и, наконец, дисциплинированности. Но, увы, ничего не изменилось. Я по-прежнему жила на музыкальной волне. Людей это задевало, раздражало, а иногда и злило. Но я ничего не могла с собой поделать: мне было комфортно там – внутри себя.

Любой разумный человек сказал бы: «На том хватит». Но Богу было угодно прописать мой жизненный путь под лозунгом: «Per aspera ad astra»[6]. Посему я была наделена ещё одной интересной и индивидуальной особенностью: крутилась, вертелась, затухала и разгоралась в соответствии с услышанным внутри мотивом. Так, на уроке чтения, математики или природоведения я могла «рисовать» руками, расставляя акценты в мелодиях, звучащих в моей голове. Попытки учительницы начальных классов побороть моё влечение были бесплодны и пусты. Чем сильней она усмиряла меня, тем дальше и глубже уносилась я в мир неповторимых, ярких, сказочных звуков. Разлучить меня с музыкой не мог никто. Попробуйте отделить мышцы от человека, попробуйте высосать кровь – невозможно, немыслимо! Музыка была моей сущностью: мозгом, кожей, сердцем, мышцами, она была мной.

По стечению обстоятельств или по какому-то другому стечению, я жила с музыкой единой жизнью и в то же время мы не пересекались. Не знаю почему, но я никогда не помышляла учиться в музыкальной школе. И вот однажды, вернувшись с собрания, где учительница в очередной раз рассказала о моих «странностях», родители сообщили мне прямо в коридоре неожиданную и потрясающую новость, которая изменила всю мою жизнь.

– Не знаю, что ты на уроках вытворяешь, но так продолжаться больше не может! – заявил папа. – Завтра мы идём в музыкальную школу, – он разулся, снял плащ и, громко топая, прошёл в комнату.

– Дорогая, – мягко и певуче вступила мама. Она присела на корточки и взяла меня за плечи. – Учительница сказала, тебе надо связать судьбу с музыкой.

Я молчала.

– Мы сходим и узнаем, примут ли тебя: учебный год уже начался.

Я молчала.

– Возможно, придется пройти прослушивание. Преподаватели должны проверить, есть ли у тебя музыкальный слух. Понимаешь?

Я молчала.

– Хорошо, что понимаешь, – мама улыбнулась. – Ты согласна? – её глаза, освещённые мягким светом бра, блестели. – Вот и замечательно! – она притянула меня к себе, крепко обняла и с пылом поцеловала.

Я по-прежнему молчала и смотрела перед собой. Мамины слова доносились словно сквозь водяной барьер – приглушённо, отдалённо, неясно. В этот миг я чётко и внятно слышала только музыку, бегущую ко мне с кухни скачками, дующую в лицо, развевающую волосы, обнимающую и уносящую в прекрасные мелодичные дали. Я была поглощена узорным звучанием и воспринимала реальность отдельными невнятными фрагментами. Вот так, в полубессознательном состоянии решилась моя судьба.

На следующий день мы отправились в музыкальную школу. Папа надел строгий костюм, мама – элегантное платье. Я была вынуждена срастись с шерстяной красной клетчатой юбкой и белой блузкой. На этом настояла бабушка. На улице мы столкнулись с соседкой тётей Таней. Это была полная женщина с недовольным лицом и ворчливым нравом. Увидев нас, она нахмурила брови.

– В театр, что ли, собрались? – её обуревали сомнения. Это было заметно по игре мысли, отразившейся на лице. – Так рано. Время к обеду подходит. Театр-то к вечеру откроют.

– Добрый день, Татьяна Дмитриевна, – приветливо поздоровалась мама. – Мы не в театр, мы Нюту в музыкальную школу ведём.

– Ясно, ясно, – в такт слов кивнула она. – Ей только музыкальной школы не хватает, – добавила со знанием дела.

Тетя Таня упёрла руки в боки, свела плечи и приготовилась к нападению: она собиралась высказать моим непутёвым родителям всё, что накопилось у неё в душе.

– Некогда вдаваться в рассуждения, – грубо оборвал её папа и поспешил к автобусной остановке.

Не любил он тётю Таню, а также её неуместные советы и замечания. Попрощавшись, мама побежала следом: у отца была быстрая стремительная походка.

– Что замерла, как цапля у воды? – хмыкнула тётя Таня. – Беги, догоняй родителей. Или ты опять… – она с недоверием посмотрела на меня, закатила глаза и сделала волнообразные движения ладонью.

– Тётя Таня, я вчера вечером в подъезде Лерку с Пашкой видела, – выпалила я.

Лерка была её дочкой, а Пашка – местным хулиганом. На лице женщины отразилось беспокойство. Она свела брови и нервно потёрла затылок. Довольная выходкой, я помчалась вслед за родителями.

Одна остановка на автобусе, небольшая прогулка пешком – и вскоре мы остановились напротив двухэтажного здания, разделённого цветами пополам: сверху дом был красным, снизу – розовым. Непривычный контраст притягивал взор и удивлял. Особенно запомнились странные окна: одно круглое, другое в виде перевёрнутой юбки. Раньше я таких окон не видела, потому не могла оторвать от них изумлённого и заинтересованного взгляда. Внезапно из окна второго этажа зазвучала музыка. Оригинальность дома ушла на второй план. Я осознала, что стою перед домом Эвтерпы[7]. Я потянулась к зданию спонтанно, интуитивно, слепо и безотчётно, словно в его недрах притаился огромный магнит, который с неимоверной силой тянул в царство музыки и нот, звуков и гамм. Скорее туда, в гости к удивительным окнам, к деревянной двухстворчатой двери, к невысоким ступеням; быстрее в мир мелодий, темпов, ритмов, звуков, в бескрайний простор музыкальных композиций. Я не могла устоять на месте. Чтобы не потерять дочку в незнакомом здании, мама с силой придерживала меня за плечо.

– Этот дом, – неожиданно заговорила она певучим голосом, – построен в необычном стиле. Об этом свидетельствуют асимметричность и изящные плавные линии.

Мама произнесла это с удовольствием, растягивая и смакуя слова. Она делилась с трудом добытыми сведениями, и ей казалось, что они придают её персоне важности, приобщают к культуре. Но папа архитектурой, впрочем, как и культурой, никогда не интересовался. Он слушал маму рассеянно и думал о чём-то своём, как ему казалось, более важном. Я же вообще не понимала, о чём она говорила.

– Нам стоит покончить с этим делом, – серьёзно сказал папа и, сделав несколько стремительных шагов, открыл дверь.

Тут я не выдержала, выкрутила руку и рванула вперёд. Немыслимо, невозможно, просто несправедливо, если кто-то из них первым войдёт под свод «дворца» музыки! Я забыла о культуре, об этике, о правилах поведения и ворвалась внутрь. Но как только я переступила порог и заслышала мелодию, стремительную, прыткую, быструю, весёлую и озорную, остолбенела и притихла. Моя прыть улетучилась. В одночасье меня не стало. Я превратилась в слух, в нечто подвластное чувствам, эмоциям, настроению, музыке… Тщетно папа тряс меня за плечо, а мама смотрела в глаза – я их не видела. Я беззвучно шевелила губами, пытаясь воспроизвести мелодию. Но вот звуки стихли, и родители облегчённо вздохнули – я пришла в себя.

– Дорогая, ты уверена, что нам стоит отдавать её в музыкальную школу? – обеспокоенно спросил отец. – Её сочтут чокнутой! – эмоционально, но тихо произнёс он. – Представь, что она здесь начнёт вытворять!

– Честно, дорогой, не знаю, – нотки тревоги угадывались в голосе всегда спокойной и рассудительной мамы. – Но, подумай сам, что нам остаётся? Все соседи судачат о её «странностях». Если Нюта начнёт здесь учиться, мы всегда сможем сказать, что это творческие искания, – она умело ввернула умное словечко, сделав торжественный жест рукой.

– Значит, решено, – папа отправился искать директора.

Мы с мамой остались ждать в вестибюле. Я с интересом рассматривала необычный и непривычный интерьер, мама теребила хвостики браслета и смотрела в ту сторону, где скрылся папа. Несколько минут спустя он показался в сопровождении невысокой полной женщины в сером брючном костюме. Короткая стрижка шла ей и делала её полное лицо уже и моложе. На левой щеке у неё сидела похожая на изюминку родинка. Она придавала владелице индивидуальность. Можно увидеть много разных лиц, но запоминаем мы те, что имеют некую особенность, характерность, оригинальность. Таковым было и её лицо – светлое, доброе, мягкое и приветливое, с весёлой родинкой-изюминкой.

Мама порывисто поднялась навстречу женщине, сжала на груди руки, сбивчиво рассказала о моих «странностях», попросила, чтобы меня «посмотрели», жаловалась, что не знает, что со мной делать. Женщина внимательно и спокойно выслушала сбивчивый рассказ и сказала:

– Не волнуйтесь, мы с удовольствием её «посмотрим».

Родители остались в вестибюле, а меня повели в небольшую комнату, где было холодно и сыро: в школе отопительный сезон, как и во всём городе, ещё не начался. Я осмотрелась: два шкафа, два пианино, стулья, доска, как в классе, – вот и вся обстановка. За инструментом сидели двое: девочка моего возраста и женщина с грустными глазами и добрым миловидным лицом, которое обнимали мягкие чёрные локоны. Девчонка хлюпала носом, сопела, хмурилась и упрямо, напористо, настойчиво долбила по клавишам. Женщина терпеливо кивала в такт музыке. Заслышав нас, обе обернулись. Моя спутница обратилась к коллеге:

– Софья Михайловна, проверьте, пожалуйста, музыкальные способности девочки, – она мягко опустила руки мне на плечи.

Миловидная женщина поманила меня к себе. Обладая бойким нравом, я смело подошла и посмотрела ей в глаза. Она ласково улыбнулась и попросила пропеть ноту, которую сыграет. Ерунда! Я повторила точь-в-точь.

– Неплохо! – похвалила она, потом развернула меня спиной к инструменту, нажала на клавишу и попросила отыскать её.

Шесть раз я коснулась холодных клавиш пальцем. Двумя первыми касаниями сузила поиск, потом, идя по ходу, остановилась на нужной ноте. Я шлёпнула по клавише несколько раз, чтобы убедиться самой и убедить окружающих. Этот трюк Софья Михайловна проделала со мной несколько раз, и каждый раз на поиски уходило меньше времени.

 

Потом она попросила меня спеть песенку и станцевать под её мотив. Вот тут я пустила в ход всё своё воображение. Сама я не танцевала, танцевали мои руки. Они взмывали и опускались, выписывая при этом захватывающие виражи. Софья Михайловна, глядя на моё самовыражение, весело улыбалась, и это меня ещё больше распаляло. Я стала внимательнее слушать мотив мелодии, и руки послушно следовали за мной: точка, вверх вместе с музыкой и вниз за ней, в стороны за разрастающимся звуком и в точку за угасающим мотивом. Всё – музыка стихла, я остановилась. Женщины весело рассмеялись, девочка за фортепиано смахнула повисшую соплю и тоже рассмеялась, демонстрируя рот, опустевший на передние зубы. Со мной делали что-то ещё, но я смутно помню это. После длительного обсуждения меня и моих родителей обрадовали известием: со следующей недели я становлюсь ученицей двух школ, одна из которых – музыкальная.

1Ouverture – увертюра (фр. ouverture, от лат. apertura – открытие, начало) – инструментальное вступление к театральному спектаклю, чаще музыкальному (опере, балету, оперетте).
2Моаи – (с гавайск. – статуя, истукан, идол) – каменные монолитные статуи на острове Пасхи в Тихом океане. В настоящее время известно более 900 статуй.
3Пётр Ильич Чайковский (25 апреля [7 мая] 1840, пос. Воткинск, Вятская губерния – 25 октября [6 ноября] 1893, Санкт-Петербург) – русский композитор, педагог, дирижёр и музыкальный критик.
4Сергей Владимирович Михалков (28 февраля [13 марта] 1913, Москва – 27 августа 2009) – советский русский писатель, поэт, драматург и публицист, военный корреспондент, сценарист, баснописец, общественный деятель.
5Икар – сын Дедала и рабыни Навкраты, известный своей необычной смертью. Во время перелёта в Элладу Ирак, забыв, что крылья, сделанные отцом, скреплены воском, увлёкся полётом, упал и утонул.
6Перевод с латинского – «Через тернии к звёздам».
7Эвтерпа – муза лирической поэзии и музыки.
1  2  3  4  5  6  7  8  9 
Рейтинг@Mail.ru