Alex Coder
Железо и вера
Амара, ее движения были проникнуты почтением, граничащим с благоговением, осторожно, почти благоговейно, сняла свой боевой шлем, тяжелый керамит резко, резко контрастировал с нежным изгибом ее щеки, тонкой линией ее челюсти, мягкой уязвимостью ее открытой кожи. Ее лицо, обычно скрытое за безличной, внушительной маской войны, было залито мягким, золотистым сиянием заходящего солнца, просачивающимся сквозь разбитые остатки витражей, ее черты смягчались эфирным светом, открывая уязвимость, тихую силу, скрытую глубину эмоций, которые пленили взгляд Келя, притягивали его, держали его завороженным. Она преклонила колени перед разбитой статуей Императора, ее некогда величественная форма теперь была сломана и покрыта шрамами, молчаливое, пронзительное свидетельство опустошений войны, ее раны отражали раны планеты, раны Империума, раны их собственных душ. Ее поза была пронзительной смесью смирения и непоколебимой преданности, свидетельством силы ее веры, веры, которая была испытана в огне войны и вышла из нее, израненная, но не сломленная. Ее глаза, закрытые в молитве, отражали мерцающий свет заходящего солнца, ее губы двигались безмолвно, формируя слова древних литаний, ее голос был мягким, мелодичным шепотом среди руин, шепотной мольбой о руководстве, о силе, о спасении, о прекращении страданий, молитвой о будущем, которое она едва могла себе представить.
Кель, уважая ее момент личного общения с Богом-Императором, молча стоял рядом с ней, привычный вес его лазгана был утешительным присутствием на его плече, молчаливое, постоянное напоминание о войне, которая бушевала за разрушенными стенами часовни, войне, которая грозила поглотить их всех. Он наблюдал за ней, его обычный цинизм на мгновение забылся, сменившись тихим благоговением, неохотным уважением к непоколебимой глубине ее веры, веры, которую он больше не понимал, веры, которую он, возможно, никогда по-настоящему не понимал, но веры, которая сияла сквозь нее, как маяк в надвигающейся тьме, свет, который привлекал его, предлагая проблеск надежды перед лицом подавляющего отчаяния. Пока Амара молилась, ее голос был мягким, мелодичным шепотом среди руин, пронзительной смесью преданности и отчаяния, шепотом мольбы об искуплении в мире, казалось бы, лишенном надежды, Кейл оказался пленен ее непоколебимой верой, тихой, неукротимой силой, которая исходила из самой ее сути, силой, которая противоречила ее внешней уязвимости. Он наблюдал за тонкой игрой эмоций, мелькавших на ее лице – мимолетные тени сомнения, непоколебимый всплеск веры, тихое, мужественное принятие судьбы, которую она не могла контролировать, судьбы, которую она приняла с непоколебимой решимостью, которая внушала неохотное восхищение, уважение, граничащее с благоговением.
Заходящее солнце отбрасывало длинные, драматические тени на разрушенную часовню, превращая разбитые остатки сломанных скамей и разбитых статуй в гротескные, почти эфирные формы, жуткий балет света и тени, который, казалось, отражал хаотичный ландшафт их душ. Пылинки танцевали в золотом свете, создавая почти мистическую атмосферу, как будто духи павших, безмолвные свидетели ужасов, которые развернулись в этих стенах, собирались, чтобы стать свидетелями этого маловероятного общения, этого молчаливого пакта между двумя душами из совершенно разных миров, объединенными общим опытом войны, хрупкой, запретной связью, которая расцвела, робко и все же бесповоротно, среди руин. В этот общий момент тихого размышления, среди затяжных отголосков веры, которой он больше не придерживался, веры, которой он, возможно, никогда по-настоящему не обладал, Кель почувствовал связь с чем-то большим, чем он сам, чувство принадлежности, проблеск надежды в надвигающейся тьме, чувство, которого он не испытывал с момента падения его собственного мира. И пока он стоял там, наблюдая, как Амара молится, ее прошептанные мольбы эхом разносятся по руинам, он знал, с уверенностью, которая превосходила логику и разум, что он будет защищать ее, оберегать ее, лелеять ее до последнего вздоха, потому что в руинах этого разрушенного святилища он нашел что-то священное, что-то, за что стоило бороться, что-то, за что стоило умереть – любовь, которая бросила вызов жестким, беспощадным доктринам Империума, любовь, которая осмелилась расцвести, дерзко и прекрасно, среди руин, любовь, которая предлагала проблеск света, маяк надежды в мрачной тьме 41-го тысячелетия.
Глава 19: Шепот надежды
Руины Веридиан Прайм, опустошенное, скелетообразное свидетельство разрушительной силы неконтролируемой войны, стали маловероятным фоном для хрупкой, зарождающейся близости. В украденные моменты между патрулями, среди разрушенных остатков мира, поглощенного огнем конфликта, сестра Амара и солдат Кель искали убежища в обществе друг друга, их шепотные разговоры были хрупким контрапунктом симфонии разрушения, которая эхом разносилась по опустошенным улицам, постоянный, низкий гул отдаленного артиллерийского огня был болезненным барабанным боем, сопровождающим их шепотные признания. Тихие моменты, которые они разделяли, скрытые от любопытных глаз товарищей, стали святилищем, пространством, где они могли сбросить тяжесть своих ролей – набожной Сестры Битвы, облаченной в священную силовую броню, символ непоколебимой веры и праведной ярости, и усталого, циничного Гвардейца, обремененного своим лазганом и призраками прошлых сражений, – и просто быть двумя душами, лишенными своих социальных ролей, ищущими связи, понимания и, возможно, даже любви среди руин умирающего мира.
Мерцающий свет подобранных люменов, отбрасывающий длинные танцующие тени на лицо Амары, освещал тонкую игру эмоций, которые мерцали на ее чертах, когда она говорила, ее голос был приглушенным, почти благоговейным, каждое слово было драгоценным подношением в безмолвной тишине. Ее вера, когда-то непоколебимая основа ее существования, несокрушимый фундамент, на котором была построена вся ее жизнь, была потрясена до самого основания беспощадными ужасами, которые она видела на поле боя – изуродованные тела павших товарищей, их лица, застывшие в выражении ужаса и агонии, крики умирающих, бесконечно разносящиеся по коридорам ее памяти, беспощадная, неразборчивая жестокость орочьих захватчиков, их дикий смех, леденящий душу контрапункт крикам их жертв. Она доверилась Кейлу, ее голос дрожал от тяжести невысказанных эмоций, выражая сомнения, которые терзали ее душу, тревожные вопросы, которые шептались в тихие часы ночи, бросая вызов жестким, непреклонным доктринам, которым ее учили с детства, самим принципам веры, которая когда-то была ее утешением, ее щитом против тьмы. Она говорила о грызущем страхе, что Бог-Император, объект ее непоколебимой преданности, фокус каждой ее молитвы, может оказаться глух к ее мольбам, что ее вера, сама основа ее бытия, может оказаться не более чем хрупкой, мимолетной иллюзией перед лицом такого подавляющего, непостижимого страдания.
Кейл слушал с напряженностью, которая удивила даже его самого, его взгляд был устремлен на ее лицо, он искал ответы в глубине ее глаз, его обычный цинизм на мгновение забылся, сменившись волной сочувствия, глубокого понимания молчаливой борьбы, которую она пережила. Он тоже знал горькую боль утраченной веры, сокрушительное разочарование, которое пришло, когда ты стал свидетелем ужасов войны, медленное, мучительное разрушение веры в справедливого и милосердного Бога. Он понимал надвигающуюся тьму, которая грозила поглотить ее, парализующий страх потерять то самое, что давало ей силу, то, что определяло ее цель в этой жестокой, беспощадной галактике, галактике, которая, казалось, была безразлична к страданиям ее обитателей.
В свою очередь, Кель говорил о своих мечтах, мечтах, которые казались такими же далекими и недостижимыми, как мерцающие звезды, кружившиеся по ночному небу над их разрушенным миром. Он говорил о жизни за пределами бесконечного, душераздирающего цикла войны, о жизни мира и покоя, о жизни, где постоянная, вездесущая угроза насилия была не более чем далеким, угасающим воспоминанием, призраком кошмара, от которого ему наконец удалось сбежать. Он рисовал яркие, пронзительные картины своими словами, образы жизни, по которой он тосковал, жизни, которую он боялся никогда не узнать – небольшой домик, расположившийся среди покатых зеленых холмов, купающийся в теплом, золотистом сиянии заходящего солнца, место, где он мог наконец сбросить тяжелое бремя войны и найти утешение, возможно, даже счастье, в простых радостях жизни, простых удовольствиях, которые он когда-то принимал как должное. Он говорил о жизни, где крики умирающих сменялись невинным смехом детей, где приторный смрад смерти сменялся сладким ароматом полевых цветов, цветущих на лугах, где оглушительный рев болтеров сменялся нежным журчанием кристально чистого ручья. Это была мечта, рожденная тоской, отчаянной, хрупкой надеждой на будущее, которое казалось все более невероятным, все более невозможным в галактике, поглощенной тьмой.
Когда они делились своими уязвимостями, своими сокровенными мыслями и чувствами, своими надеждами и страхами, между ними образовалась связь, такая же сильная и непоколебимая, как керамитовая броня, которую носила Амара, но такая же нежная и хрупкая, как полевые цветы, которые осмеливались цвести среди руин, свидетельство несокрушимой силы надежды в мире, опустошенном отчаянием. Это была связь, которая превосходила жесткие, удушающие социальные структуры Империума, связь, которая бросала вызов укоренившимся предрассудкам и догматическим убеждениям, которые разделяли их, молчаливый бунт против бесчеловечных сил, которые стремились определить их, контролировать их, ограничить их узкими рамками назначенных им ролей. Это было свидетельством несокрушимой, неудержимой силы общей человечности в мире, определяемом разделением и ненавистью, мире, где любовь, доверие и связь были столь же редки и драгоценны, как драгоценности среди обломков. Они нашли утешение в присутствии друг друга, чувство принадлежности, проблеск надежды в надвигающейся тьме, общую искру человечности, которая бросила вызов мрачной реальности их мира, истерзанного войной. И пока угли огня медленно гасли, а тени вокруг них сгущались, они держались за эту надежду, хрупкий маяк в буре, обещание будущего, где даже среди руин любовь могла бы найти способ расцвести, свидетельство несокрушимой силы человеческого духа перед лицом непреодолимых невзгод.
Глава 20: Запретный цветок
Время, извращенное и сломанное на разоренном мире Веридиан Прайм, казалось, одновременно ползло и летело. Дни сливались в недели, каждая из которых была изнурительным, неумолимым циклом жестоких стычек, отчаянных оборонительных действий, сражавшихся с волной воющей зеленой дикости, и постоянным, грызущим страхом перед следующим неизбежным натиском орков. И все же, среди неумолимой бойни и всепроникающего хаоса, среди рушащихся руин умирающего мира, что-то прекрасное, что-то драгоценное, что-то совершенно запретное пускало корни, медленно, осторожно росло на плодородной почве общей травмы и невысказанных желаний. Связь между сестрой Амарой и солдатом Келем, выкованная в раскаленном добела горниле общего опыта, углублялась, превращаясь во что-то гораздо более глубокое, гораздо более интимное, чем простое товарищество солдат, сражающихся бок о бок против общего врага. Это было медленное горение, мучительно прекрасный танец невысказанных желаний, запретный цветок, расцветающий среди опустошения и отчаяния, хрупкое свидетельство непреходящей силы надежды и неудержимой тоски по связи перед лицом всепоглощающей тьмы.
Украденные взгляды, полные невысказанной тоски, нерешительные, легкие как перышко прикосновения, которые длились на мгновение дольше, случайное соприкосновение пальцев, от которого по спинам пробегали мурашки, общие улыбки, мерцавшие, как пламя свечей в надвигающейся темноте, хрупкие маяки тепла в холодной, беспощадной реальности войны – это был безмолвный язык привязанности, шепчущее обещание чего-то большего, запретная связь, которая расцвела, неуверенно, но бесповоротно, в опустошенном сердце мира, охваченного войной. Они говорили приглушенными голосами, их слова были тщательно подобраны, наполнены двойным смыслом, их разговоры были тщательно выстроенным кодом, тайным языком, который могли расшифровать только они, щитом от любопытных глаз и ушей мира, который осудил бы их любовь. Они находили утешение в присутствии друг друга, убежище от ужасов войны, чувство мира, общее понимание, которое превосходило жесткие, беспощадные социальные структуры Империума, огромную, кажущуюся непреодолимой пропасть, разделявшую их миры, их убеждения, сами их существа.
Они знали, с леденящей уверенностью, которая глубоко засела в их костях, что их связь была опасной, преступлением против священных, непреклонных принципов Империума, вопиющим нарушением строгих правил, которые управляли их жизнью, их обязанностями, их душами. Адепта Сороритас, Невестам Императора, было запрещено формировать привязанности, их преданность, их сама сущность, зарезервированные исключительно для Бога-Императора и праведного искоренения Его врагов. Отношения с ничтожным гвардейцем, человеком из плоти и крови и сомнений, человеком, преследуемым призраками своего прошлого, человеком, который подвергал сомнению самые основы Империума, который он поклялся защищать, были немыслимы, мерзость, ересь, которая будет наказана быстро и беспощадно, предательство, которое обречет их обоих на вечное проклятие. Однако, несмотря на постоянную опасность, несмотря на потенциальные последствия, нависшие над ними, словно дамоклов меч, они не могли отрицать неумолимого притяжения, которое они чувствовали друг к другу, магнетической силы, которая притягивала их друг к другу, неоспоримого утешения, которое они находили в присутствии друг друга, хрупкой, отчаянной надежды, которая расцвела в их сердцах, непокорным цветком, пробивающимся сквозь трещины в бетоне, среди всепоглощающего отчаяния.
Они были двумя душами, потерянными и дрейфующими в огромном, беспощадном море насилия и отчаяния, цепляющимися друг за друга, как потерпевшие кораблекрушение моряки, цепляющиеся за кусок дрейфующего дерева в бушующем шторме, их единственное убежище в мире, который, казалось, был полон решимости уничтожить их. Они нашли утешение в своей общей уязвимости, тихом, глубоком понимании, которое превосходило слова, связи, которая бросала вызов жестким доктринам и удушающим догмам Империума, молчаливом восстании против сил, которые стремились контролировать их, определять их, отрицать их простую человеческую связь, которой они жаждали. Их любовь, запретная и хрупкая, нежный, невероятный цветок, расцветающий среди руин, была дерзким актом против мрачной, гнетущей тьмы 41-го тысячелетия, свидетельством несокрушимой, неудержимой силы человеческого духа, маяком надежды, какой бы хрупкой она ни была, в галактике, охваченной бесконечной войной. Это был опасный секрет, прошептанная молитва под оглушительный рев битвы, общая мечта о будущем, которое они, возможно, никогда не увидят, будущем, где даже среди руин любовь могла бы не только цвести, но и процветать, укореняясь и расцветая в самых неожиданных местах. И в тихой близости их украденных мгновений, среди опустошения и отчаяния, они нашли силу, стойкость, общее чувство цели, которое дало им мужество противостоять надвигающейся тьме, бросить вызов невозможным шансам, ухватиться за хрупкое, мерцающее пламя надежды, что их любовь, хоть и запретная, все же найдет способ выжить, расцвести, осветить тьму своим дерзким, непоколебимым светом, свидетельством непреходящей силы любви в галактике, поглощенной ненавистью.
Глава 21: Зыбучие пески веры
Руины Веридиан Прайм, залитые эфирным, кроваво-красным сиянием умирающего солнца, мрачный, апокалиптический закат, раскрасивший опустошенный ландшафт в оттенки огня и тени, стояли как молчаливые, скорбные свидетели запретного романа, опасного, нежного танца любви и преданности, разыгранного на фоне невообразимого опустошения и отчаяния. Останки разбомбленных жилых блоков, тянущиеся к небесам, словно пальцы скелетов, искривленные, изуродованные каркасы боевых машин, памятники разрушительной силе, не поддающейся пониманию, и всепроникающий, приторный смрад разложения, постоянное, леденящее душу напоминание о хрупкости жизни, образовали жуткую сцену для этой невероятной, неправдоподобной истории любви, хрупкий цветок, расцветающий среди терний войны, свидетельство несокрушимой, неукротимой силы человеческого духа, непоколебимое стремление к связи и любви среди ужасов галактики, охваченной бесконечным конфликтом. Украденные моменты между сестрой Амарой и солдатом Кейлом, когда-то источник утешения и силы, убежище от неумолимой бури насилия, бушевавшей вокруг них, теперь несли опьяняющий, ужасающий вес невысказанных желаний и растущих страхов, молчаливое, электризующее свидетельство бурных, противоречивых эмоций, которые боролись в их сердцах, угрожая разрушить тщательно возведенные ими стены вокруг своих душ, самые основы их убеждений. Каждый общий взгляд, каждое нерешительное, легкое как перышко прикосновение, каждое прошептанное слово, нагруженное невысказанным смыслом, теперь были наполнены опасной, опьяняющей силой, запретной сладостью, которая одновременно волновала их до глубины души и ужасала их потенциальными последствиями, опасной игрой, разыгранной с огнем ереси и проклятия.
Амара, с детства воспитывавшаяся в железных, удушающих объятиях Экклезиархии, в мире, определяемом жесткими, непреклонными доктринами и непоколебимой, беспрекословной верой Адепта Сороритас, обнаружила, что ее вера, некогда непоколебимая основа ее существования, незыблемый фундамент, на котором с таким трудом строилась вся ее жизнь, потрясена до основания, а почва под ее ногами рассыпается, как песок. Жесткие, непреклонные доктрины, которых она придерживалась так долго, непоколебимая преданность Богу-Императору, определявшая каждую ее мысль, каждое ее действие, само ее существо, линза, через которую она смотрела на мир, теперь, казалось, рушились и растворялись, как песчаные замки, под неумолимым, непреодолимым потоком ее растущей привязанности к Кейлу, человеку, который олицетворял все, что ее учили презирать, человеку, само существование которого бросало вызов самим основам ее системы убеждений, человеку, чье прикосновение вызывало дрожь запретного удовольствия по ее позвоночнику, человеку, само присутствие которого грозило распустить тщательно сотканный гобелен ее веры, оставляя ее беззащитной и уязвимой в мире невообразимых ужасов. Император, далекая, божественная фигура, объект ее пылких молитв и непоколебимой преданности, средоточие каждого ее мгновения бодрствования, самый центр ее вселенной, теперь начал бледнеть в сравнении с теплом, состраданием, грубой, уязвимой человечностью, которые она нашла в глазах Кейла, глазах, которые отражали ее собственные скрытые сомнения и страхи, глазах, которые видели сквозь фасад воительницы-монахини, доспехи веры, и узнавали женщину под ними, человека под слоями догм и идеологической обработки, испуганную, одинокую девушку, которая жаждала связи, любви, принятия. Ее сердце, когда-то крепость непоколебимой набожности, святилище, посвященное исключительно славе Императора, теперь ощущалось как поле битвы, разоренное и разорванное на части конфликтующими силами долга и желания, веры и запретной любви, война, которая бушевала в ее душе, тихий внутренний конфликт, который грозил разрушить самые основы ее бытия, оставив ее потерянной и дрейфующей в море неуверенности и страха, море запретных желаний и невысказанных стремлений. Боевые гимны и пламенные проповеди, которые когда-то заполняли ее разум, заглушая все другие мысли, теперь были заменены отголосками смеха Кейла, затяжным теплом его прикосновения, шепчущими обещаниями будущего, которого они, возможно, никогда не увидят, будущего, где любовь, а не война, определяла их существование. Свет Императора, когда-то такой яркий и непоколебимый, путеводная звезда ее жизни, теперь мерцал и тускнел, напуганный разгорающимся пламенем запретной любви, которая горела в ее сердце, любви, которая обещала и спасение, и проклятие, любви, которая осмелилась бросить вызов самой ткани ее существования, самой сути ее существа. И в тихом одиночестве своего сердца, в скрытых глубинах своей души Амара знала, с растущим чувством страха и волнующим, ужасающим проблеском надежды, что пески ее веры колеблются, что мир, который она знала, мир, в который она верила так всецело, так безоговорочно, меняется, трансформируется, перестраивается вокруг опасной, запретной любви, которая расцветала в ее душе, любви, которая грозила поглотить ее полностью, любви, которая обещала будущее, которое она едва могла себе представить, будущее, в котором свет Императора может быть затмен раскаленным сиянием запретной любви.
Глава 22: Тяжесть ереси
Бремя ереси легло на душу Амары, сокрушительное, удушающее бремя, которое грозило погасить само пламя ее духа. Это был холодный, коварный груз, постоянное, грызущее присутствие, которое отравляло каждую ее мысль, каждое ее действие, само ее существо. Сама идея любви к другому, любви, которая осмелилась соперничать, бросить вызов абсолютной, непоколебимой преданности, в которой она поклялась Богу-Императору, наполнила ее глубоким, всепоглощающим чувством вины и страха, леденящим предчувствием вечного проклятия, которое ждало ее в огне варпа. Слово «ересь», слово, выгравированное в ее костях с самого детства, слово, наполненное леденящим обещанием вечных мук и неумолимым, раскаленным гневом Бога-Императора, бесконечно отзывалось эхом в темных уголках ее разума, постоянным, преследующим рефреном, леденящим напоминанием о возможных последствиях ее запретных желаний, ужасной, невообразимой цене, которую ей однажды придется заплатить за то, что она осмелится полюбить мужчину, стоящего за пределами жестких, непреклонных границ ее веры, мужчину, олицетворяющего все, что ее учили презирать, мужчину, который, несмотря на пропасть, разделявшую их миры, каким-то образом сумел пробить брешь в крепостных стенах вокруг ее сердца, взобраться на бастионы ее веры и пробудить в ней любовь, которая одновременно ужасала и воодушевляла ее, любовь, которая грозила поглотить ее целиком.
Она боролась с последствиями своего растущего влечения к Кейлу, ее разум был опустошенным полем битвы, где силы долга и желания сталкивались в беспощадной, мучительной борьбе, война, развернувшаяся в тихих покоях ее сердца. Ночи не давали передышки, не давали спасения от мучений, которые ее пожирали. Ее сон был омрачен яркими, висцеральными кошмарами пламенных проповедей, которые читали ревностные, фанатичные проповедники, их глаза горели праведной яростью, их голоса гремели, как гром, их слова были подобны обжигающему пламени, клеймившему ее еретичкой, предательницей Бога-Императора, мерзостью в глазах Империума. Она видела обвиняющие взгляды своих Сестер, их лица, когда-то наполненные товариществом и общей преданностью, теперь искаженные отвращением и горьким разочарованием, их глаза, когда-то отражавшие неизменный свет Императора, теперь наполненные холодным, жестким блеском предательства, отражая ужас и отвращение, которые они чувствовали из-за ее проступка. Она чувствовала холодный, неумолимый суд Инквизиции, теневые фигуры ее агентов, нависшие над ней, их присутствие как леденящее предчувствие грядущих ужасов, ледяное прикосновение их дознавателей, посылающее дрожь по ее позвоночнику, жгучую, мучительную боль от их орудий пыток, разрывающих ее плоть, ее крики, неслышно разносящиеся в заброшенных камерах их допросных камер, мучительный вес их осуждения, сокрушающий ее дух, обрекающий ее на вечное проклятие. В ее снах девственно-белая броня, символ ее чистоты и преданности, окрасилась в ужасающий багряный цвет от крови ее грехов, ее болтер, некогда священное орудие гнева Императора, превратился в орудие проклятия, его рев стал насмешкой над ее верой, ее молитвы, некогда источник силы и утешения, сменились криками осужденных, мучительными воплями еретиков, горящих в огне варпа.
Она знала с леденящей уверенностью, которая глубоко засела в ее костях, уверенностью, которая превосходила логику и разум, уверенностью, которая была такой же частью ее, как ее собственное сердцебиение, что это открытие будет означать не только ее собственную быструю и беспощадную кончину, судьбу, которую она приняла, даже приветствовала, с того дня, как надела доспехи Адепта Сороритас и посвятила свою жизнь Императору, но и осуждение Келя, человека, которого она стала лелеять вне всякого разума, вне всякой логики, человека, который показал ей проблеск надежды, проблеск человечности, в надвигающейся тьме галактики, поглощенной войной, человека, который осмелился любить ее, со всеми ее недостатками, несмотря на пропасть, разделявшую их миры, человека, которого она полюбила запретной любовью, которая грозила поглотить ее целиком, тело и душу, любовью, которая пылала внутри нее, как запретный огонь. Мысль о том, что Кейл страдает из-за нее, что он подвергается жестокому, беспощадному надзору инквизиции, что он выносит невообразимые пытки, которые они применят к нему, чтобы вырвать из нее признание, заставить его предать ее, была невыносимой, болью, намного превосходящей любые физические муки, которые она могла себе представить, болью, которая разрывала ее душу, грозя разорвать саму ткань ее существа.
Тяжесть ее ереси, сокрушительное бремя ее запретной любви давили на нее, угрожая раздавить ее своим удушающим весом, погасить мерцающее пламя надежды, которое каким-то образом умудрилось загореться в ее сердце. Она была в ловушке, поймана в паутину противоречивых лояльностей, разрываясь между непоколебимой преданностью, которую она чувствовала к Богу-Императору, верой, которая была привита ей с детства, самой сутью ее личности, и неоспоримой, всепоглощающей любовью, которую она чувствовала к Кейлу, любовью, которая бросала вызов логике, любовью, которая бросала вызов самим основам ее веры, любовью, которая обещала и спасение, и проклятие, любовью, которая грозила разрушить все, что ей было дорого. И в тихом одиночестве своей измученной души Амара молилась, не далекой, богоподобной фигуре Императора, который теперь казался таким далеким, таким равнодушным к ее страданиям, а силе, которую она едва понимала, силе, которая шептала о надежде и прощении, силе, которая существовала за пределами жестких доктрин и удушающих догм Империума, силе, которая, как она надеялась, отчаянной, хрупкой надеждой, мерцающей, как пламя свечи на ветру, могла бы предложить ей выход из тьмы, способ примирить ее противоречивые привязанности, способ спасти и себя, и любимого ею мужчину от ужасной, неизбежной судьбы, которая их ждала. Ибо перед лицом проклятия, в сердце отчаяния она цеплялась за хрупкую, отчаянную надежду, что любовь, даже запретная любовь, даже любовь, рожденная среди руин умирающего мира, все же может найти способ расцвести, процветать, осветить даже самые темные уголки галактики своим непоколебимым, ослепительным светом.
Глава 23: Дилемма солдата
Кель, человек, выкованный в беспощадном горниле бесконечной войны, человек, чей прагматизм был щитом против ужасов, которые он видел, человек с малым количеством иллюзий, чья душа закалена бесчисленными зверствами, которые он видел, понимал непрочную, опасную природу их запретной связи с леденящей ясностью, которая грызла его внутренности, холодным ужасом, который глубоко поселился в его костях. Годы, проведенные в сражениях на передовой бесконечных войн Империума, пробираясь по колено через реки крови и расчлененки, в воздухе, пропитанном смрадом смерти и разложения, лишили его любых наивных представлений о романтике, любых остаточных, хрупких остатков юношеского идеализма. Он понимал жесткие, беспощадные социальные структуры Империума, сложную, удушающую сеть власти и догм, которая удерживала вместе их огромную, охватывающую всю галактику цивилизацию, непреклонную, абсолютную власть Экклезиархии, железный кулак в бархатной перчатке, который навязывал волю Императора с беспощадной эффективностью, и жестокие, беспощадные последствия, быстрое и страшное возмездие, которое ожидало тех глупых или смелых, кто был достаточно глуп, чтобы бросить вызов его железным доктринам, бросить вызов самим основам своей веры.
Он видел своими глазами, слишком много раз, чтобы сосчитать, безжалостную, ужасающую эффективность, с которой Инквизиция, самые страшные и фанатичные слуги Императора, самопровозглашенные хранители чистоты и ортодоксальности, расправлялись даже с малейшим намеком на ересь, с малейшим шепотом инакомыслия, их методы были столь же жестоки и эффективны, как цепной меч, разрывающий плоть и кости, не оставляя ничего, кроме изуродованных останков и леденящей тишины после себя. Он знал истории, передаваемые шепотом легенды о черных кораблях Инквизиции, спускающихся с небес, как предвестники гибели, их прибытие возвещало страх и отчаяние, о безмолвных исчезновениях в глухую ночь, об ужасных криках, которые эхом разносились по пустынным, залитым кровью коридорам их допросных камер, криках, которые поглощались толстыми, непроницаемыми стенами, криках, которые никогда не достигали внешнего мира, криках, которые преследовали его во сне. Он знал, что взгляд Инквизиции всевидящ, ее возможности безграничны, ее суд скор и беспощаден, и что их любовь, их запретная, хрупкая любовь, была мерцающим пламенем свечи в урагане, единственной искрой неповиновения в галактике тьмы.
Однако, несмотря на вполне реальные и постоянно существующие риски, несмотря на холодную, жесткую логику, которая кричала ему отступить, защитить себя, разорвать связь, прежде чем она поглотит их обоих в своем запретном огне, несмотря на первобытный, укоренившийся инстинкт самосохранения, отточенный до бритвенной остроты годами постоянных войн, отчаянную, всепоглощающую потребность выжить, которая так же глубоко укоренилась в нем, как его собственное сердцебиение, сам ритм его жизни в этой жестокой, беспощадной галактике, он обнаружил, что его все больше и больше непреодолимо тянет к Амаре, к тихой, непоколебимой силе, которая исходила от нее, как маяк во тьме, свет, который пронзал тени его души, к непоколебимой вере, которая даже в своих колебаниях, даже в моменты сомнений и отчаяния была свидетельством несокрушимой, неукротимой силы человеческого духа, непокорным пламенем перед лицом непреодолимых невзгод. Она была светом в надвигающейся тьме, проблеском надежды в галактике, тонущей в отчаянии, путеводной звездой, которая вела его через ужасы войны, причиной продолжать сражаться, причиной продолжать верить, причиной продолжать жить, когда все остальные причины давно померкли в мрачной реальности их существования. Ее присутствие, успокаивающее влияние в хаотической буре войны, ее прикосновение, нежное прикосновение к мозолистой коже его руки, сама ее сущность, чистая, незапятнанная искра человечности в мире бесчеловечности, были бальзамом для его измученной войной души, успокаивающим противоядием от цинизма и отчаяния, которые грызли края его рассудка, угрожая поглотить его полностью.
