Алия Беркимбаева
Алжирская тетрадь
С любовью и благодарностью посвящаю моей маме – Рашиде Беркимбаевой.
Спасибо, что всегда верила в меня.
И свет во тьме светит…
Евангелие от Иоанна 1:5
© Беркимбаева А.А., текст, 2021
© Пипченко Л.В., иллюстрации, 2021
© Уркумбаева А.Р., обложка, 2021
Сов. секретно
15.08.1937, гор. Москва
Оперативный приказ НКВД СССР hfe 00486
«Об операции по репрессированию жен и детей изменников родины»[1]
С получением настоящего приказа приступите к репрессированию жен изменников Родины, членов правотроцкистских шпионско-диверсионных организаций, осужденных Военной коллегией и военными трибуналами по первой и второй категориям, начиная с 1 августа 1936 года…
Нарком внутренних дел Н. ЕЖОВ
Глава 1
«26 точка»
Если спросить меня о самом ярком воспоминании о детстве, то первое, что приходит мне в голову, это стена, обычная глинобитная стена. Мы жили тогда в стареньком каркасно-камышитовом домике на окраине села. Дом в свое время построил дед, батрачивший[2]на местного бая[3]. Стена была бугристая, шероховатая, штукатурка местами отвалилась, обнажив поблекшую от времени солому. Хоть каждую весну мама старательно замазывала щели глиной и белила стены – все было напрасно. Стоило с наступлением холодов начать топить печку, как стены снова начинали трескаться.
Как-то раз я сильно простудился, и мама не пустила меня в школу. Помню, бабушка натерла меня всего курдючным жиром[4] и отпаивала настоем из матрешки[5]с молоком. Я лежал под двумя одеялами, вперив взгляд в стену, к которой была приставлена моя кровать. И тут мне пришло в голову, что это не просто стена, а карта неведомой страны. Моему взору открылись таинственные материки, океаны, острова и далекие холмы, на склонах которых колосилась золотая пшеница. Так, мысленно, я путешествовал по карте воображаемой страны, в то время как бабушка, мерно раскачиваясь из стороны в сторону, тихонько напевала молитвы на арабском языке, отгоняя от меня шайтана[6], который, по ее мнению, был виновником моего недуга…
Жили мы тогда в «26 точке»[7] недалеко от Акмолинска. Это было маленькое село на берегу озера Жала-наш, затерявшееся среди сухих типчаково-ковыльных степей. Вода в озере была пресная и слегка отдавала болотной тиной. Поскольку другой воды не было, и люди, и скот – все пили воду из озера. Вот только люди, конечно, сначала кипятили ее перед употреблением. Берега озера были пологие, глинистые, а в пойме густо рос камыш. Круглый год здесь не утихали степные ветра, зимой – со снегом, а летом – с песком.
Тут же на берегу озера находился Акмолинский лагерь жен изменников Родины, или, как его еще называли в простонародье, «АЛЖИР»[8], где после войны работал конвоиром мой отец. Лагерь состоял из нескольких бараков – саманных мазанок без окон, в которых содержались заключенные, – и домиков, где проживали бойцы ВОХРа[9] и руководство лагеря. Территория была обнесена колючей проволокой и выходила на берег озера, где в изобилии рос камыш – очень ценное, можно сказать, незаменимое в здешних местах сырье. В холодное время, за неимением другого топлива, им отапливали бараки – хоть он очень быстро сгорал и давал больше дыма, чем тепла. Летом же, смешав камыш с глиной и песком, строили новые бараки, сараи и другие подсобные помещения. Им же набивали матрасы для заключенных. Отец рассказывал, что из-за постоянного недоедания заключенные частенько переходили на «подножный корм»[10] – употребляли в пищу корни и молодые побеги камыша, отваривая их или запекая на углях. Также измельченные высушенные корни заваривали кипятком и получали мутный грязно-коричневый напиток наподобие густого чая…
Во избежание побегов по всему периметру были установлены вышки и патрулировала вооруженная охрана с собаками. Впрочем, мне кажется, это было излишне. Куда тут убежишь? Вокруг, сколько хватало взору, простиралась степь – бескрайняя, суровая, ветреная, зимой – обжигающе холодная, со снежными буранами, когда не видно ни зги и ветер сбивает с ног, а летом – обжигающе жаркая, знойная, с песчаными пыльными бурями. Старики говорят, что если выпустить в степи лисицу, ее хвост будет виден в трех днях пути – такая степь плоская и пустынная, что глазу не за что зацепиться! Где же тут укрыться человеку, да еще чужаку, да еще женщине?!
– Что у нас за власть такая, что воюет с бабами? – в сердцах как-то сказала бабушка. – Что могут сделать эти несчастные советской власти?
Они сидели вместе с матерью за столом и перебирали рис, тщательно вычищая из него мелкие камушки. Мама вздохнула и сильнее склонилась над горкой с рисом.
– Вчера была я на станции, – заговорщически сказала бабушка и на всякий случай оглянулась на дверь. – Там как раз привезли этих женщин. Одеты они были чудно, совсем не по погоде, кто в чем – кто в легком пальто, кто в ажурных капроновых чулках, а у кого и обуви нормальной не было – в туфельках! Мыслимое ли дело ходить так в лютый мороз! Среди них были и беременные, и женщины с маленькими детьми. Так вот, построили их в шеренгу и повели под конвоем в лагерь. У охраны и винтовки были наготове, и собаки – не убежишь!
– Ойпырмай[11], неужто и беременных, и маленьких детишек посадили! – всплеснула мама руками. – Куда катится мир!
Это были лишь кухонные разговоры, шепоток между двумя женщинами, никогда не выходивший за порог этого дома, чтобы «кабы чего не вышло»…
Отец не любил говорить ни о войне, ни о своей работе, больше отмалчивался. Когда в школе на утреннике, посвященном 23 февраля – Дню Советской армии, – учительница попросила нас рассказать, чем занимаются наши отцы, я сначала не нашелся, что ответить. Подумав, сказал, что отец – солдат, и у него есть винтовка, чтобы в случае чего защитить Родину от врага. Не знаю, как враги, но я точно побаивался отца. Когда он ушел на войну, я был маленьким и совсем не помнил его. А когда он вернулся, это был худой заросший щетиной человек с суровым лицом. Я слышал, что при форсировании Днепра отец чуть было не погиб – посреди реки фашисты разбомбили их плот, и он начал тонуть. Спасла лошадь, которая выбралась на берег и вытащила с собой пятерых бойцов, успевших ухватиться за ее хвост.
Первое время после войны из-за перенесенной контузии отец кричал во сне, отдавал приказы (к концу войны он дослужился до звания старшего сержанта), и я в ужасе просыпался посреди ночи от его криков. Однако хуже всего было то, что отец стал выпивать. Не то чтобы часто, но раз в неделю после работы мог себе позволить. То ли это сказывалась привычка к «фронтовым 100 граммам»[12], то ли он действительно хотел забыть ужасы войны. Пьяный, он становился сам не свой – буянил всю ночь, обижал мать. Иногда нам удавалось улизнуть из дома и укрыться у соседей. Под утро мы возвращались домой. Насупившись, мать молча кормила протрезвевшего хмурого отца, и тот уходил на работу. А бабушка, как могла, утешала мать, говорила, что такова женская доля – терпеть, и что отец прошел через всю войну и такого там насмотрелся – немудрено, что ему хочется выпить; и вообще, слава богу, живой вернулся, а сколько женщин не дождались мужей с войны, так и остались солдатками. И, наконец, ее самый главный довод: «Терпи ради сына – у ребенка должен быть отец». И мама терпела…
Мне было девять лет, когда я встал между ними.
– Не бей маму! – твердо сказал я, прикрыв собой мать, испуганно жавшуюся к стене.
Помню, как сейчас: отец окинул меня мутным взглядом и со всей силы наотмашь ударил по щеке. От такого удара я отлетел в сторону и ударился о стену так, что посыпалась штукатурка.
– Прочь с дороги, иттщ баласы[13]! – рявкнул он.
Все поплыло у меня перед глазами. Было такое чувство, как будто в голове у меня завертелась бешено крутящаяся воронка, которая засасывала меня в пучину. Медленно я стал оседать на пол, беспомощно цепляясь руками за воздух.
– Что ты наделал, окаянный[14]! – раздался откуда-то издалека отчаянный крик бабушки. – Ты же убил своего сына!
Не знаю, что было дальше и сколько времени я провел в забытьи. Я словно провалился под воду, оказавшись подо льдом глубокого черного озера, погружаясь все ниже и ниже, пока наконец не коснулся дна. Очнувшись, я увидел над собой бледное заплаканное лицо матери. Я лежал на больничной койке с забинтованной головой. Голова была как чугунная, мысли путались.
– Г-г-г-д-д-д-е я? – спросил я, с трудом выдавливая из себя слова.
Я и не заметил, что начал заикаться. Уголки маминых губ дрогнули. Она снова разрыдалась, а подоспевшая на ее плач бабушка принялась истово молиться и отгонять от меня шайтана.
Две недели пролежал я в районной больнице. Время от времени меня навещали отец с матерью – приносили домашнюю еду и чистую постиранную одежду, однако в палату заходила только мама. Доктор сказал, что мне нельзя волноваться, поэтому отец оставался ждать на улице. Мы увиделись с ним только при выписке. Он был понурый и выглядел виноватым, при этом упорно молчал, старался не смотреть в мою сторону и все время делал вид, что чем-то очень занят. Однако время от времени, искоса, я все же ловил на себе его тревожный взгляд…
Глава 2
Сестренка
После того случая мать решительно пригрозила отцу, что уйдет от него, если он не прекратит пить. Не знаю, что на него подействовало больше – угроза матери или вина перед сыном, которого он едва не убил и сделал заикой, но с того времени он и в самом деле бросил пить. Жизнь снова начала налаживаться.
Летом отец сделал пристройку к дому, потому что мать забеременела и осенью должна была родить. До сих пор мы ютились в двух комнатушках, и отец рассудил, что с появлением на свет второго ребенка станет тесновато, поэтому решил пристроить еще одну комнату.
Эта беременность далась матери очень тяжело. Она раздалась, ходила с одышкой, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу. Как-то раз, по неосторожности, она подняла что-то тяжелое, и у нее начались преждевременные роды. Поскольку врача у нас в селе отродясь не было, а фельдшер[15], как назло, был мертвецки пьян, отец позвал на помощь соседку, более или менее сведущую в таких делах. Мать изо всех сил тужилась и кричала от боли, не в силах разродиться. Соседка беспомощно развела руками, сказав, что у матери слишком крупный ребенок, и самой ей не родить, поэтому срочно нужен доктор, чтобы сделать операцию и вытащить ребенка, пока они оба не померли.
В отчаянии отец побежал в лагерь и, заглядывая в каждый барак, кричал: «Есть тут доктор?» К счастью, в одном из бараков отозвалась одна женщина. Начальник лагеря дал разрешение, и ее незамедлительно привели к нам домой, правда, под конвоем. Это была невысокая стройная женщина с красивым бледным лицом, большими карими глазами и густыми иссиня-черными волосами, аккуратно собранными на затылке. Сняв арестантский ватник и грубый платок, она тщательно вымыла руки и, осмотрев маму, решительно взялась за дело.
– Вскипятите воду. Приготовьте чистое белье, – ее голос, такой спокойный и уверенный среди всей этой неразберихи, вселял надежду, что все будет хорошо.
Отец носился по дому, безоговорочно выполняя распоряжения врача. Я сидел на кухне вместе с бабушкой, которая, закрыв глаза, не переставая молилась, мерно раскачиваясь из стороны в сторону. Тут же, рядом с печкой, сидели два конвоира, дымя самокрутками и время от времени перекидываясь друг с другом парой слов. Из соседней комнаты доносились истошные крики мамы и спокойный четкий голос доктора, говоривший, что и как ей делать в ту или иную минуту – вплоть до того, как дышать и когда тужиться.
Я сидел, вперив взгляд в стену, и не мог ни о чем думать. Я боялся, что мама умрет.
Не знаю, сколько времени это длилось. Наконец, ранним утром, когда первые лучи солнца пронзили блекло-серый небосвод, раздался заливистый детский плач.
– Девочка, – радостно сообщила доктор. – И такая красавица!
Неожиданно я услышал чьи-то судорожные, мучительные всхлипы. Повернув голову, сквозь приоткрытую дверь я увидел отца – его плечи невольно содрогались от рыданий.
– Ну, будет вам, – тепло сказала доктор, взяв отца за локоть. – Ведь все обошлось. И ребенок, и мать чувствуют себя хорошо.
– Спасибо, доктор, – глухим голосом сказал отец, беря себя в руки. – Как вас зовут?
– Татия, – ответила врач и тут же поправилась. – Татия Георгиевна Микеладзе.
– Я назову дочку вашим именем, – сказал отец. – Если бы не вы, она бы не родилась.
Отец завел нас с бабушкой в мамину комнату. Мама лежала на старой железной кровати, с искусанными от боли губами и светящимися от счастья глазами, и кормила грудью маленькое сморщенное розовое существо, завернутое в какую-то тряпицу. «Вот вам и красавица!» – усмехнувшись, подумал я про себя, но промолчал.
– Айналып кетейш[16]! – восклицала бабушка, вытирая набежавшие на глаза слезы.
На полу стоял закопченный чайник и большой жестяной таз с кровавым последом и скрученной жгутом пуповиной. Мне стало не по себе. Я попятился назад, пока наконец не уперся спиной о стену. Не могу сказать, чтобы я искренне обрадовался появлению в моей жизни этого маленького писклявого человечка, присосавшегося к материной груди, но я был безмерно счастлив оттого, что мама осталась жива.
Бросив взгляд в окно, я увидел, как конвоиры уводили Татию Георгиевну обратно в лагерь. «Неужели эта женщина, которая только что спасла мою маму от смерти, на самом деле опасная преступница?» – подумал я. Это не укладывалось у меня в голове.
Глава 3
Белые камни
Осень выдалась на редкость холодная. Каждый день после школы я ходил в степь собирать кизяк[17], чтобы было чем отопить дом. Приходилось делать несколько ходок в день, чтобы набрать достаточно для обогрева дома и приготовления еды. Как-то раз я собрал совсем мало кизяка и решил пойти к озеру, куда сельский пастух приводил скот на водопой. На берегу я увидел заключенных женщин, окруженных конвоирами. Стоя по колено в ледяной воде, они заготавливали камыш – жали стебли, связывали их в снопы и складывали в огромные кучи на берегу. Движения их были четко выверены, а лица сосредоточены. Стоило кому-то замешкаться, как конвоиры подгоняли их и били прикладами.
Неожиданно я увидел знакомое лицо. Это была Татия Георгиевна! Она совсем похудела, осунулась, но я все равно узнал ее – по глазам! Невольно рука моя потянулась в карман, и я достал несколько кусочков курта[18], которые захватил с собой из дома. Размахнувшись, я бросил курт к ее ногам.
– Что это ты тут вытворяешь, стервец[19]? – проревел подоспевший конвоир, свирепо вращая глазами, и скрутил мне ухо так, что слезы брызнули из глаз.
– Отставить, Микулич, – остановил его другой, что был постарше. – Не видишь, что ли, мальчик бросает камни во врагов народа? Так им и надо!
Конвоир злобно выругался, но все-таки отпустил меня. Тем временем Татия Георгиевна опустилась на корточки, словно завязывая развязавшийся шнурок, быстро подобрала кусочки курта и незаметно спрятала их в карман.
– Стройся! – раздалась команда.
Женщины, взвалив на себя тяжелые вязанки камыша, послушно выстроились в шеренгу и по команде направились в лагерь. Проходя мимо, Татия Георгиевна мельком взглянула на меня и беззвучно пошевелила губами, но я ее понял. Она сказала: «Спасибо».
После того случая я стал тайком брать из дома еду и прятать ее в камышовых зарослях. Зачем я это делал? Не знаю. Мне казалось, что так надо, хоть мы и сами питались очень скудно. Как-то раз, поймав меня с поличным, мать принялась ругаться на чем свет стоит, но неожиданно за меня вступилась бабушка.
– Не ругай его, Айбике, это же құдайы садақа[20], – сказала она. – Как не дать голодному, когда мы сами пережили ашаршылық[21]? Докторша-то худющая как вобла, в чем только душа держится! Видать, плохо кормят их там… Я и сама тогда, незаметно от всех, насыпала ей в карманы курт, чтобы отблагодарить за помощь.
Мать не стала спорить с бабушкой, только строго-настрого наказала мне, чтоб я больше не таскал еду без ее ведома и ни в коем случае не попадался на глаза конвоирам – не то отцу попадет из-за меня на работе.
Глава 4
Сельский фельдшер
Это случилось следующей весной. Маленькой Татие исполнилось полгода, она уже научилась самостоятельно сидеть и даже переворачиваться. Мама давно вышла на работу, и за маленькой Татией приглядывали мы с бабушкой, точнее, бабушка, а я ей помогал.
Как-то раз, вернувшись с работы, отец сказал, что мамину «докторшу» – Татию Георгиевну – освободили из заключения. Радость была омрачена тем, что ей выдали «тридцать девятый паспорт»[22], с которым она не имела права жить и находиться в тридцати девяти городах Советского Союза. Разумеется, с таким «волчьим билетом» она не могла вернуться ни к себе домой в Ленинград, ни в родной город Тбилиси, где жила ее мама, ни в Ташкент, где в то время находилась ее сестра. Так что после освобождения ей было некуда податься: муж все еще отбывал срок в Карлаге[23], детей после ее ареста отдали в детдом, и они были неизвестно где, а квартиру и все имущество конфисковали. Поэтому, когда ей предложили работу сельским фельдшером в нашем селе, она без раздумий согласилась. Во-первых, это недалеко от Карлага, где сидел ее муж. Во-вторых, бывшим заключенным было очень сложно трудоустроиться, а тут она могла работать по специальности. И так как Татие Георгиевне негде было остановиться, родители, посовещавшись, предложили ей пожить в нашей пристройке.
Помню, как отец привел Татию Георгиевну к нам домой – с собой у нее был крохотный узелок личных вещей и стопка потрепанных книжек. Накануне мама прибрала ее комнату. Мебели в ней было не так много, только самые необходимые предметы: железная кровать, тяжелый деревянный сундук, обитый железом (мамино приданое!), и старое мутное зеркальце со сколотым уголком. Вместо шкафа из стены торчали три ржавых гвоздя, на которые вешалась одежда. На маленьком зарешеченном окошке болталась выцветшая тряпица, заменявшая шторы. Единственным украшением в комнате был старый коричневый ковер, местами побитый молью, тоже из маминого приданого. Татия Георгиевна нерешительно вошла в комнату и опустила узелочек на сундук. Достав из нагрудного кармашка маленькую помятую фотокарточку, она аккуратно прикрепила ее к зеркалу.
– Кто это? – спросила мама.
– Мой муж, – тяжело вздохнув, ответила Татия Георгиевна. – Когда меня забирали из дома, я потихоньку спрятала его фотокарточку в туфлю. С тех пор не расстаюсь с ней.
Когда Татия Георгиевна ушла на работу, я заглянул в ее комнату. На подоконнике лежали книги, заботливо обернутые в газету. Личные вещи были сложены аккуратной стопкой на сундуке. На гвоздике рядом с дверью висело чистое вафельное полотенце. К краю зеркала была прикреплена маленькая черно-белая фотокарточка, местами сильно потрескавшаяся. С нее задумчиво смотрел светловолосый мужчина в строгом черном фраке и белоснежной рубашке, с черной бабочкой на шее. У него было узкое бледное лицо, усыпанное веснушками, большие, с грустинкой глаза, брови вразлет, тонкие губы, дрогнувшие в легкой полуулыбке, и задумчивый, несколько отстраненный взгляд. Как выяснилось, Юрий Борисович Горелик, муж Татии Георгиевны, был известным дирижером, выступал в свое время с лучшими оркестрами СССР[24]. Его забрали прямо во время концерта – осудили на восемь лет по обвинению в шпионаже и сослали в Карлаг, в Казахстан. Вскоре после того Татию Георгиевну, как члена семьи изменника Родины[25], приговорили к пяти годам заключения без права переписки и отправили в АЛЖИР, тоже в Казахстан. После ареста родителей дети оказались в детприемнике[26], откуда их распределили в разные детдома. Родственники хотели было забрать детей, но им не позволили.
Оказавшись на свободе, Татия Георгиевна первым делом принялась разыскивать детей, писала в разные учреждения, чтобы узнать об их судьбе, но все было тщетно – всякий раз на ее запросы приходили письма-отказы. О судьбе мужа она узнала еще в лагере, причем совершенно случайно – один из лагерных охранников, которого перевели из Карлага, опознал его по фотокарточке. Как только разрешили переписку, Татия Георгиевна написала мужу и получила от него весточку. С тех пор раз в месяц ей приходили письма – чаще писать ему не разрешали. Общались они с большой осторожностью, зная, что их письма тщательно проверяются, и любое опрометчивое слово может усугубить их и без того непростое положение.
Прежний фельдшер изрядно пил и из рук вон плохо работал, за что его в конце концов и прогнали. Поэтому, чтобы приступить к выполнению обязанностей, Татие Георгиевне пришлось навести в медпункте порядок. Она побелила стены, все как следует отмыла, выписала из города необходимые медицинские инструменты и лекарства, привела в порядок картотеку, организовала медосмотр в школе и детском садике, стала «вести» беременных и новорожденных, поставила на учет стариков и людей с хроническими заболеваниями, сделала школьникам плановые прививки. И так как медсестры не было, ей приходилось все делать самой. Поэтому дел у Татии Георгиевны всегда было невпроворот, и она частенько задерживалась на работе. Ее могли вызвать в выходные и праздники и даже посреди ночи, если кому-то требовалась неотложная медицинская помощь. Услышав стук в окошко, она быстро собиралась и спешила на помощь к больному. Несколько раз, в экстренных случаях, чтобы спасти человеческую жизнь, ей пришлось делать хирургическую операцию, и все прошло успешно. Это потом мы узнали, что до лагеря Татия Георгиевна работала хирургом в Ленинграде и даже готовилась защитить научную диссертацию…
Осенью того же года Татие Георгиевне удалось отыскать дочку. Как оказалось, детям, отобранным у осужденных родителей, часто присваивали новые имена и фамилии, вот почему потом было сложно отыскать их. В случае с девочкой повезло, что у нее осталась прежняя фамилия, ей поменяли только имя – грузинское имя «Нино» записали как русское «Нина». Девочка находилась в Новосибирском детдоме. Преодолев кучу бюрократических препон, Татия Георгиевна выхлопотала-таки разрешение поехать за дочкой.
– Знаешь, а ведь вы ровесники с Нино, – улыбнувшись, сказала она мне перед самым отъездом. – Надеюсь, вы с ней подружитесь.
Мы с отцом проводили Татию Георгиевну до железнодорожной станции. Она вся светилась от счастья, ожидая скорую встречу с дочерью.
– Пап, а правда, что Татия Георгиевна – жена врага народа? – спросил я, глядя вслед уходящему поезду.
– Время рассудит, – уклончиво ответил отец и, скрутив самокрутку, затянулся едким дымом.