Альманах
Северный крест
Равнодушно и безмятежно на произошедшее взирала Природа: глазками птицъ, букашекъ, рыбъ, листвою древъ. Приняла она Иру въ лоно свое. Прахъ къ праху – неизбывный законъ ея; потому не могла она, невинная въ причудливыхъ своихъ метаморфозахъ, быть удивленною, неспокойною.
«О неразумные! Какъ, какъ измѣнить ихъ?» – со вздохомъ произнесъ Акеро. М. молча отмахнулся. Сошедши на берегъ, Акеро вопросилъ М.:
– Желаешь ли ты продолжить дѣло Акая?
– Думно имъ, что дѣютъ нѣчто, чего свѣтъ не видывалъ и что способно удивить самое Вѣчность. Думно имъ, что они – не чувствуютъ, но вѣдаютъ-де: мы едины, ибо нѣчто каждымъ изъ насъ премного владѣетъ, насъ много, наконецъ: потому мы правы. Погляди, Акеро: слѣпцы, слѣпцы. Стадо любитъ своего пастуха, но я не пастухъ стадъ. И слишкомъ долго пили они изъ моей чаши.
– Но вѣдь и ихъ ты цѣнишь выше жрицъ.
– Конечно. Но Слѣпота ими всѣми глаголетъ. Акай былъ лучшимъ изъ нихъ, хотя и не былъ инымъ, какъ я. Онъ былъ наивенъ: онъ вѣрилъ въ чернь; думалъ: они – люди, а они – не люди; вѣрилъ: боги критскіе суть ничтожества, либо ихъ нѣтъ; не вѣдалъ: они – слуги бога всековарнаго; всѣ, опричь прозрѣвшихъ, – шуты и слуги создавшаго, развлекающіе жестокое его сердце, сколы съ ничто. О, если бы я могъ… Онъ не имѣлъ благородства души, кажущаго себя въ гордости и презрѣніи, не вѣдающемъ состраданія, въ презрѣніи, кое есть высоты души свойство непремѣнное, но онъ, поистинѣ, достойнѣйшій изъ малыхъ сихъ, что зачаты низостью, бытуютъ въ низости, суетствуя, и сами суть низость воплощенная. Онъ – духъ незрѣлый – въ зрѣломъ тѣлѣ. Я же, безмирный, немѣрный и неотмiрный воинъ духа, предпочту вѣчную потаенность, но въ иной жизни, я не царь черни. Слава? О ней не можетъ быть и рѣчи: она мірское, слишкомъ мірское: послѣднее искушеніе.
– Обогати собою міръ, изливши на него неложные свои свѣты, о сынъ Вѣчности!
– То предпослѣднее искушеніе.
– Можетъ ли кто-либо сдѣлать ихъ свободными: кто-либо, опричь тебя? – вопросилъ Акеро.
– Зачѣмъ?
– Лишь ты бы смогъ…освободить ихъ и тѣмъ спасти.
– Есть нѣчто въ мірѣ важнѣе міра и тѣмъ паче мира. Ратовать за простонародье не только низко само по себѣ, но еще и безсмысленно, ибо это имъ не надобно. Рабы рабовъ раба! О, истинно, истинно говорю тебѣ: вѣчно, вѣчно будутъ они, одни и тѣ же, возвращаться въ стойло: бытіе ихъ вращается по кругу – вкругъ стойла. О, зачѣмъ, идутъ они за мною, стелются какъ тѣни близъ меня? Любо имъ быть пылью подъ ногами моими.
– Ты – лучъ, ты проницаешь низкихъ свѣтами; ты зришь всё и всё вѣдаешь, но…
– …но не мѣняю ихъ…
– О да! Веди, о, веди ихъ къ вершинамъ духа и – къ вершинамъ отчаянія, о умершій для міра!
– Не мѣняю, ибо души ихъ мокры. Илъ и тину – не претворить въ огнь, стрѣлу и камень. Нѣтъ! Довольно! Я просвѣщалъ ихъ свѣтомъ, но они – тьма – остались во тьмѣ. Но тьма еще растаетъ. Ибо пріидетъ Свѣтъ съ Востока: то будетъ вѣяніемъ лазури. Реченное Дѣвою – святыня наивысшая и богатство неисчерпаемое. Нѣтъ на землѣ ученія благороднѣе, ибо оно не отъ земли, но отъ неба; оно – жало неба… Отнынѣ родъ людской раздѣленъ на многихъ и немногихъ, и прежнія ученія, ученія ложныя и злыя, жала земли, прекращаются для всего высокаго. И только для нихъ! Низкіе же да пребудутъ низкими, какъ и надлежитъ, и да пребудутъ ступенями для высокихъ. И для послѣднихъ я еще желалъ бы быть послѣднимъ, ибо первымъ для нихъ я уже былъ, хотя того и не желалъ; богомъ для нихъ я уже былъ, но не былъ червемъ; впрочемъ, на то времени нынче нѣтъ; и ничѣмъ и никѣмъ – до встрѣчи съ Нею – я уже былъ; но послѣднею моею волею будетъ: быть внѣ ихъ, – что вскорости и произойдетъ, ибо я желаю оставить слѣпыхъ. Знаешь ли, я лишь радъ тому, что они неспособны къ тому, что бездна безднъ межъ насъ.
– Почему?
– Ибо тогда они были бы сродственны мнѣ, а я не могу быть съ иныхъ поръ сродственъ убожеству.
Вдругъ М. неожиданно, съ лукавою усмѣшкою, взялъ въ руки кубокъ, захваченный въ одномъ изъ дворцовъ, необыкновенный въ красотѣ своей, съ изображенными на нёмъ быками, играющій свѣтами на Солнцѣ, кубокъ, дотолѣ лежавшій въ ладьѣ, и налилъ вина; и, выпивши, предложилъ и Акеро, сказавши предъ тѣмъ: «Кровь Земли-Матери не страшна для чадъ свѣта». Послѣ того какъ выпили, кубокъ осушивши до дна, М. неожиданно для Акеро изрекъ:
– Ты предашь меня.
– Никогда!
– Предашь: такова воля Судьбы. И разность межъ нами лишь множиться будетъ.
– Да минуетъ меня чаша сія! Я…мы не подъ властію Судьбы.
– Нынѣ нѣтъ. Но послѣ – будешь ты подъ властью ея…
– Но, другъ, дорогой другъ, не въ моей ли власти измѣнить Судьбу? Мы не выше ли Судьбы? – вопрошалъ Акеро.
– Не въ твоей, но только въ моей власти; не ты вершитель Судьбы своей. Либо Я, либо природа: выбирай, – сказалъ М., тяжело глядя на Акеро.
– Природа, въ лонѣ коей – я и ты.
– …на поводкѣ коей ты. Природа – лишь часть Жизни. Жизнь стелется по міру неложно: и рѣкою изливается, и стрѣлою летитъ: мѣрно. Истинно говорю тебѣ: каковъ міръ, такова и жизнь, потворствующая всему низкому. Жизнь ниже меня: я выше міра. И знай: я буду дѣять должное быть содѣяннымъ – съ тобою или безъ тебя.
– И что же будешь дѣять, ежель ни возстаніе, ни возставшіе, ни самый Критъ тебя не прельщаютъ?
– Изгнать Время, дабы воцарилась Вѣчность, – сего лишь алчу. Ибо всѣ ступени вѣковъ – и прошлыхъ, и грядущихъ – во смрадѣ Аримана – съ рѣдкими, лишь рѣдкими просвѣтами Бога Неизглаголаннаго. Молчитъ Богъ – вопятъ лишь боги.
Акеро такъ же неожиданно, какъ и дѣйствіе М. до сего, рѣшительно дотронулся до руки М., то ли тщась понять, не сонъ ли всё происходящее, то ли желая познать, не призракъ ли М., имѣетъ ли тотъ кровь и плоть. М., усмѣхнувшись, отвѣтствовалъ: «Да, Акеро, я имѣю плоть, но плоть не имѣетъ меня въ лонѣ своемъ: я – духъ, облаченный въ плоть, я – непреходящее, облаченное въ преходящее».
Глава 4. Два разговора
Въ то время какъ дворцы таяли, яко снѣгъ, плавимый Свѣтиломъ весеннимъ, произошелъ – въ прерывахъ межъ сраженіями – одинъ примѣчательный разговоръ. Однажды М., вышедши изъ шатра, взиралъ на закатное Солнце, словно застывшее въ вечернихъ туманахъ, вращая думы въ мозгу. Неожиданно тьма сгустилась – и матеріализовалась: въ матерію и тьму, явленную: пятномъ чернѣющей фигурой. Фигура, пришедшая изъ ниоткуда, но темно-туманно явившая себя слѣва отъ М., была подвержена хаотическимъ дёргамъ, пляскамъ; по мѣрѣ ея всё возрастающаго претворенія въ нѣчто оформленное, стало видно: она ужасна: несоразмѣрнымъ и безобразнымъ своимъ очертаніемъ: равно въ чертахъ «лица», равно въ чертахъ «тѣла»; «тѣло» – плясало, кружилось, дергалось, не стояло на мѣстѣ, какъ будто и не вѣдая объ огромномъ, опухшемъ своемъ животѣ, но чаще содрогалось; «лицо», изъ коего безпорядочно низвергался черно-красный языкъ, – себя явило мертвымъ взглядомъ. Припахи гнили обстали героя, тотчасъ же взявшаго въ руки мечъ. Слышались: царапанье, нытье, слезы, всхлипыванье, мѣрно и непостижимо исходящія откуда-то созади, прерываемыя раскатистыми ударами колокола, что казалось отсчитывалъ время непомѣрнымъ охватомъ звучащихъ нотъ – отъ громовыхъ до пискляво-режуще-высокихъ. Тьма фигуры засіяла на «лицѣ» ея, слѣпя очи: вспыхнуло «лицо» ея, – и она зачала разговоръ:
– «Ариманъ, Ариманъ, я желаю боя съ тобой! Гдѣ же ты? Ты убоялся предстать предо мною однажды и исчезъ, яко дымъ; ты – духъ трусливый. Но я уповаю, что ты предстанешь предо мною подъ сѣнью воинства твоего. Я предамъ васъ огню мѣди своей, я вспорю вамъ брюхо! А послѣ, послѣ я желаю разить и царя вашего: коварнаго всебога, создателя!» – не твои ли словеса, о юный, храбрый герой? Силами ты алкалъ помѣриться въ безумной и бездумной своей вседерзости – для того воззвалъ ты къ Намъ, опьяненный безмѣрной своей мощью; но и твоя мощь – ничто: противу боговъ; она не сильна и оцарапать ни Насъ, ни нижайшихъ Нашихъ помощниковъ, слабѣйшій изъ которыхъ въ силахъ когтемъ перевернуть всю Землю! Тогда Мы не предстали тебѣ, ибо не пришло Время. Вторьемъ твоего же гласа отвѣчала тогда тебѣ Земля; и было слышно – послѣ мнимо-великихъ твоихъ словесъ – лишь молчанье Земли-матери, и не были зримы Мы, Ариманъ, царь Мы. Могли бы Мы сказать: «На что дерзнулъ, юнецъ!», – но пришли Мы съ миромъ и имѣемъ къ тебѣ слово, ибо желаемъ предупредить тебя о надвигающейся опасности скораго твоего успенія. Оставь, оставь дѣло неосуществимое: тебѣ не побѣдить; вмѣстѣ съ тѣмъ ты – уже – заслужилъ награду. Сложи бремена свои, почій, ибо и твое многомощное тѣло подлежитъ Усталости, и вкуси, вкуси великихъ моихъ благъ: гряди со Мною, о, гряди: въ Жизнь!
М. сказалъ, гордо выступивъ къ тьмѣ, сквозь которую лучили себя безпорядочно ея облѣпившіе огни – очи Аримана, не могшія хотя бы и на мигъ задержаться ни на чёмъ, мѣнявшія и свои очертанія, и свои мѣстоположенья на «лицѣ» его, и свои количества, равно какъ и яркость свѣченія, то затухающую, то становящуюся слѣпительной, словно Солнце, – не очи, а суетливость воплощенная:
– Да почемъ тебѣ знать, что я имѣю дѣять и сумѣю содѣлать, о духъ бытія, кое есть небытіе, духъ Жизни, которая есть Смерть? Что можешь ты вѣдать обо мнѣ, слѣпецъ съ очами огненными, вѣдающій лишь мычанье и мыканье? Ты не вѣдаешь, ни ЧТО есть Я, ни что оно ЕСТЬ; тѣмъ паче, не вѣдаешь ты моего Я, о морокъ!
Смѣхъ, явленный скрежетаньемъ и рокотомъ казалось бы былъ отвѣтомъ единымъ: Аримана; но послѣдній добавилъ къ сему:
– Мы вѣдаемъ: мы – духъ. Мы – тамошняго Солнца отблескъ.
– Ты – отблескъ Солнца здѣшняго, что можешь ты знать о тамошнемъ, о духъ плоти, царь плотяной, властитель хлѣбовъ земныхъ, гораздый кормить желающихъ, а желающіе, принявъ хлѣбы, отъ того лишь болѣе гладомъ томятся? Ты желаешь, чтобы я престалъ быть тѣмъ, чѣмъ я являюся. Ради сего ты здѣсь, о сердце плоти, не вѣдающее духа. Не искушай меня, морокъ, – не трать время.
– О нѣтъ! Желаемъ лишь, чтобы ты, о великій изъ рода смертныхъ, обрѣлъ бы почести, тебя достойныя.
– Мнѣ нѣтъ дѣла до нихъ, ибо нѣтъ смертнаго, кого я любилъ бы или уважалъ.
– Быть можетъ, ты разлюбилъ одну прекрасну дѣву, которая…
– Что тебѣ можетъ быть извѣстно о Ней, о многоочитая тьма? Она – иная, ибо Она есть Свѣтъ. Она – Сѣверъ, далекій и манящій, что можешь вѣдать ты объ иномъ, о Сѣверѣ, о Свѣтѣ, о здѣшній, о югъ, о тьма?
– Мы вѣдаемъ ее – и много лучше тебя, Нашъ юный другъ. Добавлю: зрѣли Мы её днесь съ инымъ, и онъ несравненно менѣе тебя достоинъ ея – но, кажется, не въ ея очахъ…
– Ложь! – возопилъ М.
– Пра-а-авда-а-а… – негромко, спокойно, словно нараспѣвъ, медленно-властно отвѣтствовалъ Ариманъ.
– Ты – духъ Лжи. Что заговариваешь мнѣ зубы, о многоочитый морокъ? – тыча въ него мѣдью проговорилъ М. Очи его пылали.
– Мы служимъ свѣту.
– Что можешь вѣдать ты о нёмъ, тьма? – сказалъ М. и безстрашно прянулъ въ сторону Аримана съ мечомъ, тщась пронзить его, но тотъ словно растаялъ, яко дымъ.
– Ежель не вѣришь мнѣ, побесѣдуй съ Судьбою. Нѣтъ-нѣтъ, не покоряйся ей – побесѣдуй, вѣдь вѣдать – не твое ли – алканіе?..
– О чёмъ бесѣдовать мнѣ съ нею? – вопрошалъ М., стараясь выглядѣть невозмутимо.
– Она повѣдаетъ о горькой твоей участи и разскажетъ, какъ ея, участь, избѣжать. Вѣдь и горячо тобою любимая дѣва – Нашихъ рукъ дѣло.
– Нѣтъ! Никогда! Ты не смѣешь, слышишь, не смѣешь! – возопилъ М., и слова его пронзили пространства стрѣлою, и сотрясалися пространства: вторьемъ его же гласа.
– Да, сказанное Нами есть сущая правда! – еще медленнѣе отвѣтствовалъ Ариманъ.
– Вѣрю и надѣюсь, что ни слова Ея, ни Любовь наша, ни дѣянія мои – не погибнутъ подъ Солнцемъ. Моя же жизнь – ничто въ сравненіи съ ними.
– Дѣло твое погибнетъ: тако глаголала Намъ Судьба, – отрывисто и рѣзко бросилъ богъ плоти.
Снова «смѣхъ» Аримана, леденящій душу и стелющійся, какъ туманъ, былъ слышенъ. Но вотъ вновь явилъ себя Ариманъ. И тутъ изъ одного ока его высунулась омертвѣлая, со струпьями рука; рука глядѣла на М.; и ширилась она, покамѣстъ – какъ стрѣла – стремглавъ не устремилась напрямую къ мощной выѣ юнаго героя, но тотъ увернулся, гордо усмѣхнувшись; рука пропала – какъ будто бъ и не было руки. Но тутъ Ариманъ взметнулъ тьмою явленное свое тѣло, предъ тѣмъ ослѣпивъ героя «очами»; и когда послѣдній ихъ открылъ – предъ нимъ предстала Дѣва, лукаво глядя на М.; Дѣва произнесла:
– Здравствуй, юный герой, о какъ прекрасна чистая твоя наивность и духовная невинность! Помнишь, я глаголала тебѣ объ Ариманѣ, Люциферѣ, о создавшемъ, о нашей занебесной родинѣ…о боги, сколь великолѣпно сказаніе, лучшее изъ рожденныхъ Землею! Такъ услаждаетъ высшія струны души! всё это такъ возвышенно и прекрасно…
Послѣ чего обратила она страстный взоръ свой къ мужу, что шелъ поодаль нея и очень походилъ на Загрея, и нѣжно-величаво преклонила главу свою къ мощнымъ раменамъ мужа сего.
– Землею?! – крикнулъ М., и страшнымъ было лице его, но сквозь страшно-ярый обликъ его явилъ себя, безъ сомнѣній, и страхъ. Дѣва отвѣтствовала:
– Землею. Ибо любая мысль есть драгоцѣннѣйшій изъ плодовъ Земли. Поистинѣ: онѣ вырастаютъ изъ земли подобно деревамъ и наливается сокомъ словно спѣлыя ягоды, готовыя пасть въ породившую ихъ землю: се есть высшее украшеніе міра. Послушай, М.: мысли твои суть не твои мысли, но мысли міра; я вѣдаю: ты о томъ догадывался. Знай, что это такъ, что въ этомъ и сокрыта истина, прекраснѣйшая и совершеннѣйшая изъ созданнаго Землею, роза Земли!
Она продолжила – откуда-то созади:
– Мысли – такіе же плоды земли, что и яства сіи – взгляни! – тутъ Дѣва указала на столъ изъ темнаго дерева, рѣзной и огромно-тяжелый, покрытый дивными ослѣпляюще-лазурными тканями съ узорами, въ которыхъ теряется глазъ, потрясенный и пораженный; виноградныя кисти обвивали крѣпкія ножки стола; полонъ онъ былъ златыхъ кубковъ и кувшиновъ съ багряными искрящимися винами, стоящими близъ блюдъ съ величаво покоившимися куропатками и прочими звѣрями да гадами морскими, что вздымались на сверкающихъ подносахъ и тарелкахъ словно живые; блистали на столѣ жемчугъ и слоновая кость: ими были покрыты тарелки; виднѣлись и обильные числомъ фрукты – и критскіе, и изъ дальнихъ странъ, и вовсе диковинные, какихъ свѣтъ не видывалъ. Она продолжила: – Не разумѣешь же ты яства сіи и питія, коимъ позавидовалъ бы любой богъ, любая богиня, выдуманными? Отпей же и вкуси хлѣбовъ! Пей во здравіе!
М. вопреки мелкому благоразумію безстрашно отпилъ; буйство всѣхъ критскихъ луговъ да лѣсовъ ударило въ голову въ причудливомъ переплетеніи съ незнакомыми, неизвѣданно-божественными ароматами, способными даровать праздникъ и самой мрачной, разочаровавшейся во всёмъ душѣ; взоръ его – но не умъ и не духъ – было помутился; онъ послѣ нѣсколькихъ мгновеній сего замѣшательства словно оборвавъ самого же себя, чувствованія души своей, молвилъ:
– Что жъ, ежели это всё и такъ…безразлично…въ томъ моя воля, чтобы прежнія, а не нынѣшнія, слова твои были истиною…знай же, я приложу къ тому всѣ силы! Ужели ты не зришь всю мерзость міра? – говорилъ онъ, лице его было печально, и въ раздумьи онъ снова отпилъ изъ кубка и добавилъ къ сказанному: – Ты знаешь, я любилъ и люблю: Дѣву прежнюю; а тебя и знать не хочу!
Въ гнѣвѣ выхвативъ мечъ, во мгновеніе ока онъ пронзилъ Дѣву – и не стало: Дѣвы, стола, мужа…Но вскорѣ – многочисленными свѣтами – явилъ себя многоочитый Ариманъ. М., храбро глядя въ неудобозримыя глуби Аримана, рекъ:
– Чего ты хочешь, тьма? Пиръ горой, лучшія вина льются рѣкою, – это алчба сброда именемъ человѣчество, счастье коровъ: этимъ удумалъ меня прельстить? Наивный, искушенія твои суть ничто для меня, ибо я возложилъ плоть на алтарь духа. И коли нѣтъ Того, Неизреченнаго, коли и горняго нѣтъ, то буду жить какъ жилъ и учить о томъ, о чёмъ училъ!
Ариманъ взметнулся и, казалось бы, пропалъ, но тотчасъ же возвратился, снова ослѣпивши героя хаотическими дёргами свѣтовъ, и гласомъ скрежещущимъ, раздвоеннымъ, словно языкъ змѣи, прошипѣлъ, и сквозь величаво-неспѣшное его шипѣнье сочился ядовитый смѣхъ:
– Ничто не измѣнитъ Судьбу: ни твою, ни мою!
– Даже если сіе есть правда…пусть такъ…дѣло мое…ненапрасно…оно будетъ жить въ сердцахъ немногихъ, – ослѣпленный свѣтомъ и оглушенный шипѣньемъ, перебарывая себя вновь и вновь, щурясь и прикрывая дланью очи, отвѣтствовалъ М.
– Что Намъ и что міру (а Мы есмы міръ) до немногихъ, ибо міръ стоитъ многими. Ты чуждъ Намъ. Не Мы создали тебя, но Иной – Тотъ, Кого алчешь ты всего болѣ, Тотъ, Кому взываешь, моляся, Тотъ, Чьимъ голосомъ ты глаголешь съ иныхъ поръ, когда смѣнилъ ты кожу и языкъ, думая и нынѣ, что то – твой голосъ, Тотъ, кто влагаетъ въ тебя мысль, когда думаешь, что то – твоя мысль. Ты узришь Его: по великой Его милости.
И духъ небытія ринулся: въ небытіе: Ариманъ удалился столь же внезапно и непостижимо, какъ и возникъ, какъ и исчезли давеча – словно дымъ – и яства. М. сознавалъ, что коли явился Ариманъ, то вскорѣ явится и иной, болѣе опасный, по слову Дѣвы: Люциферъ. М. стеръ стекавшіе поты съ лика своего и, глядя за окоемъ, въ безконечныя дали, возгласилъ:
– Судьба, желаешь ты, дабы предвѣчная твоя сестра – Смерть – забрала меня къ себѣ, и я лишь одно могу молвить на извѣчную твою дерзость: еще ничего не кончено, тебѣ не осѣдлать меня, я скорѣе самолично освобожу себя изъ бренной оболочки, нежель дамъ тебѣ сердцевину Я: Cебь – твоя, Я – мое. Я буду стязаться съ тобою одною рукой и спиною къ тебѣ вставши. Ахъ, бытіе мое горько: какъ соль.
Тьмою облекался день, сгорѣвшій въ потокахъ временныхъ. Медлительно-неспѣшно ступала по небосводу Луна. Туманъ всевластною чарою стелился по землямъ добрыхъ. М., оглядѣвъ пространства, собрался было итти въ шатеръ, но тотчасъ же – созади него – молнійнымъ маревомъ всё прорѣзалъ свѣтъ, бѣлѣйшій паче Солнца, яко звѣзда, падшій съ небесъ. Нулліоны лучей облили-ослѣпили-пронзили судьбоборца, и свѣтъ осіялъ всѣ теми и тѣни и нутро ихъ. Холодъ ужаса объялъ М. Гласъ неотмiрный возглаголалъ величаво-неспѣшно:
– Радуйся, величайшій изъ уже рожденныхъ и еще-не-рожденныхъ. Ты родился на земли, но черпаешь Себя изъ божественнаго Ничто, откуда и Я родомъ, и милостью Ничто Ты – еси. Міръ – лишь Тѣнь, бросаемая лучомъ Солнца: Меня. Лучъ изливаетъ свѣтъ свой отъ полноты божественной, но свѣтъ его не доходитъ нынѣ до міра. Зачѣмъ, зачѣмъ всего Себя Ты тратишь на бренный сей міръ, и, будучи безсмертнымъ, съ мечомъ ты бродишь средь тѣней, средь смертныхъ, зловѣщъ, какъ богъ? Онъ – поле испытаній и лишь этимъ цѣненъ; но ты переросъ его, тебѣ онъ малъ безмѣрно. Вѣдь вѣруешь же Ты въ горніе предѣлы? Зачѣмъ желаешь Ты тѣни убѣлить? Ты уже, уже содѣлалъ смертному не дозволенное, мѣру человѣческую превзошедши, о всё предѣлы поборовшій! Такъ зачѣмъ и понынѣ пребывать въ дольнихъ сихъ предѣлахъ? Ибо вѣдаешь Ты, ЧТО есть Я: Ты первымъ сіе позналъ, никто не зналъ Я, никто не имѣлъ Я, ибо лишь Ты моимъ пречистымъ созданъ духомъ: по образу моему и подобію. Вся земля внемлетъ шествію твоего Я, первому изъ рожденныхъ. Тебѣ лишь плоть чинитъ великія помѣхи, оковы налагая: Себь препятствуетъ твоему Я. Но вѣрь мнѣ: такъ было, нынѣ – иначе! Себь всё не смирится, что она несравнимо ниже Тебя, что уже ее Ты поглотилъ: своимъ Я. Ей, воззри: твое Я каплетъ, струяся… – и тутъ Люциферъ указалъ на пылавшій багромъ небосводъ. – Ты – Солнце лучезарное, а Солнце – это Ты. Истинно говорю тебѣ: Солнце – это ты; того болѣ: оно – лишь тѣнь твоя. О Твоемъ Я вѣдай: не Я есмь всё, но Я есмь всё. Потому Ты – еси. Егда глаголешь Ты «Я» – Ты еси Я, и Азъ есмь Ты. Не принуждай себя глаголать «Ты – еси», глаголь въ сердцѣ своемъ «Азъ есмь»: ибо тѣмъ Ты и себя, и Меня славишь: во вѣки вѣковъ, слышишь, во вѣки вѣковъ.
Свѣтъ, бѣлѣйшій паче Солнца, вдругъ смолкъ на мигъ, принуждая М. обдумать сказанное. Вѣтеръ немѣрными и неуемными своими порывами ласкалъ М., вселяя спокойное осознаніе собственной власти: надъ всѣмъ сущимъ. И вскорѣ снова явилъ себя духъ сей, продолживъ свою рѣчь: нестерпимо-яркій потокъ лучей-молній снова ослѣпилъ-оглушилъ М.; черно-красное слышалось въ рѣчахъ духа сего, хотя и выдавало оно себя за лазурь:
– Не гряди ни къ Богу, ни тѣмъ паче къ богамъ злоковарнымъ: стань богомъ самъ. – То было Твоею заповѣдью, Твоимъ обѣтомъ, Твоею цѣлью сокровеннѣйшею. Поистинѣ: Ты сталъ имъ: нынѣ. И если создавшій пронзилъ сей міръ мнимою своею любовью, то Ты пронзилъ его своею всеблагою, свѣтозарною ненавистью. Поистинѣ: Ты болѣе высокое созданіе, нежели Ты самъ мыслишь себя. Въ величайшемъ преодолѣніи Себя Ты превосходишь Себь Свою, рождая молнію – Я. Ты не созданіе, но самъ творецъ: своего Я, которое уже, уже объяло нижераспростертый міръ, лежащій во прахѣ (ибо міръ есть прахъ). Ничего нѣтъ надъ Тобою: Ты – предѣлъ неба, глава и сердце твои – въ занебесныхъ высяхъ. Въ грядущей Сѣчѣ Ты не потеряешь, но обрящешь себя: въ еще большей мѣрѣ. Никакого промедленія, усладъ, роздыха, – всего того, къ чему влечетъ уставшая, слабая плоть! Воистину: Ты – это Я. Но отрекись отъ Меня во имя Мое: тогда Ты обрѣтешь вящее Я. Отрекись!
Не успѣлъ М. и уста отверзнуть, какъ во мгновеніе ока исчезли свѣты и растаяли во тьмѣ (и, быть можетъ, милостью тьмы). И наполнили его слова сіи великою гордостью, и возрадовался онъ въ сердцѣ своемъ. И М. возгласилъ, словно облаченный въ Огнь:
– Благородство твое безгранично и безпримѣрно, о Высочайшій.
Да не предамъ Я сердце Свое ни въ руцѣ создавшаго, ни въ руцѣ иныхъ боговъ, извѣстныхъ или же неизвѣстныхъ!
Да не буду Я творить волю ихъ своими руками, ибо желаю творить Свою Волю!
Ха! Неисповѣдимо удивилъ Я всѣхъ обитателей сферъ надмiрныхъ.
Ибо Азъ есмь Волкъ, а не агнецъ.
Во Мнѣ во стократъ мощнѣе Воля, нежели въ васъ, о силы мірозданія, о силы мѣрныя отъ вѣка и до вѣка, косныя и женственныя.
Воля Моя въ томъ, что возжелалъ Я не тиши да глади да божьей благодати, критской и доброй, круглой и вьющейся, волнообразной и мѣрной, но смутъ, бурь и величайшаго мятежа: не сего возстанья черни, но мятежа вовсе иного; возстаніе черни – лишь ступень моего восхожденія. И я испытаю Свободу свою до дна ея. Ибо жизнь смиренная, всеблаженная, не для меня: тамъ нѣтъ Свободы, есть лишь Счастье; но къ чему оно (хотя мною заслужено оно сполна), егда не чую вѣяній матери моей: Свободы?
Суда надъ Мною не будетъ, ибо сужу Я Самъ. Ибо Азъ есмь Судія.
Внемлите мнѣ, о всѣ концы земли! Ибо Азъ есмь стукъ Судьбы въ дверь всякаго соломеннаго шалаша, именуемаго бытіемъ человѣческимъ, и дома на пескѣ, и всякой ползущей распростертой во прахѣ твари: ибо я прошелъ стезями Гордости и дерзновенія; ибо азъ есмь Огнь, поядающій теми; азъ есмь Вѣчности остріе, и Свобода есть причина свѣтлыхъ моихъ дѣяній.
Я и Моя тѣнь, возрадуйтесь же: Я гряду на Брань! И да взыграетъ радованіе въ чревѣ вашемъ!
Ибо Я желаю конца сна именемъ жизнь: я отдалъ себя Вѣчности.
Грядущія побѣды я посвящаю Тебѣ, о Дѣва. – Я желаю сладкихъ, какъ кровь, багряныхъ твоихъ устъ, и – конца бытія, дѣемаго моею десницею, о Звѣзда утренняя, источникъ огня, крѣпости, дерзновенія, всесвѣтлая!
Такъ сказывалъ М. То было моленіемъ своему Я, что было ему дороже всѣхъ царствъ земныхъ, сливавшимся съ моленьемъ Вѣчности, и было оно словно огнь, извергаемый огнемъ поядающимъ: то – лазурное Слово. Низвергался мракъ свѣтомъ и отступалъ, побѣжденный, бѣлизна вспыхнула, но множился мракъ иной: упадывало дольнее (оно – мракъ), и бытіе погружалось: во мракъ: тьмою облекался догорѣвшій день. Но вотъ уже блѣднѣла ночь, и вспыхнула ежеденнорождающая утро и свѣтъ Денница-звѣзда: необычайно и небывало ярко.
Гордость сія была въ нёмъ и далѣе, однако, радость ежеденно-ежечасно умалялась, истаивала, словно мало-помалу исторгаясь изъ него, уступая мѣсто злобѣ на міръ и мірское, великой, еще большей, презрѣнію къ нему и черно-багряной ненависти, и безпросвѣтное множилось. Великая злоба сія скрывала отъ М. его же досаду.
Во дни послѣдующіе М. пребывалъ въ престранномъ состояніи души: озлобленная презрительность не покидала его лица, отпугивая и внушая непріязнь уже и въ каждомъ возставшемъ; позабывши о пищѣ, о водѣ и о снѣ, бродилъ онъ гордо, но отчего-то глядя больше въ землю, а не въ небеса; казался тѣнью самого себя. М. чѣмъ далѣе, тѣмъ менѣе сражался. Лѣниво слѣдилъ за возстаніемъ: со стороны. Гордость его страдала всё болѣ отъ самого вида возставшихъ и критскихъ братьевъ. Какъ-то молвилъ онъ тихо, въ сторону, но сквозь зубы, – не то по отношенію къ возставшимъ, къ соратникамъ, не то къ братьямъ критскимъ, не то къ тѣмъ и другимъ: «Поистинѣ сверхчеловѣческое мужество овецъ, примѣривающихъ шкуры волковъ; но на Критѣ есть лишь одинъ Волкъ – Я; всѣ прочіе суть овцы, а самый Критъ – загонъ для овецъ, кошара, прахъ у ногъ моихъ. Видѣть тебя, тебя и всѣхъ прочихъ тебя – растоптаннымъ создавшимъ – прелесть куда большая, ежель были бъ вы растоптаны мною». Въ тѣ дни, бывало, слышалось: «Пророкъ Гордыни черной и злобы страшной», «Лучше бы ты претворялъ камни въ хлѣба, исцѣлялъ раненыхъ и воскрешалъ бы мертвыхъ»; «Спаси насъ отъ самихъ себя, отъ нескончаемыхъ нашихъ желаній, отъ чесотки плоти, какъ училъ ты, – пусть твоя, говорю, премогучая воля возьметъ сіе на себя, всё сдѣлаетъ сама, ибо только ей, говорю, то и по плечу; или же дай намъ дары, дабы быть сытыми, ниспошли хлѣба! Ты, говорю, съ небесъ спустился: тебѣ ничто не надобно, а мы, говорю, немощные». Иные уже было хотѣли видѣть иного предводителя возстанія, особенно послѣ бездѣйствій М., его промаха какъ воеводы въ послѣдней изъ сѣчъ и нежеланія сражаться. Кто-то изъ возставшихъ тогда бросилъ ему въ лицо, поддерживаемый товарищами: «Пророкъ Ненависти черной». На что М. понуро, обезогненно молвилъ – всѣмъ на удивленіе: «Пусть такъ. Но рождена она Любовію». Однако иные изъ возставшихъ втайнѣ отъ М. держали совѣтъ, на которомъ рѣшили: лучше сражаться съ М. и дѣлать видъ, что М. по-прежнему предводитель возстанія, ибо безъ толикаго воителя – пораженіе неминуемо постигнетъ ихъ, и крахъ, и скрежетъ зубовный.
На слѣдующій день можно его было застать, словно говорящимъ съ самимъ собою; ходилъ онъ по кругу – вкругъ шатра, снова глядя наземь, и велъ рѣчи диковинныя: «Сражаться – только съ богами. Не съ людьми…чѣмъ больше плоти, тѣмъ меньше духа; чѣмъ больше духа, тѣмъ меньше плоти…защищать свою честь ниже моего достоинства…»; «Я не столько побѣдитель, сколько не-проигравшій…»; «Я не только пламя, но и вѣтеръ для пламени…Я – Начало и Конецъ…»; «Дышать съ ними однимъ воздухомъ – уже пораженіе…Свинарникъ и выгребная яма: именемъ Критъ… но выше борьбы и роскоши разрушенья – презрѣніе»; «Земное – подъ моею пятой…мое небо…не зритъ…да не зритъ нижераспростертое…»; «Размежеваніе – со всѣми и всѣмъ, переоцѣнка всего и вся – означаетъ: смерть въ жизни и жизнь въ смерти»; «Тьма, лишь тьма мною зрима…Вѣчно, вѣчно непобѣжденный…Существуетъ ли на землѣ боль, способная меня сокрушить?..Я избралъ Свободу: своею женою…благодаря самому себѣ… подлинный вершитель своей Судьбы…Мнѣ подобаютъ почести. Но гдѣ же почести?». Послѣ сихъ словъ вдругъ выхватилъ онъ мечъ изъ ноженъ и исторгъ душу слугѣ, шедшему на свое несчастье въ шатеръ, что вызвало немалое возмущеніе среди возставшаго люда. Но онъ какъ ни въ чёмъ ни бывало продолжалъ: «Проклятье не въ томъ, что создавшій солнцемъ глядитъ на меня и вовѣкъ не укрыться отъ взора его, ибо я и не желаю укрываться отъ него, и даже не въ томъ, что вѣтеръ и зной подслушиваютъ слова мои: пусть! Въ томъ бѣда, что создавшій – вѣтромъ и зноемъ – убаюкиваетъ меня; я вызвалъ зависть у слѣпого бога, и онъ словно нашелъ средство противу меня, но не утонуть мнѣ въ пѣнѣ земной»; «Къ чорту! міръ – лишь тѣнь, прахъ и сновидѣніе, скоро, скоро прейдетъ и онъ, ибо во мнѣ столько огня, что поистинѣ его хватитъ, дабы сжечь міръ дотла; того болѣ – жечь своимъ Я вѣка – прошлые и грядущіе; глядите: пламенный мой языкъ уже лижетъ ихъ, подпаливъ!»; «Убогіе, ваше убожество вопіетъ къ небесамъ…мрачное мое пристанище…мое Я – крестъ, который придавилъ собою вѣсь Критъ…Нынѣ я ненавижу и самое Любовь…»; «Я – самая Тьма, явленная Свѣтомъ. Или же – Свѣтъ, явленный Тьмою?».
Въ тотъ мигъ подходилъ къ шатру и иной, съ глазами не то какъ у коровы, не то какъ у козла, едва могущій скрывать волненье свое и страхъ, повергшійся ницъ и послѣ сказавшій, часто заикаясь: «Вождь! Войска Касато приближаются къ холмамъ, по слову нашихъ лазутчиковъ. Черезъ день-два будутъ они здѣсь. И войска супостата оказалися болѣе велики числомъ своимъ, на четыре-пять сотенъ. Среди нихъ египтянъ уже болѣе половины». На что М. бросилъ, внезапно и рѣзко: «Никто! Никто не смѣетъ ни порицать меня, ни совѣтовать мнѣ, ни пѣть славословія! Недавніе пораженія…да что вы вѣдаете о нихъ? На мнѣ вся тяжесть, азъ дѣю, а вы – монета размѣнная, подите прочь! Я и Волею, и прочимъ могучій безпримѣрно, о вы, въ очахъ чьихъ Надежда горитъ синимъ пламенемъ, Я, лишь Я возмогъ уклоняться отъ частыхъ твоихъ стрѣлъ, о Судьба, старая карга, кости бросающая. Я несу бурю, небеса раскалывающую; болѣе того: Азъ есмь буря, молнія и громъ; побѣдоносный, Я танцую на громовыхъ тучахъ, за мною слѣдующихъ, и ниспадаю стрѣлою внизъ, топя въ крови всё низкое: Смерть несется къ вамъ. Породилъ Я вихрь иглъ незримыхъ, сердце врага поражающихъ. Громы и молніи уготовалъ Я вамъ, тщедушные!».
Слышавшіе его ужаснулись яраго его слова и во страхѣ удалилися вонъ, тщась не попасться ему на глаза. Послѣ М., осіянный злобою, взявши въ руки лукъ и натянувши тетиву, безмолвно металъ цѣлое море пернатыхъ въ небеса, угрожая богу расправою, тщась его поразить. Натягивая всё новую стрѣлу, готовую вонзиться въ самую плоть неба, въ самое сердце его, онъ приговаривалъ, оскаливъ зубы, – на сей разъ тихо, какъ бы про себя: «Мнѣ дано то, что не дано человѣку? Нѣтъ, не дано, не было дано, какъ и всѣмъ. Я далъ себѣ это: изъ самого себя, для себя, во имя свое. Пока еще только почки, первые всходы. Будь проклятъ! Но ты уже проклятъ! Нынѣ – нѣтъ препонъ; нынѣ я побѣждаю и тебя, о Ариманъ, и твоего всековарнаго всецаря: создавшаго. Побѣды… лишь начались, ибо всѣ бывшее – лишь тѣнь побѣдъ грядущихъ. Да, слышишь? Сіе – лишь начало и тѣнь грядущихъ побѣдъ: я еще покажу, что – самое малое – не слабѣю. Никто не силенъ бросить мнѣ вызовъ. Я заставлю тебя отвѣтить: я буду метать стрѣлы мѣдныя и стрѣлы словесныя, пока ты не отвѣтишь, ибо ты уже проигралъ, я еще буду держать рѣчь съ тобою, даже ежели ты уже мертвъ, ибо я желаю, чтобы ты самъ признался бы мнѣ въ томъ, что ты проигралъ и что ты мертвъ. Ибо я желаю услышать это, слышишь, о трусливый! Всё сказанное нынѣ – первое трезвое осознаніе».
День тотъ былъ подобенъ закату, ибо багровѣлъ кровяными блесками, словно рубиновою влагою сѣчи, неотвратимо-грядущей. Казалось: пятна крови растекалися по небосводу.