Татьяна Алюшина
Утоли мои печали
– Вот, – вздохнула она с тяжкой необходимостью. – Таки придется жениться на тебе. Рекондация теперь есть, что ты стоящий.
Гришка, посмеиваясь, развернул лист и прочитал:
«Я, Петр Акимович Вершинин, сим документом удостоверяю, что мой внук Вершинин Григорий Павлович является достойным молодым человеком с блестящими знаниями, прекрасными способностями, целеустремленным и обладающим большим чувством ответственности. Также могу удостоверить в том, что его ждет крепкое, интересное будущее. Убежден, что из него выйдет прекрасный муж и отец.
В мужья рекомендую».
И в конце листа личная печать и размашистая подпись деда.
Да уж. Такое трудно забыть.
Еще неделю эта история являлась предметом громкого смеха и воспоминаний, Григория неизменно называли «женихом с рекомендациями», а малую рыжуху – невестой. Но по большому счету ему было по барабану, как его там называют, а девчушка так и вовсе оказалась слишком занята своими детскими играми с друзьями, чтобы обращать внимание на какие-то взрослые глупости.
Насыщенное всяческими происшествиями, встречами и делами лето вскоре и вовсе отодвинуло это яркое происшествие, правда, навсегда запечатлев его в легендах обеих семей.
В то лето у Григория началась новая жизнь – студенческая, он поступил в Бауманку, куда стремился, пойдя по стопам деда – учиться на инженера-машиностроителя атомной промышленности.
И так его в этой учебе и студенческой жизни закрутило-завертело, что в «родовое гнездо» он приезжал теперь крайне редко. Только на те торжества, что числились святыми семейными праздниками, на которые собиралась вся родня в обязательном порядке – дни рождения бабушки и деда, следовавшие один за другим летом с разницей в две недели, Новый год и День Победы.
Девочку Марьяну он больше не видел, да и, откровенно говоря, совсем забыл о ее существовании. Вспоминалась она ему, только когда приходилось встречаться в свои редкие приезды с ее родителями или бабушкой-дедушкой на праздниках, но вспоминалась мимолетом, теплым напоминанием о смешной рыжей девчушке.
Наверное, он даже видел ее когда-нибудь, но честно не помнил никакой Марьяны, да к тому же это была уже совсем другая девочка – подросшая, изменившаяся и… абсолютно для него незаметная. А может, и не виделись, не встречались ни разу – бог знает. Его же память навсегда запечатлела ту маленькую забавную девчушку, умильно складывавшую ладошки и смотревшую на него огромными темно-голубыми глазищами.
Да-а-а уж, девочка выросла. И перестала быть ярко-рыжей. Переросла, видимо. Теперь это темная, изысканно патинированная благородная рыжина.
Интересно, у нее все такие же темно-голубые глазищи и сохранились ли те шесть ее великолепных веснушек на щеках?
– А давай-ка по чайку? – предложила бодрым тоном бабуля, возвращая его из яркого прошлого. – А то до обеда еще далеко, а ты с дороги.
– А давай! – согласился Григорий.
– Ну, тогда иди, скажи Женуарии, чтоб накрывала.
– Кому? – подивился он.
– А-а-а, – отмахнулась со смешком бабуля. – Мы теперь так Женю нашу называем с легкой руки Марьяши. Женька насмотрелась каких-то программ про грамотное ведение хозяйства домработницей, пришла ко мне и серьезно так запросилась на специальные курсы. Ну, я благословила и денег дала. Она отзанималась три месяца, сдала там тесты какие-то и должна была держать экзамен передо мной, чтобы я поставила ей оценку в специальный дневник. Что-то типа акта-приемки нанимателем. Готовилась она всерьез. Нас с Марьяшей, как комиссию по приемке, выставила из гостиной и строго-настрого запретила заходить, пока не позовет. Позвала. И мы обалдели: Евгения наша в строгом черном платьице, заметь, коротком, выше колена, в белоснежном накрахмаленном фартуке с приколотой к груди верхушечкой, в кружевном, накрахмаленном же наголовнике. А стол сервирован нашим лучшим фарфором и серебром, салфеточки в держателях, хрусталь сверкает, и посередине красуется утка на блюде. Марьяша посмотрела на всю эту красоту и говорит протяжно: «Не-е-е, никакая ты теперь, Евгения Борисовна, не Женечка». – «А кто ж?» – прямо оторопела Женя моя, а Марьяша с эдакой торжественностью сообщает: «Ты теперь, Евгения Борисовна, при такой-то красоте, целая Женуария, не иначе, эт точно!» Женька наша знать не знала, кто эта самая Женуария есть такая, но от удовольствия и похвалы расплылась в улыбке. А потом уж и сериал этот старый посмотрела. Да и я, грешным делом, глянула пару серий, так от смеха чуть до греха не довела.
– Что за сериал? – улыбался ее настроению Григорий.
– Да ты не помнишь. Показывали его на заре перестройки. Без слез не глянешь на игру актеров, но не в этом дело. Ты нашу Женю в коротеньком черном платьице и в красоте накрахмаленной вообще представляешь?
И Вершинин вдруг совершенно отчетливо представил, словно увидел это «кино» своими глазами.
Женя, работавшая домработницей бабули последние лет десять, женщина неопределенного – от тридцати пяти до сорока пяти возраста, обычной русской внешности, поражающего душевного простодушия и открытости, которое если и можно найти в наше время в людях, то, наверное, только в какой-нибудь глубинке забубенной. И при этом весьма впечатляющей комплекции – маленькая, не больше метра шестидесяти, кругленькая, килограмм под сто, с оттопыренной попкой, с гранитным бюстом, с короткими толстенькими-крепенькими руками-ногами и при таких габаритах необычайно шустрая, везде поспевающая, домовитая, спорая, охочая до любого дела и чрезмерно эмоциональная.
И когда он представил себе всю эту красоту в коротком черном платьице, с приколотым на гранитный бюст навершии крахмального фартучка, и белоснежный кокошник на голове, то постепенно, начав тихо посмеиваться, все больше и больше заводился.
– Вот-вот, – поддержала внука в его фантазиях бабушка и принялась посмеиваться за компанию.
– Нет, – качал он головой. – Это точно Женуария какая-то! Права твоя Марьяна!
– И что ты думаешь, – смеялась уже вовсю бабуля. – С тех пор как прилипло! Теперь только на это имя и отзывается, с гордостью носит. А семья уже и забыла, как ее раньше величали, все теперь только Женуарией и кличут.
– И чего смешного? – донесся от двери обиженный голос Жени. – Правильное имя. К тому же я высшую квалификацию получила, а это вам не деревня какая.
– Все-все, – утирала слезу бабуля. – Никто не спорит: имя что надо! – И, успокаиваясь, попросила: – Чайку нам организуй, Женуария ты моя.
– Мигом! – пообещала новоиспеченная мексиканка и умотала в кухню.
Они попили чайку с вареньицем и маленькими пирожочками, поболтали о пустяках, посмеялись над его кроватной терапией на чердаке, и бабуля предложила внуку пройти прогуляться до обеда.
На обед должны были приехать некоторые из родственников и прийти Марьяна, о чем и уведомила внука Глафира Сергеевна, стрельнув на него несколько тревожным взглядом, но быстро отвела глаза, надеясь, что тот не заметил беспокойства.
Конечно, он заметил и, конечно, не подал виду, чтобы не расстраивать бабушку попусту, все это было понятно и давно привычно – ее беспокойство за него, попытки оберегать и защищать перед семейством и его стойкое намерение оберегать и защищать ее от того же семейства.
– Пойду, – как можно более беззаботно сказал Григорий, подошел к бабуле, наклонился и поцеловал в щечку.
– Иди, – благословила она, погладив его по щеке.
Он бродил по их огромному заросшему участку и уже смиренно принимал воспоминания, взявшиеся за него нынче всерьез, махнув мысленно рукой и осознав всю бесполезность борьбы с ними. Видимо, это было неизбежно: приехав сюда, сразу же попасть в плен прошлого, навязчиво и неотступно прокручивавшего киноленту памяти, смотреть на прошлую жизнь, ее радости и смех, беззаботное детское и юношеское счастье, достижения, победы и поражения и… черную горечь потерь и темноту обид.
И ему казалось, что он старый замученный старик, так много вместилось, оказывается, в его памяти событий, эмоций и такую почти физическую боль в груди вызывали воспоминания о той, прошлой, далекой счастливой жизни в кругу большой, дружной семьи, что давала ощущение полной защищенности, плеча к плечу, причастности к роду.
Той, что оказалась иллюзией, обманом, детской сказкой.
Но имелось кое-что пострашнее крушения иллюзий и предательства.
С того памятного трагического дня двенадцать лет назад он был в этом доме всего два раза, в дни рождения бабушки: на восьмидесятилетний юбилей и еще один раз на восемьдесят пять, и появлялся-то всего на пару-тройку часов – поздравить, поцеловать, почувствовать ее объятия, как в детстве, ее необыкновенный прекрасный запах, посидеть за праздничным столом, с особым удовольствием вызывая у родни сковывающее чувство неловкости и глухого недовольства – и уезжал.
Бабульку он обожал, баловал насколько мог, оберегал и общался с ней постоянно по скайпу. Раньше даже письма писал, иногда длинные, подробные, по нескольку листов, когда застревал где-нибудь из-за непогоды или на вахтах. Потом они оба обзавелись хорошими мобильниками, и он мог дозваниваться ей из любой точки, где имелся хотя бы намек на сотовую связь. А года три назад отец научил бабулю пользоваться скайпом. Компьютер у нее имелся с еще незапамятных времен, и она благополучно им пользовалась. Умела.
Так что связь они держали плотную и с удовольствием болтали при любой возможности.
Правда, как выяснилось, бабушка далеко не все поверяла внуку о своих делах, например, о девушке Марьяне умолчала. Да и он, ту же правду говоря, во многие свои дела-заботы бабульку не посвящал.
Ну, это-то понятно.
Участок зарос еще больше с тех пор, как Григорий видел его в последний раз. Да он всегда был заросшим, по-хорошему так, по-честному – с кустами дикой малины у дальнего угла забора, с жимолостью, жасмином, сиренью, с соснами корабельными, тянущимися в небо, березами, вековыми липами и осинами, с яблонями и рябинами и множеством иных деревьев и кустов, создававших для детей идеальные места к обустройству штабов, схронов и возможностей спрятаться от взрослых и погрузиться в свои игры.
Впрочем, как тогда, так и сейчас за участком следили и обихаживали, это было заметно, где надо и что требовалось подрезали, прореживали, сажали или выкорчевывали, траву на лужайках у дома косили, сохраняя достойные газоны, а за высокими небольшими грядками на заднем дворе ухаживала Женя, ставшая теперь Женуарией.
Это интересные грядки. Никто никогда не выращивал на участке ничего, кроме цветов. Но однажды дядя Сева Добродеев, папа Марьяны, возвел у себя на участке высокие грядки. Он-то за своим участком очень даже следил и занимался ландшафтным дизайном, периодически раз в два-три года меняя его от неуемности творческой фантазии, потому как был архитектором. Вот однажды он и возвел эти высокие грядки – сделал кирпичные длинные коробки с фундаментом, засыпал туда землю, посадил всякую зеленушку.
Идея настолько понравилась деду и бабуле, что те тут же затребовали себе такие же. Потратив пару выходных, дядя Сева с отцом Гриши, с самим Гришей и Костиком возвели эти грядки на заднем дворе возле выхода из кухни.
Идея оказалась великолепной!
Посадили салаты-травы, редиску, лук-чеснок, даже кабачки и тыквы сажали и еще что-то, это была уже женская епархия, Григорий не вникал. Но летом теперь всегда на столе водилась свежая зелень прямо с огорода – удобно и вкусно. А уж как она пахла!
Вершинин поймал себя на том, что улыбается, думая про это, и перед мысленным взором четко и ясно проходят те далекие дни, освещенные солнцем, люди, события точно в кино, он даже ощущает запахи тех дней…
Однажды он прочитал на уцелевшей стене одного из разгромленных и сожженных женских монастырей в Сербии: «Гарь – вот истинный запах ваших бесполезных молитв!» Так было написано там по-сербски, но проводник перевел Григорию тихим скорбным голосом то, что написали нелюди, убившие монашек и разрушившие священное место.
Горечь – вот истинный вкус бесполезных воспоминаний – мог сейчас, перефразировав, сказать себе Григорий.
Развернувшись, он быстро вышел с участка и направился к лесу.
Но, ясное дело, от себя-то… ну вы в курсе.
Этот лес – каждая его тропинка, каждое дерево и кустик, каждое грибное место и овражек, камень, холмик, были известны ему и излазаны вдоль и поперек – надо ли говорить, что цепкие лапки воспоминаний не собирались оставлять его и тут.
«А, и ладно! – махнул мысленно Вершинин, сдаваясь. – Банкуйте, как говорилось в известном фильме!»
Но! Будучи человеком продуманным, последовательным и тщательным в мелочах в силу профессии и таланта, он решил взять воспоминания в свои руки и, коль уж донимает прошлое, то направить его в правильно русло, то бишь начинать, так с самого начала и двигаться поступательно шаг за шагом.
– А где у нас начало? – невесело усмехнулся Григорий, неторопливо шагая по тропинке. – Пожалуй, с деда.
«Нет, – возразил он себе. – Если действительно подробно и с начала, то с прадеда. С него все началось».
Понятно, что имелись в семье и более далекие и не менее интересные предки, но история их рода в том виде, в котором он сформировался и существует, началась именно с прадеда – Вершинина Акима Лукича.
Аким Лукич был историком, искусствоведом, специалистом по русскому изобразительному искусству, начинающим галеристом и музейщиком, к своим двадцати восьми годам уже заслужившим достойную репутацию и даже известность, человеком, душою и пламенным сердцем радевшим за русскую культуру, очень увлеченным своим делом.
А тут Октябрьская революция семнадцатого года.
Сначала никто ничего не понял – ну, какие-то непорядки в Питере, так к ним уж привыкли за последние годы: то эсеры, то анархисты, то большевики – все бунтуют, баламутят простой народ, и каждый со своими призывами свергнуть власть. Так думало большинство московского купечества и дворянства, а когда уж до них добралось…
Несколько недель шли бои этих самых большевиков с кадетами, засевшими в Кремле и ближайших зданиях, которые новоявленные власти с особым удовольствием раздалбывали из пушек и пулеметов.
Прадед рассказывал прабабушке, а она уже потом и сыну – Петру Акимовичу, что когда он увидел, как пострадал Кремль, церкви и дома, и как солдаты и офицеры мешками тащат из проломов в стенах Кремля ценности и музейные экспонаты, и близко не представляя их истинную стоимость и значимость, и никто! – никто!! – не препятствует им и не может навести порядок, не останавливает это варварское разграбление, он понял, что эти пришли надолго. И пока они все не сметут на своем пути – не остановятся!
А еще со всей ясностью и четкостью осознал, что Россия пропала! Все! Не будет больше привычной России! Он видел выражение лиц этих бесноватых от вседозволенности, безнаказанности любых деяний людей, видел их блестящие, как у морфинистов, глаза, шалевшие от крови и возможности захапать, украсть все то, что раньше было недоступно, – и он понял, что все то, чему он был бесконечно предан: культура, искусство, традиции, все прекрасное, великое и святое России будет сметено огненным ураганом этой вырвавшейся, бесконтрольной необузданной дикой силы сошедших с ума людей.
Он не спал ночь – ходил, а скорее метался по квартире в тягостных раздумьях. А утром, умываясь, посмотрел на себя в зеркало и увидел широкую седую прядь волос у правого виска, которая появилась у него за эту ночь. Вот так.
Но он не предавался горю и безрадостным мыслям и не утопал в безнадежности – нет. Не таков был Аким Лукич – он был человеком действия, оттого и принимал решения, ставил перед собой задачи и раскладывал в голове дела по мере их первоочередной важности.
И первым пунктом самой наиважнейшей срочности шла… женитьба на милой Полиночке, дочери друзей их семьи Ланевских. Он давно был в нее влюблен и знал, что женится на ней, и Поленька отвечала ему истинной взаимностью, да вот только молода была невеста, на десять лет его помладше, вот и ждали обе семьи, когда подрастет. Месяц назад ей восемнадцать исполнилось, назначили день свадьбы на весну.
Какая теперь весна? Будет ли она, та весна, и где, как?
Но Аким неизвестным чутьем, обострившейся интуицией совершенно ясно и четко понимал, что жениться надо срочно, чтобы защитить Поленьку от того бедового, кровавого и страшного, что происходит в стране, почему-то был абсолютно уверен, что только он и сможет ее защитить.
Только он!
За ту самую страшную ночь в своей жизни он многое понял, просчитал и…
А вот про это самое «и» в семье до сих пор идут споры – дед Петр Акимович был абсолютно уверен, что его отец обладал неким ясновидением, помноженным на невероятную эрудицию, аналитический дар и широкий диапазон интересов. Семья же в отношении ясновидения сомневалась, ну, по крайней мере, относилась к этому утверждению с осторожным скепсисом, соглашаясь, что наверняка какие-то способности у Акима Лукича имелись, но в большей степени он все же полагался на свое умение анализировать огромное количество информации одновременно, внимание к любым мелочам, уникальную память и знание международной и геополитической обстановки как в стране, так и в мире в целом.
А еще на – вот тут точно не совсем обычное – умение чувствовать людей, вычислять их и потрясающую способность к убеждению, умение разговаривать и находить ключик к каждому человеку.
Откуда такие знания о жизни прадеда и споры о его способностях? Все просто – начиная с той самой своей страшной бессонной ночи после падения Кремля Аким Лукич начал вести подробные дневники и делал это долгие годы, вплоть до самой смерти. А Полине Георгиевне и его сыну Пете удалось эти дневники сохранить, впрочем, как и все, что приобрел и сделал Аким Лукич.
Так вот, вернемся в нерадостное утро после эпохальной ночи.
Аким Лукич отправился к Ланевским, по пути зайдя на телеграф, где уже орудовали люди в длиннополых солдатских шинелях, но, как ни странно, телеграф все же работал, и, под улюлюкание и издевки не совсем трезвой солдатни, больше похожей на дезертиров с красными лентами на папахах, не реагируя на оскорбления и явное желание задеть его, он отправил телеграмму родителям, в которой в категорической форме запретил им даже думать возвращаться в Россию, велел оставаться на месте и обещал еще связаться, написав в конце: «Здесь все пропало и закончилось. За меня не беспокойтесь».
После чего отправился в банк и еще больше удивился, обнаружив, что тот все еще работает, правда, принимая только своих постоянных клиентов. Обрадовавшись такому обстоятельству, он полностью обнулил их с родителями счет – большую часть переведя им, сопроводив запиской, в которой строго распорядился, чтобы они по получении денег потребовали выдать их во французской валюте по курсу. А часть денег оставил себе, попросив выдать их в золотых червонцах. Но банкиры тоже не дураки, явно намыливались срочно закрываться до лучших времен и золотом расплачиваться отказались.
Аким Лукич спорить не стал, а, взяв ассигнации, зашел к знакомому ювелиру, приобрел два обручальных кольца, несколько тонких пластин простого золота, тихо радуясь про себя, что ювелир оказался менее ушлым, чем банкиры, и пока не понял до конца масштаба всей трагедии. За коею недальновидностью Аким и прикупил у него еще несколько драгоценных камней, оставив себе совсем немного денег на жизнь.
И отправился дальше – к Ланевским, размышляя по дороге, что в общем и целом обоим их семействам необычайно повезло. Необычайно!
Ну, во-первых, его родители уехали в Ниццу, где у них имелся небольшой домик на берегу моря, купленный еще его дедом десятки лет назад. Уехали потому, что у мамы после воспаления легких была ужасная слабость, и врачи категорически приказали уехать из осенней холодной и слякотной Москвы на юг, к морю.
Вот и уехали, слава тебе, господи!
И не вернутся, они его послушаются обязательно. Наверное, с тех пор, как Акиму исполнилось семнадцать, родители полагали его взрослым и очень умным человеком и как-то незаметно привыкли уважать его и принимать чуть ли не главой семьи. Так что сделают, как он сказал, и останутся в Ницце.
Это хорошо, это очень хорошо!
А во-вторых, отец Поленьки, Георгий Иванович, боевой полковник, артиллерист, две недели назад приехал с фронта на побывку, собственно на неопределенный срок.
На фронте творилось не пойми что – анархия, разброд и дикость смертельная: убивали офицеров, агитировали без конца не пойми кто и за что – кипело, бурлило, солдаты как с ума посходили. Вот мудрое начальство, видя всю бессмысленность каких бы то ни было попыток управлять младшим составом, отправило офицеров по домам вполне официально.
У Ланевских помимо Поленьки было еще трое детей: Борис – шестнадцати годов, Михаил – семи лет и совсем неожиданная радость – Верочка двухгодовалая.
Придя к ним, поцеловав в щечку выбежавшую встречать жениха Поленьку, ахнувшую, увидев его седину, Аким отстранил нежно невесту от себя и, твердо посмотрев на Георгия Ивановича, сказал, что им требуется поговорить.
Пройдя в кабинет и подождав, когда будущий тесть закроет двери, Аким сразу же приступил к главному:
– Георгий Иванович, вам с семейством требуется срочно уезжать из России, пока еще есть такая возможность. – И повторил с нажимом: – Срочно!
Он долго, подробно и четко растолковывал свои выводы и опасения, а также давал ценнейшие советы. Они обсудили все, что было необходимо, и Георгий Иванович согласился с одним главенствующим в данной ситуации постулатом – лучше подстраховаться, чем рисковать безопасностью семьи.
С Поленькой Аким повенчался через три дня. Через две недели семья Ланевских покинула Россию.
Больше никогда они не видели своих родных.
Тогда же… Все самое важное для спасения семей он сделал, теперь следовало послужить Родине.
Да, да! Именно так Аким понимал свою жизненную обязанность. Только исполнение своего долга перед Родиной Аким Лукич видел несколько иначе, чем большинство богатого сословия гибнущей в тот момент страны – не в противостоянии, саботаже, войне против большевиков или бегстве за рубеж и оплевывание оттуда бывшего отечества – нет!
Как истинный интеллигент и патриот России, он считал, что обязан сохранить и спасти какие только сможет произведения искусства и культуры. Спасти для потомков, для народа, для человечества, хоть что-то! У него был четкий план.
Аким поехал в Питер, разумеется, с Поленькой, которую теперь не оставлял одну без пригляда, – поехал встречаться с Лениным, выяснив, что этот человек у руля новой власти.
Вот так, мелко не плаваем!
И что бы вы думали? Он таки к нему попал!!
В дневнике Акима Лукича подробно описана эта прямо эпопея. Он действовал через каких-то знакомых своих друзей, у которых они остановились в Питере, и знакомых тех знакомых, имевших отношение к большевикам. Через звонки и его прямолинейную наглость и напор, он таки попал в Смольный, в кабинет к Ленину, где помимо вождя всех времен и народов находились еще и Дзержинский, Свердлов и – тут Акиму Лукичу повезло! – будущий министр культуры Луначарский, обсуждавшие какие-то свои «архиважнейшие» революционные дела.
– Ну-с, – отвлекся от заседания Владимир Ильич и обратился к Вершинину: – Что вы, батенька, хотели нам сказать такого важного?
И тот сказал.
Он сказал, что в данный момент они теряют огромное количество произведений искусства, которые гибнут в пожарах помещичьих усадеб, что жгут крестьяне, и растаскиваются по углам темными личностями, не понимающими истинной ценности и важности. А ведь это – вот тут внимание! – валюта и реальные деньги, и богатства, которые на международных аукционах можно продать за огромные деньги. А это, в свою очередь, продовольствие, обмундирование, оружие и деньги.
– И что вы предлагаете, батенька? – внимательно выслушав его речь, уже более заинтересованно спросил Ильич.
Аким Лукич пояснил, что он предлагает создать некие летучие отряды, которые поедут по уездам и будут экспроприировать ценности по усадьбам помещичьим, музеям, господским домам в уездных городах до того, как их подожгут и разворуют крестьяне и бандиты. Отряд с особыми полномочиями. И перевозить все спасенные ценности в Гохран, например.
Главное успеть спасти как можно больше. Хотя бы так. Хоть что-то спасти!
Вообще-то спорная идея, да и решение такого пути спасения достояния страны и сотрудничество с новой властью для человека его положения, скажем так, весьма рискованно и еще более весьма неоднозначно. Но Акиму Лукичу в тот момент именно так виделась его роль. Ну, вот так.
Был ли он прав? Вопрос.
Ильич задумался, потом велел ему подождать в коридоре. Через сорок минут Вершинина пригласили снова войти в кабинет и объявили решение.
– Создавать несколько летучих отрядов для спасения ценностей мы не можем. Людей нет, у нас сейчас совсем другие наиважнейшие задачи. Но два отряда снарядить вполне способны, один из них вы и возглавите, как рационализатор и инициатор идеи. – Ленин, хитро прищурившись, резко спросил: – Возьметесь? Или только рассуждать охочи, а работу пусть другие делают?
– Возьмусь, – тут же согласился Аким Лукич.
Помимо реальной возможности воплотить свою идею, Акиму вручили мандат за подписями Дзержинского и Ленина с прописанными там широчайшими полномочиями вплоть до права расстреливать на месте саботажников и всех препятствующих революционной экспроприации; кожаную куртку, галифе, сапоги с портянками, кожаную фуражку, портупею с «маузером» в деревянной коробке и пули к нему. А также подробные карты Центральной России, трех солдат и трех матросов с винтовками, два грузовика, ящики с продовольствием и боеприпасами и одного воинствующего комиссара.
А также поставили на довольствие его жену Полину, отправленную Акимом обратно в Москву в их квартиру. Он удостоверился, что секретарь Ленина лично связался с наркоматом в Москве, отдав распоряжение об охране и особом отношении к жене «товарища уполномоченного», выполнявшего ответственнейшее задание партии.
В дневниках прадеда подробно описывались те несколько лет, что он проездил со своим отрядом по селам, городам, вехам и весям России, спасая, что мог. Эти записи, сделанные четким убористым почерком, прекрасным эмоциональным слогом, били любого, кто их читал, по нервам. До дрожи и холода внутри. И неверия, что такое было возможно и люди способны до такой степени звереть и терять все человеческое, как и становиться героями, жертвующими собой.
Страшное, дикое время, полное противоречий, мерзостей и великих подвигов.
В холодных исторических фактах, да даже и в самых откровенных современных документальных фильмах, рассказывающих про то время, нет и десятой доли той страшной, ужасающей бессмысленной кровавой вакханалии, что творилась в те годы. Порой трудно поверить, что люди одной страны, единоверцы, друзья и братья способны с какой-то животной жестокостью так уничтожать друг друга, словно в один момент все они разом посходили с ума.
Не счесть страшных, опасных и невероятных ситуаций, в которые пришлось попадать Акиму Лукичу вместе с его отрядом.
Вот, например, одна из них – не самая страшная и трагичная, но ярко характеризующая Акима Лукича как личность, как мужчину и человека.
Это было в восемнадцатом году.
Их отряд по наводке какого-то уездного наркома отправился в большое имение известного на всю округу помещика. Подъезжая, еще издалека они услышали звуки стрельбы идущего боя.
Прибавили скорости и застали несколько нестандартную картину – по кустам и за деревьями попрятались маргинальные личности, которых развелось немало, попросту бандиты, лучше всего чувствовавшие себя во времена таких вот перемен и революций.
Откровенные воры-грабители, дезертиры в обносках формы, словом, банда. Ну, вот прячутся они и постреливают по усадьбе, обнесенной оборонительной стеной из мешков с песком, телег с землей, досок и всякой утвари. Укрепления возведены грамотно, по всем правилам, явно под руководством человека военного. И что самое интересное: оборону держат не только мелькавшие то там, то здесь мундирами и шинелями военные, а по большей части крестьяне.
Резкий, частенько до глупости и идиотизма, комиссар Володин приказал тут же ударить бандитам в спины. Завязался бой, бандитов постреляли, да не всех – некоторые успели убежать, а спасенные раскрывать объятия и приглашать в гости спасителей не торопились.
Но Акиму Лукичу удалось уговорить их провести переговоры.
За баррикаду разрешили пройти только ему и Володину. И, оказавшись внутри обнесенного периметра, оба от удивления закрутили головами – везде шла не суматошная, а обычная размеренная жизнь: кто-то стоял на часах и просматривал местность, кто-то, поставив винтовку возле себя, вернулся к прерванному боем делу: застучал молоток по наковальне, где-то доили корову, подковывали лошадь, взбивали масло, крестьянки развешивали стираное белье – все мирно, по порядку и хозяйскому укладу, словно мир вокруг не летит в тартарары в кровавых брызгах.
В доме их встретил хозяин – как позже выяснилось, полковник лейб-гвардии Вячеслав Владимирович Новин. Выслушав представление и прочитав врученный ему мандат, вернул его обратно и спокойным, дружеским тоном уведомил, что покидать усадьбу не намерен, сдавать нажитое его семьей добро тоже. Может предложить отобедать, а после просил бы покинуть его территорию.
Володин было дернулся права качать и, покраснев от возмущения лицом, обещать непременный приезд отряда солдат с пулеметами, что, собственно было правдой, поддержка местного наркомата была самой всеобъемлющей, вплоть до войсковых операций. Но Аким Лукич уже привычно его остановил и попросил хозяина побеседовать спокойно только с ним, без комиссара нервного.
Тот согласился, но сразу же предупредил, что участвовать в беседе будут и товарищи по обороне.
Оказалось, что в своем поместье он собрал фронтовых боевых друзей с семьями и своих родственников, и крестьяне поддерживают его полностью и по собственному почину и совести. Кто только не пытался их отсюда выкурить, все уходили ни с чем и сильно побитыми.
Так вот Новин и сидит уж восемь месяцев и уверен, что пересидит всю смуту.
– Не пересидите, – тяжко вздохнув, покачал горестно головой Аким Лукич.
И принялся пояснять, что происходит в стране и что изменилось за это время. Конечно, тогда еще имелась совершенно обоснованная даже не уверенность, а большая вероятность, что большевикам осталось недолго – белое движение, набиравшее силу и давившее по фронтам красных, поддержка Антанты, высаживающейся на Дальнем Востоке, только Вершинин твердо знал, что ничего не поможет и уже не спасет Россию от большевизма.
Ужас происходящего состоял в том, что управляющая верхушка глупо, бездарно, а частенько откровенно предательски про…ла Россию. Никто не хотел видеть роковой, критической разницы в доходах и жизнях между простым населением, крестьянством и правящей верхушкой и средним классом.
