Анастасия Вербицкая
Поздно
– Что за вздор! – вспыхнула Маня. – Мне, что ли, десять лет? Мне в августе четырнадцать минет…
Глаза у Звягина стали совсем круглые.
– Неужели пятнадцатая? Вот время-то идёт!.. Да сколько же тебе лет, Лиля?
Она колебалась одно только мгновение.
– Тридцать пять…
Почему она солгала? Никогда она не скрывала своих лет раньше. Неделю назад ей минуло тридцать шесть. Она радовалась, что все забыли об этом. И она не могла на этот раз победить своего малодушие и сказать правду. Она почувствовала, что краснеет под насмешливым взглядом гувернантки.
– Представьте, Лидия Аркадьевна, я всегда думал, что ей только двадцать восемь…
– Для ваших лет вы удивительно сохранились, – любезно улыбнулась гувернантка. – Вам никак нельзя дать больше тридцати лет…
Лизавета Николаевна взглянула на неё с ненавистью. Стрела, метко пущенная беспощадною женскою рукой, попала в цель.
– Наша мама такая красавица! – с восторгом сказала Маня и, поймав руку матери, поцеловала её холодные пальцы. – В этих кружевах она совсем Кармен…
«О, милая девочка!..» Горло Звягиной сжалось нервным спазмом, когда она вспомнила жестокую фразу Маевского: «Маню мы оставим отцу; она стеснит нас»… Странный человек! Как будто матери не все дети одинаково дороги и жалки! А с другой стороны – отнять у отца детей? Всё отнять разом? Дать ему новую жизнь, без старых привязанностей…
Чай тянулся для Лизаветы Николаевны так же бесконечно долго, как и обед.
– Совсем, было, забыл, Лиличка, – вдруг заговорил Звягин. – Съезди завтра в Москву, навести Ольгу Дубровину. Она умирает в Екатерининской больнице. Отравилась…
– Когда? – беззвучно спросила Звягина, внутренне холодея.
– Дубровина? Это та старушка, которая три года назад бросила мужа и детей для какого-то мальчишки? – удивилась Лидия Аркадьевна.
Лизавета Николаевна выпрямилась, высокомерно подняв голову.
– Она мне ровесница… и подруга…
– Ах!.. Извините, я не знала…
– И такие выражения при детях? Вы забываетесь, Лидия Аркадьевна…
Она уже чувствовала почву у себя под ногами.
– Я всегда ждал такого конца, – быстро вмешался Павел Дмитриевич, мягко беря руку жены и пожимая её. – Он прожил её деньги и бросил её… В её годы начинать жить сызнова было рискованно…
– По-твоему, она понесла должную кару? – усмехнулась Звягина, резко выдёргивая свою руку, как бы затем, чтоб взять конфету из вазы.
– Ах, Лиличка! Зачем кара… Я разве бросал в неё камнем? Ну, разлюбила мужа… А дети-то чем виноваты? Она сама себе этого не простила, если она порядочный человек. И хорошо сделает, если умрёт… Старость без угла, без семьи и друзей, без уважения…
Все замолчали. Но в этой тишине чуялась глухо надвигавшаяся буря.
IV
– Лиля, не пройтись ли нам в парк? – предложил Звягин, и голос его звучал как-то странно.
Она колебалась только секунду, мрачно глядя ему в глаза… Что ж! Пора решаться. Пора объясниться… Далеко от дома, это даже лучше…
Они шли под руку. Она, молчаливая и сумрачная, с загадочно стиснутыми губами, – настоящее олицетворение угрозы.
Они сели в цветнике. Гуляющих почти не было. Отдышавшись и выкурив две папиросы, Звягин скрылся. Он застал через полчаса свою жену на том же месте, в той же позе, с низко опущенной головой. Когда она подняла лицо, он увидал в её чертах странное выражение жестокости и страдания… И он вдруг понял всё бесповоротно…
– Лиля, ты любишь розы… Возьми…
Он подал ей спрятанный под крылаткой букет, и сам удивился, как спокойно звучал его голос, хотя колени гнулись под ним.
Она молча наклонила голову и спрятала лицо в свежих лепестках. Как молния, пронизало её воспоминание и ожгло… В первый год их свадьбы они приехали сюда из Москвы подышать чистым воздухом. Они были очень бедны, и им не на что было нанять дачу. Они сидели здесь… Это был день её рождения… Она ждала его на этой же скамье… И он принёс ей розы…
Забыл он об этом сейчас, или, вспомнив, сделал нарочно?.. Потом они пошли в ресторан над прудом. Боже мой! Как она любила его! Ей казалось, что она умрёт за его счастье, если это надо… Где же это чувство? Где?
Звягин ждал, что жена его заговорит. Но она молчала, и только короткое, прерывистое дыхание выдавало её волнение.
Тогда заговорил он… Накануне краха их общего счастья, как банкрот, ликвидирующий свои дела, он захотел оглянуться с ней вместе назад и показать ей всю ценность его утраты… И он заговорил о прошлом, о чудном прошлом, которое принадлежало ему безраздельно… Он припомнил их первую встречу, их робкую и горячую любовь, потом безумно-счастливые дни, ночи без сна… Ах! Как крепко они держались друг за друга, среди этого повального крушения всех устоев, среди общей разнузданности страстей! Как завидуют ему и сейчас товарищи его, в браке нашедшие только несчастье или позор… Ещё бы! Были чёрные дни и чёрные годы, и всё они вынесли, опираясь друг на друга в слепом, прекрасном доверии. А теперь?
Он почувствовал, что она вздрогнула, и, взяв её инертную руку в свои, он заговорил о будущем… Мечты их далёкой юности сбылись. Он вышел на дорогу… Помнит ли она, как часто плакала, страшась его смерти, нужды, одиночества, с детьми на руках? Теперь ей нечего бояться. Пенсия есть, нужда её не коснётся. Будущее детей обеспечено… Маня через два года кончит курс.
– Жаль жизни!
Этот стон вырвался у неё бессознательно.
– А мне не жаль, – подхватил Павел Дмитриевич, и голос его окреп. – На всё своё время. Жить бурным чувством устаёшь… Нет! С закатом молодости не всему ещё конец. И кто знает? На склоне дней есть радости, быть может, самые высокие…
– Какие? – прошептала она.
– Маня года через три выйдет замуж.
«За Маевского, – словно пронзила её мысль. – Они будут пара»…
Точно угадав, Звягин продолжал:
– Дай Бог ей встретить человека с сердцем!.. Нет! Я не желал бы для неё этих нынешних карьеристов, самонадеянных и бессердечных. Они тешатся женщиной, как красивой игрушкой…
«Я люблю только среди роскоши, в мягком полусвете китайского фонарика, среди цветов»… – вспомнилось ей.
– В браке, Лиля, сердце всего важнее, – докончил Звягин.
Она прижмурила веки.
– Умереть бы!
Она сказала это совсем беззвучно, но он расслышал и вздрогнул.
– Ах, Лиля!.. Да смеем ли мы умереть? Это, конечно, легче, чем жить. Я никогда не боялся смерти. Но ты забыла о Мише? Подумай только, такая крошка… без матери?
– Женился бы, – чуть слышно подсказала Лизавета Николаевна.
– Нет, – ответил он просто, и она знала, что он не лжёт.
Она знала: в свою любовь к ней он вложил всю душу, без остатка, и пронёс через всю жизнь это чувство, не запятнав его даже мысленно. И она почувствовала, что, будь Звягин в десять раз умнее, он не нашёл бы лучшей защитительной речи в эту роковую минуту, когда жена готовилась вынести ему обвинительный вердикт.
– Не бойся старости, Лиля, – тихо докончил Звягин, задумчиво глядя перед собой в душистый мрак цветника. – У нас дети! Мы состаримся незаметно, рука в руку, среди общего уважения, с сознанием честно прожитой жизни. Не увидим, как подойдёт серебряная свадьба. Каких-нибудь десять лет… Потом будем внучат нянчить. Оба седые, как Филемон и Бавкида… Помнишь, Лиля? Ты мне давно как-то рассказала этот трогательный миф… и заплакала… Ты сказала тогда: «Только так я понимаю любовь… Только с этой иллюзией стоит жить»…
Он видел, что лицо её залито слезами, и что она тщетно прячет его в лепестках роз.
Из парка двинулись они молча, потрясённые. Он ждал её слова. И странно!.. Он был спокоен. В минуту опасности он вдруг нашёл силу для смирения, силу вынести правду, какова бы она ни была.
А Лизавета Николаевна с удивлением и испугом замечала, что ей не только мучительно жаль этого человека, но что потерять уважение его – ей прямо-таки страшно.
