Анатолий Белинский
Дорогами войны. 1941-1945
– А где же немецкие блиндажи? – поинтересовался я.
– Посмотри в направлении, где виднеется перебитое, согнутое под острым углом деревце, правее него куча хвороста.
Я встал в створе двух жердочек, находившихся возле нас, и посмотрел в указанном направлении. Там на земле действительно что-то было навалено. Но этот шалаш противника не был огневой точкой, которые я должен был установить и нанести на схему. Шалаши служили местом для отдыха. Огневые же точки были замаскированы в каких-то других кучах веток, и таких куч было немало.
Ближние кучки командир роты уже обследовал и строго следил за теми, в которых были огневые точки. Дальние же предстояло еще обследовать, если это окажется возможным. При наступлении пехоты в мою задачу входило корректировать огонь артиллерии по тем огневым точкам, которые себя обнаружат. Я оглядывался по сторонам, стараясь на этом однообразном фоне редкой поросли, напоминавшей картину глубокой осени, зацепиться взглядом за какие-либо ориентиры, которые мне могли бы пригодиться при ведении артогня и движении в этой полосе.
– А вот тебе и фриц появился, – спокойно проговорил командир роты. В сторону от немецкого шалаша направился солдат в грязно-зеленой форме. Я тотчас же потащил из кобуры пистолет.
– Дай мне, я его сейчас прихлопну. Я хорошо стреляю.
Командир роты, улыбаясь, положил на мою руку свою ладонь.
– Не надо. У нас сейчас не стреляют в это время. Люди спят, только недавно улеглись. Стрелять можно только после двенадцати дня, когда проснутся.
Тогда – пожалуйста, если только они тебя вперед не прихлопнут.
Я делал для себя одно открытие за другим под руководством своего наставника и, пользуясь случаем, старался выяснить как можно больше.
– А они нас сейчас видят?
– Конечно, потому и встал, что нас увидел. Первыми подниматься боятся, мерзавцы. Не у себя дома.
– И могут дать очередь откуда-нибудь из пулемета?
– Могут, но у нас до двенадцати дня стрелять, повторяю, нельзя.
– А если выстрелит кто-нибудь?
– В морду от своих же и получит.
Обе стороны находились в длительной обороне, и здесь, как мне стало понятно, действовало негласное джентльменское соглашение, которое предписывалось неукоснительно соблюдать для выполнения естественных физиологических потребностей.
Для меня такие порядки были непривычны, и я продолжал уточнять.
– Значит, сейчас можно ходить в полный рост?
– Больше, чем требуется для разминки, нельзя. Нахальства ни мы, ни они не потерпят.
– А были случаи, когда в это же время кто-нибудь ходил и по нему стреляли?
– Были, но потом не стало, отучили и приучили к порядку.
Командир роты показал мне все направления, где находились немецкие блиндажи, и обратил внимание на тянувшиеся цепочкой воронки, затянутые болотной тиной, которые находились впереди, метрах в тридцати-сорока от нас. Помедлив, добавил:
– Трупов почти уже не видно, почти все перетаскали по ночам к себе. А сейчас пошли, а то уже долго стоим, к тому же вдвоем. Можем привлечь излишнее внимание, – заспешил он.
Мы возвратились к своему шалашу, сели по обе стороны входа, лицом к нашей пехоте, и он рассказал мне историю воронок, историю о том, как ему удалось пробыть здесь такой большой срок.
Это случилось примерно месяц назад. В такое же тихое раннее утро появилась девятка «юнкерсов», которые встали в круг над поляной. Многие решили, что они начнут, как это было и прежде, бомбить пехоту. Но они вдруг начали пикировать по одному прямо на позицию роты, которая в то время занимала место в районе воронок. Бомбы рвались прямо в боевых порядках роты, смешивая все с грязью. Люди стали отползать на поляну, на открытое место, к своей пехоте.
Командир роты сразу понял, что немцы отвели свою пехоту назад, стал призывать всех солдат вперед, вплотную к блиндажам противника.
– Никто не послушал меня тогда, – с горечью и злостью сказал он. – Солдаты успели доползти только до середины поляны, где на них обрушились стремительно появившиеся «мессеры» и перебили всех до единого.
У противника все было расписано, как по нотам.
А ротному удалось доползти до немецкого шалаша. Там он нашел небольшую воронку с тиной, залез в нее для защиты от осколков, выставил наружу только лицо и стал смотреть, как обрабатывают позицию его роты самолеты. Едва закончилась бомбежка, он сразу пополз назад. Те, кто остался у пулеметов, были убиты. Командир роты лег за пулемет, обляпанный болотной грязью, нашел коробку с готовой лентой, откопал вторую, соединил их, заправил и притворился убитым, посматривая одним глазом в сторону противника.
– Молил только об одном: чтобы пулемет не заело, – возбужденный тяжелыми воспоминаниями, продолжал он свой рассказ.
Немцы начали ползти, затем один встал, все за ним тоже поднялись и пошли в полный рост, о чем-то оживленно переговариваясь. Подпустив их метров на пятнадцать-двадцать, рванулся, нажал гашетку, пулемет заработал. Бил без перерыва, пока не выпустил обе ленты. Человек тридцать сразу уложил, потом бил по уползающим.
– Наши там, – он кивнул головой вперед, – услышали, что кто-то остался живой, «ура» кричали, сразу же прислали подкрепление. Теперь на случай наступления это местечко все оценили. Вчера комбат сам приходил смотреть, как и что здесь.
Я стал рассказывать, что по всем признакам готовится наше наступление: на огневых позициях накоплены горы снарядов, а дневной лимит установлен всего шесть снарядов на батарею. Разговор перешел на профессиональные темы о взаимодействии пехоты и артиллерии на этом участке. Я посвящал его в тонкости рассеивания снарядов, пределы точности стрельбы из орудий, рассказывал о характере огня разных систем, обо всем, что ему могло пригодиться во время боя и наступления.
Командир роты вдруг перебил меня и неожиданно сказал:
– А ты мне сразу понравился. Нам тут вдвоем скучно не будет. В гости в окопы будем вместе ходить, там можно поразвлечься. А здесь мы вполне хозяева, начальство редко заглядывает. Можно интересные дела делать, у меня уже один планчик созревает – потом обсудим. А лейтенант, который был до тебя, не нравился мне. Все время сидел в этом шалаше, только место занимал. Потом выполз однажды вперед, его сразу же и срезали.
Ветер разогнал облака, проглянуло солнышко, мы сняли сапоги, разложили перед собой, посушили портянки. На приличной высоте возвращался на свой аэродром немецкий бомбардировщик. Мы переключили свое внимание на него. Самолет снизился, затем лег на боевой курс вдоль линии окопов нашей пехоты. Я взял бинокль и стал рассматривать, какие бомбы он будет сбрасывать. Крупнокалиберные! Следовательно, решили мы, имел задание прорваться на какой-то объект, это не удалось, и вот теперь освобождается от груза над пехотой.
– Наделает дел, если бомбы точно накроют траншею, – забеспокоился командир роты. – Теперь понял, какое преимущество мы имеем, находясь здесь?
К счастью, бомбы легли немного в стороне от линии окопов.
– Однако и тут предельная осторожность нужна, – продолжал командир роты, возвращаясь к прерванному разговору о точности огня, – поэтому я тоже выдам тебе некоторые секреты системы немецкого огня вокруг нас, которые я досконально изучил здесь за пару месяцев.
Командир роты подробно начал мне рассказывать обо всем, что могло уберечь здесь жизнь. Я узнал, где можно ночью стоять и ходить, где нельзя, у какой кочки на болоте начинается веер пулеметного огня, у какой кончается, какой метр нашей позиции хорошо просматривается противником, какой не просматривается, узнал, что консервная банка, надетая на колышек у его левого носка, оставлена специально для проверки и уточнения высоты и направления веера огня, а также многое другое. Я узнал при этом главное – что в своем деле он работает по высшему разряду и что это будет мой самый надежный друг.
После этого разговора мне вспомнились напутственные слова командира батареи, которые, как оказалось, не стоят и выеденного яйца. В этой обстановке, представляя артиллерию, надо держаться как можно ближе к пехоте, к которой я по-настоящему почувствовал глубокое уважение.
Время перевалило уже за три часа, а у нас во рту не побывало и маковой росинки, сводило желудки от голода. Подносчики питания, которые пытались добраться к нам на рассвете, были ранены, а их термосы прострелили. Кто и как должен был доставлять мне питание из моей батареи, было неясно.
Солнце с томительной медлительностью приближалось к горизонту. Мы забрались в свое укрытие и решили отдохнуть перед бессонной ночью. В сумерки у входа показался солдат, который выпалил:
– Готовьтесь принимать гостей, идет разведка из соседней дивизии. Какие будут указания?
– Командира разведки провести ко мне, остальных задержать разговорами и присмотреть, чтобы по позиции не болтались.
Вскоре в землянку втиснулся в плащ-палатке рослый командир разведгруппы, привалился к стенке и молча стал рассматривать меня.
– Давай выкладывай, с чем пожаловал. Тут все свои, – кивнул командир роты в мою сторону.
Это была, как выяснилось, армейская разведка, которая имела задание взять «языка».
– Говорят, вы тут в обнимку с фрицами спите, – в голосе старшего лейтенанта были заметные нотки иронии и превосходства над пехотой.
– А вы раз в месяц только приходите из-за Волхова на них посмотреть, – отрезал командир роты. – Где вы были раньше? Только сегодня утром голосистого ефрейтора имели.
– И куда же дели его?
– Как положено, в тыл отправили, но посредине поляны его свои же и накрыли минометным огнем. Вот лейтенант подтвердит, – кивнул на меня командир роты.
– Жаль. Он сейчас вот как нужен, – провел по горлу командир разведгруппы.
Разведка имела задание взять «языка» с боем, после артиллерийского налета, и он начал излагать в общих чертах план операции.
– У вас какой срок? – перебил его командир роты.
– Три дня.
– Послушай, – вдруг решительно заговорил командир роты, – на кой черт здесь ради одного фрица устраивать у меня трам-тарарам? Доставь мне сюда четверть спирта для моих ребят, и я вам отдам одного, который давно уже у меня на примете. Позавчера лежал у него под ногами, когда он свои ракеты пускал. Доставлю вам его за два дня, пока за спиртом будете бегать. Я давно решил взять живым этого фейерверкера, он в печенках у всех сидит.
В тот раз мне помешали.
– Хватит об этом, давай к делу перейдем.
Старший лейтенант принял все за пехотные байки.
– Я тебе серьезно говорю, – настаивал командир роты и кивнул на телефонный аппарат, который уже успел установить связист разведки, – бери трубку и доложи своему начальству, что я за четверть спирта гарантирую «языка» не позже, чем во вторую ночь. Скажи, что разведчики ему пригодятся еще в другое время. Может, сделка и состоится. Я недорого прошу и не для себя, всего по сто грамм на нос, а дело один обделаю. Чтобы не обидеть, поясни, что прошу спирт для санитарных целей: обтереться от болотной грязи своим людям, они нарывами исходят.
Командир роты выжидающе и серьезно смотрел на начальника разведгруппы. Это была не шпилька разведчикам, а деловой разговор, который по форме не мог обидеть даже вышестоящее начальство.
Старший лейтенант, конечно, трубку не взял.
– Если ты можешь, то и мы тем более справимся, – ответил он.
– Хорошо! Тогда берите сами. Я и мои люди к этому делу не касаемся.
– Брали и сейчас возьмем.
– Будем смотреть и учиться. Только это все может намного дороже вам обойтись. Давай выкладывай подробности.
План операции – разведка с боем – был предельно прост. После беспокоящего артиллерийского обстрела объекта, во время которого немецкие солдаты будут заползать в укрытие, спасаясь от осколков, группа захвата должна ворваться в намеченный шалаш и взять «языка». Группа захвата состояла из шести человек, обязанности каждого были строго определены. Два самых рослых и сильных разведчика этой группы выхватывают и выбрасывают первого подвернувшегося под руку немца из укрытия, уничтожают гранатами остальных, двое других принимают «языка», мгновенно скручивают и начинают отход, двое их подменяют для быстроты движения. Группа прикрытия, в случае необходимости, прикрывает товарищей огнем автоматов.
Сигнал начала операции – десять снарядов чуть позади немецких укрытий с интервалом в одну минуту. Сигнал для броска разведчиков к блиндажу – разрыв последнего снаряда. Командир разведгруппы по плану остается в нашем шалаше, командир взвода разведки – при своих разведчиках, один разведчик обеспечивает связь между группой и командиром разведгруппы.
До начала разведки боем было решено в этот же вечер выдвинуть одного разведчика вперед. Хорошо замаскировавшись, он должен в течение суток вести наблюдение за противником и подобрать объект для атаки.
Командир роты, выслушав план, отозвался о нем коротко.
– Ничего из этой затеи не выйдет, только людей потеряете. Артналеты здесь давно не проводились, беспокоящий огонь также не велся, и он вызовет удвоенную осторожность противника. В укрытие заползут, но не все – одного оставят.
Я высказал опасение, что огонь полковой пушки может накрыть всю группу, а заодно и нас, поскольку он никогда с точной наводкой не ведется. Но главная опасность, разъяснил я, заключается в другом. Расчет, который будет вести огонь из орудия, наверняка ничего не знает о характере операции и может послать не десять, а двенадцать снарядов.
– Это исключено, – перебил меня командир разведгруппы, – договорились железно.
Опираясь на собственный опыт, я продолжал настаивать на необходимости разъяснить характер операции командиру орудия лично и всему расчету. Я знал, что орудийная прислуга выполняет команды точно, но иногда стреляет по принципу: «маслом кашу не испортишь», могут сыпануть и двенадцать, чтобы под ногами не валялись.
Прекрасно понимая, какой опасности подвергаются разведчики, предложил послать на огневую позицию своего человека, чтобы лично проинструктировать расчет о смысле данного огня и команды. Мои доводы, однако, проходили мимо ушей начальника разведгруппы, и он продолжал твердить, что расчету было «строго указано».
Тогда я внес предложение на ходу ввести поправки в план огня по другой линии: поручить это дело дивизиону, который представляю я. В нем были также 76-миллиметровые орудия, но дивизионные, которые обладали большей точностью боя, чем полковые пушки. Это предложение также не прошло. Потребовалось бы заново утверждать весь план операции в отделе разведки армии.
Нежелание командира разведгруппы прислушаться к моим доводам начинало меня возмущать. Я мысленно проиграл, как бы выполнялась подобная команда – выпустить десять снарядов на орудие с интервалом в одну минуту, – если бы она поступила в ту батарею, где ранее находился я, даже при самом строгом указании на количество.
Я очень строго приказал бы сделать это командиру первого орудия. Он строго приказал бы выполнить эту команду с одним-двумя номерами орудийного расчета. Часов у них нет. Начнут стрелять. При методическом беспокоящем огне на воробьиную дозу снарядов по противнику, после некоторого количества выстрелов, уже строго перестанут смотреть, собьются в счете, отвлекутся при медленном темпе огня разговорами.
Другое дело, если на огневой позиции расчет знает, что командир батареи ведет огонь на разрушение, к примеру, блиндажа противника. Наводчик, затаив дыхание, будет показывать свое ювелирное мастерство. Все примут участие в этом деле, и командиры будут даже перепроверять наводчика. Сознание ответственности в огромной степени повышает активность и сосредоточенность людей.
Еще и еще раз проигрывая возможное развитие событий с ведением огня артиллерией, я безуспешно пытался втолковать командиру разведгруппы, какой опасности он подвергает людей.
– Не будем вмешиваться, – осадил меня командир роты, – мы свои предложения и соображения высказали. Будем считать, что вопрос обсудили.
Старший лейтенант отправился размещать разведчиков согласно указанию командира роты, а мы, учитывая, что наши боевые порядки уплотнились наполовину, сразу завалились спать.
Поиски пулемета, который не выходил из головы моего товарища, мы решили отложить, чтобы не привлекать излишнее внимание противника в ближайшие дни.
Первый день моего пребывания впереди пехоты прошел благополучно.
Моя квалификация в новой для меня работе заметно повысилась.
Обычные дни обороны
Наступило второе утро моего пребывания впереди пехоты. Легкое дуновение ветерка со стороны шалашей противника доносило приятно щекотавшие запахи чуть-чуть пригорелой каши, которые будоражили воображение, направляли помыслы на недосягаемую еду. Немецкая кухня в обороне работала с завидной аккуратностью, и у нас был повод поругивать наших старшин – для роты опять не сумели заблаговременно приготовить питание, подносчики термосов были вынуждены задержаться с выходом, а с рассветом к нам пробраться уже не удалось, один был убит, другой ранен: начали работать снайперы. Солдаты голодные улеглись спать.
Мы с командиром роты опять заняли свои места у входа в шалаш и, прислонившись к стенке, спиной к противнику, начали свое шестичасовое дежурство, безмолвно обозревая хорошо изученную панораму местности, в глубине которой проглядывались траншеи нашей пехоты. У каждого были свои думы, и мы лишь изредка обменивались отдельными репликами, уточняя наши короткие жизненные биографии и длинные фронтовые дороги. Называли мы друг друга уже по имени.
Мой боевой друг Алексей Павлович Дьяченко был родом из Одесской области. Окончив там сельскохозяйственный техникум, он работал агрономом МТС, потом в отделе землеустроения города Одессы. В сентябре 1939 года был призван в армию. В составе отдельного разведывательного батальона успел повоевать с белофиннами на Карельском перешейке, где был ранен. После излечения участвовал в освобождении прибалтийских республик. Накануне нападения фашистской Германии на нашу страну проходил службу в дивизии, которая располагалась поблизости от старой границы в районе Слуцка. Уже на второй день войны его немного «царапнуло», но он продолжал участвовать в боях на Березине. В середине июля был ранен в ногу, проехался по госпиталям от Гомеля до Новосибирска. Когда после излечения попал в запасный полк, его переквалифицировали в минометчика. Как командир огневого взвода 120-миллиметровых минометов отдельного минометного батальона, он оказался на станции Ховрино, под Москвой. Его часть, как и нашу дивизию, в самые трудные для нашей столицы дни перенацелили на помощь Ленинграду, вокруг которого, после взятия немцами Тихвина, сжималось кольцо блокады. Там одну минометную роту придали 60-му полку 65-й стрелковой дивизии, в составе которой мы, не зная друг друга, прошли путь от Тихвина до реки Волхов.
К тому времени, когда завязались бои под Мясным Бором, Алексей был командиром с солидным боевым опытом. С группой офицеров-разведчиков его послали учиться в филиал одной московской академии в город Боровичи. Когда начались жестокие бои за вызволение Второй ударной армии, оказавшейся в мешке, слушателей бросили в бой на самый ответственный участок – в горловину накрепко закрытого немцами прохода. Так в мае 1942 года он стал командиром первой роты 38-го стрелкового полка и оказался впереди пехоты.
Приближался полдень, когда завершалось время нашего дежурства, и Алексей внес предложение:
– Пойдем, Виктор, сходим к своим в окопы, разомнемся немного. Ты заодно решишь свои дела на НП. Наши люди уже поднимаются.
У меня не было плащ-палатки, необходимого снаряжения, питания, и я охотно поддержал его предложение. При этом я предупредил, что вряд ли смогу быстро ползти по-пластунски, поскольку такую практику имел только в Забайкалье. На ощутимые последствия тяжелой контузии я ссылаться не стал – только прибыл из госпиталя, да и напоминать о своих болезнях в боевой обстановке было не принято.
– Будем продвигаться вместе, – успокоил меня Алексей, – да и ползти придется мало, пройдем затяжными перебежками. Через пять минут будем там. Делай все, как я.
– Пошли. Только не очень быстро.
Мы отцепили свои пистолеты, гранаты, чтобы они не мешали нам при движении, забросили их в блиндаж, пилотки заткнули сзади за пояс, чтобы не потерять, и встали, как бегуны на спринтерскую дистанцию.
– Это небольшое болотце, которое перед нами, – кивнул вперед Алексей, – пойдем по кочкам. Двигай сразу за мной. Приготовились! Пошли!
Он рванулся вперед и стал стремительно прыгать с кочки на кочку, продвигаясь размашистыми зигзагами, затем с ходу припал к земле навзничь и молниеносно заработал руками и ногами, устремившись вперед по-пластунски. Я сорвался с места через несколько секунд после него, повторил, как мог, все его движения, но, пока я, припав к земле, продвигался к нему, он уже вскочил и начал новый затяжной рывок, делая немыслимые зигзаги, сопровождаемый хлопками редких одиночных выстрелов справа. Под этот аккомпанемент второй отрезок я промчался за ним, чтобы не отставать, почти по прямой, затем плюхнулся на землю, немного прополз и остановился. Мне стало ясно, что такой темп выдержать я не в силах, мои разбитые шейные позвонки не держали голову. «Надо возвращаться назад, – подумал я. – Скажу об этом ему прямо».
Заметив, что я основательно отстал, Алексей стал поджидать меня.
– Обожди, – негромко сказал я ему, медленно подползая вперед. – Ты продвигайся один, а я отдохну и возвращусь назад. Давно не ползал, не получается.
– Ничего, нам спешить некуда, – ободрил он меня. – Будем двигаться помедленней. Надо приучаться… А теперь на счет «три» поднялись и делаем перебежку вместе.
Мы снова одновременно вскочили и, прыгая в разные стороны, одолели еще метров двадцать, припали к земле, стали продвигаться уже рядом с прорытой через поляну канавой, защищенные от противника справа небольшим валиком земли, а слева складкой местности.
– Отдохнем, – попросил я.
– Нельзя, надо еще метров пятнадцать с этого места. Нас видели, могут накрыть минами, если ударят из минометов.
Напрягая свои силы, я с трудом их преодолел и, положив голову на руки, остановился, ругая себя за то, что решился ввязаться в эту прогулку.
– Ничего! Получается! – подбодрил меня снова товарищ. – Но долго залеживаться нельзя.
От боли в шее, в местах повреждения позвонков, мои движения становились вялыми и неуклюжими. Мы сделали еще несколько коротких рывков, после которых я, обессиленный, рухнул на землю.
– Полежи, – посматривая на меня, сказал Алексей, – уже более половины прошли. Осталось только одно препятствие преодолеть – бугорок, на котором наш убитый лежит. Там перед рывком сделаем остановку. Это место снайпера пристреляли.
– Тебе только в цирке акробатом работать, – ответил я. – Иди дальше один, я перебежки больше не делаю, буду только ползком понемногу продвигаться вдоль канавки.
– Хорошо! Ты, однако, присмотрись, как я буду преодолевать бугорок. Возле него мешкать нельзя.
Он дополз до него, остановился, отдохнул, затем потянул назад руку, достал из-за пояса пилотку и, рассчитав движение, бросил ее вперед, мимо убитого, чуть-чуть повыше бугорка, создав у снайпера впечатление, что движение пилотки – это движение человека. Бросок пилотки, выстрел снайпера и его прыжок слились воедино, разделенные в действительности какими-то мгновениями. Пока я медленно, с остановками продвигался вдоль канавки к бугорку, мой друг успел уже доползти до траншеи пехоты и уселся там в углублении бруствера, невидимый снайперам, посматривая в мою сторону. Оказавшись возле убитого солдата, я залег, убежденный в том, что повторение акробатического номера моего товарища будет стоить мне жизни. Наглядный урок убитого подействовал на меня сильнее, чем урок живого.
До моего сознания вдруг отчетливо дошло, что я могу стать легкой добычей немецкого снайпера и оставлю о своей жизни только след в виде зарубки на его винтовке. «Буду лежать до темноты, – решил я, – но удовольствие ему не доставлю. Посмотрим, у кого больше выдержки».
Я тоскливо посматривал на солнце, которому на небосводе предстояло пройти еще половину положенного пути, и прикидывал, сколько пройдет томительных часов до наступления спасительной темноты. Такое выжидание под палящими лучами солнца стало быстро меня тяготить. Я повернулся снова на грудь, стал поглядывать на канавку в ширину лопаты, наполовину заполненную тиной. Был единственный шанс безопасно добраться до пехотной траншеи: скатиться в канаву и проползти оставшиеся десятки метров в тине. Но воспользоваться данным шансом, когда дело касалось даже жизни, было недопустимо перед лицом пехоты и своего друга. В этот момент из-за бугра послышался тихий голос Алексея.
– Виктор, ты жив?
– Жив.
– Что случилось? Тебя ранило?
– Нет, решил дожидаться темноты. Мне этот бугор не преодолеть. Ты иди к своим. Меня не ожидай.
– Обожди ты, – уверенно проговорил Алексей. – Здесь подумать надо. До вечера оставаться нельзя, не выдержишь на солнцепеке. И десять раз убьют. Сейчас что-нибудь придумаем.
Ему на размышление потребовалось полминуты.
– Виктор, слушай меня внимательно, – раздался его голос. – Снайперы меня наверняка не видели, когда я полз до траншеи, а в меня стреляли, когда бросал пилотку. Сейчас им надо дать понять, что я ранен. Я махну бинтом, как будто делаю перевязку, отвлеку их внимание на себя.
Он разорвал перевязочный пакет, размотал бинт, и я увидел, как из-за бугра мелькнуло на мгновение белое.
– Порядок! А теперь я им мелькну гимнастеркой, надо укрепить их в мысли, что делается перевязка. Придется снять… Жалко, что продырявят. Но ничего, заштопаю в пехоте… Так, сделано. Теперь ты подтянись поближе, и на счет «три» я суну им гимнастерку уже подольше, а ты после выстрела собери все силы и прыгай через бугор. Только смотри не угоди на меня.
Бери левее. Не замешкайся! Тут верный расчет!
Я приготовился и лежал, как свернутая пружина. Дал знать об этом Алексею.
– Внимание! – раздалось из-за бугра. – Раз! Два! Три!
После выстрела снайпера я, согнувшись, прыгнул через бугор и распластался рядом с Алексеем на земле, всеми силами вдавливаясь в нее грудью. Никаких эмоциональных слов после этого не последовало, и мы сразу же поползли к траншее.
– Хорошо, что залег и отдохнул, – заметил Алексей уже по дороге, – а то мне одному пришлось бы возвращаться в роту. Смотрел и боялся за тебя.
Мы благополучно забрались в окоп и пошли по ходу сообщения. Обходя группу разговаривавших солдат, я услышал, как один из них восхищенно говорил своим товарищам о моем друге.
– Здорово «первый» работает, ничего не скажешь! Учитесь, как надо ходить!
Оказывается, за нашим продвижением из первой роты в окопы батальона внимательно следили десятки глаз. То, что продемонстрировал командир роты, немного скрашивало окопную жизнь в обороне и, наверное, частично предназначалось для них – учил, как надо ходить под огнем.
Я побыл в кругу друзей Алексея и отправился на наблюдательный пункт своей батареи, расположенный поблизости. Хлеб, масло и сахар – часть моего вчерашнего рациона свято хранилась. Хорошо подкрепившись, я договорился о своем дальнейшем обеспечении. Жизнь на наблюдательном пункте батареи, в боевых порядках пехоты мне показалась совсем тыловой. Примерно такой же вольготной и безопасной, какой она кажется человеку, приходящему с передовой на огневые позиции батареи, находящейся за три-четыре километра от линии фронта, или какой она представлялась мне, когда я в прошлом попадал с огневой позиции в тыл к хозяйственникам за двадцать-тридцать километров от противника.
Дело шло к вечеру, когда я отправился к Алексею. Пора было возвращаться в первую роту. Он сидел в кругу болельщиков, наблюдавших за игрой в домино. Забивали очередную партию «козла», а все окружавшие импровизированный стол – кусок доски на коленях сидевших – оживленно комментировали перестук костяшек домино. Солнце готово было скрыться за лесом, как вдруг впереди, в расположении противника, значительно правее места, где находился наш шалаш, раздался оглушительный взрыв тяжелого снаряда, после которого сразу же послышался пронзительный крик. Все болельщики и играющие тотчас откликнулись на это событие.
– Вот это новость! Прими, господь, душу еще одного фрица. Да нет, наверное, ногу или руку оторвало.
Соседи ударили из тяжелого. У нас таких систем нет. Они недавно неподалеку свой НП оборудовали.
– Там возле него сейчас куча собралась. А ну, слетай к ним на НП, скажи, чтобы просьбу уважили и еще пару в это место влепили! – распорядился один из командиров, кивая солдату и перемешивая костяшки домино.
– Можно не бегать, – заметил я, оценив взрыв и полученную из разговора информацию. – Это артиллерия большой мощности сделала проверку после аналитической подготовки данных. Обнаруживать себя не станут, чтобы не засекли звукометрические установки противника.
Все стали обсуждать, какие обстоятельства заставили притащить на наш участок фронта артиллерию Резерва главного командования (РГК). Мнения были разные. Весьма возможно, что выстрел специально предназначался для того, чтобы противник тоже поломал себе голову и сделал выводы, необходимые для нашего командования.
Как только стемнело, мы с Алексеем обвесились гранатами и заспешили к себе – в эту ночь могла начаться разведка боем, и надо было быть на месте. С нами пошли двое автоматчиков, которые отпросились навестить своих земляков в первой роте и заодно сопроводить нас.
Разведгруппа спланировала провести операцию после наступления полуночи. В нашем шалаше состоялось последнее короткое совещание, в котором приняли участие и мы. Командир разведгруппы отдавал указания, напомнил еще раз, что после десятого снаряда должен последовать бросок при всех обстоятельствах. Разведчики знали свое дело, и слова «действовать решительно», «дерзко» не произносились. Алексей отправил двух своих солдат предупредить всех, чтобы тоже были готовы на случай, если короткая операция разведчиков перейдет в затяжной ночной бой. Шалаш быстро опустел.
Мы с Алексеем на некоторое время остались вдвоем.
В этот момент в шалаш не вполз, а буквально ввалился тот самый солдат, который вчера вызвался допрашивать пленного.
– Товарищ старший лейтенант, – быстро заговорил он, обращаясь к командиру роты, – я тут поблизости дожидался, когда все разойдутся. Разрешите, я пойду залягу, на всякий случай, в сторонке с ручником, место хорошее выбрал. Ребята в разведке как будто надежные, сам беседовал, но как бы чего не вышло.
– Иди! Только чтобы ни одна душа не видела!
– Есть!
Солдат, как полевая мышь, вынырнул из блиндажа.
– Помочь, что ли, хочет? – осторожно спросил я, проверяя возникшую у меня мысль. – Вроде договорились, что сами брать будут.