Анатолий Берштейн
Между исповедью и проповедью. Книга на вырост
* * *
© Анатолий Берштейн, 2025
© ООО «Образовательные проекты», 2025
© Владимир Петрушов, иллюстрации, 2025
© Даниэль Кобер, фотографии, 2025
* * *
Внуку
Послесловие, ставшее предисловием
Чего больше в этой книге – проповеди или исповеди? Я пытался соблюсти баланс. Но разве это возможно? Разговор о себе и о том, что ты понял – жанры, связанные неразрывно. Наш опыт определяет наши умозаключения. События жизни, сомнения, неудачи, диктуют исповедальность. И то, и другое слито воедино.
Конечно, нам более известен жанр проповеди – учителям особенно. Мы привыкли внушать. А исповедь лишь имитировать. Но исповедальность, в данном случае – это искренность и открытость.
Очень редко мы говорим о себе, о том, где мы уязвимы и не так хороши. Но именно это и рождает доверие.
С интересом, удивлением и страхом
Страх вовсе не в опасности, он в нас самих.
Стендаль
Мне было пять лет. И дело было зимой. Ночью я внезапно проснулся от стука в окно (а жили мы на четвёртом этаже). Посмотрел в ту сторону и увидел страшную бородатую физиономию, уставившуюся, как мне казалось, прямо на меня. Я закричал от страха и бросился к маме. Потом выяснилось, что это была не ночь, а раннее зимнее утро, и бородатое страшилище – всего лишь рабочий ремонтной бригады, спешно что-то переделывающий на фасаде нашего дома. Находясь в «люльке», он неосторожно задел наше окно. Испуг мой, тем не менее, был настолько силён, что ещё лет десять после этого я не мог заснуть, не посмотрев в окно и не убедившись, что там никого нет. Это был мой первый запомнившийся страх из детства.
Человек рождается, входит в этот мир с удивлением, интересом и страхом. Вот так и живёт: с интересом к жизни и со страхом жить – что перевешивает, то и определяет его мироощущение, качество и образ существования. Со временем удивление и интерес, к сожалению, уменьшаются, а какие-то страхи накапливаются. Умные люди боятся сказать глупость, выглядеть нелепо, сделать что-либо не по форме. Но по мере взросления и такие страхи уходят. У возраста есть привилегия некоторой независимости от многих необязательных условностей. Даже страх обидеть близкого человека со временем может переплавиться в бережное отношение, в защиту, заботу, но не страх. Но приходят другие.
Многие мои знакомые, преимущественно ровесники, стараются сегодня не смотреть телевизор, не поддерживать разговоров о политике и заниматься исключительно своими делами. Причин такого добровольного информационного изоляционизма, как они объясняют, несколько. Во-первых, переживания по поводу происходящего сильно подрывают психическое здоровье, так как всё бессмысленно, и жалко рвать душу впустую. И, наконец, почему надо биться головой о стену, воевать с ветряными мельницами, чтобы осчастливить тех, кто этого не хочет? На самом деле есть ещё одна веская причина, которую неудобно произносить вслух – страх. Обыкновенный страх. Банальность страха.
А есть люди, в которых живёт «первозданный страх перед истиной и перед собственным „я“», как говорил Сартр. Они стремятся ко всему немедленному, сиюминутному. Они нуждаются в знаниях, не приобретённых, а впитанных с молоком матери. Они очень боятся разрушить тот «образ жизни, при котором от них никогда не потребуется ничего сверх того, чем они уже владеют». Они боятся впустить в себя что-то новое, незнакомое, потому что это разрушит их выстроенный, устоявшийся внутренний мир. Чтобы решиться на переустройство нужно обладать настоящим мужеством.
Конечно, с какой-то частью всё равно придётся смириться, ужиться, а может и сдружиться. Потому что страхов слишком много: они появляются вновь и вновь – сначала детские, потом взрослые: страх смерти, одиночества, неудачи, страх перед совестью, перед Богом. Страх жизни. Все эти страхи прилипают так, что не отодрать. А сейчас, по понятным причинам, все страхи обострились одновременно. Страх унижает. Страх парализует волю. Страх съедает душу, пытаясь овладеть человеком целиком. Говорят, самый эффективный путь избавления от страхов, хотя бы от их части – стремление к личной свободе. На этом пути они развеиваются. Кто-нибудь пробовал?
Но есть и полезные страхи. Страх потерять лицо, личное достоинство, испортить себе некролог. Что называется, репутационные страхи. Так что – кто чего боится больше.
Взрослый взгляд
На этом свете меня огорчает только одно – то, что нужно становиться взрослым.
Антуан де Сент-Экзюпери
Коэффициент солидности
В самом начале 1990-х я, уже работая журналистом, позвонил известному директору школы. Мы не были приятелями, но знали друг друга по институту. Звоню по делу. Представляюсь, рассказываю о причине звонка. Разговариваю, естественно, на «ты». Но чувствую, что застревает у меня внутри это «ты». Уж слишком вежливо и формально держится со мной бывший знакомый, как будто бы и признав. Нет, не то чтобы он не вспомнил, кто я такой, но в первую же паузу в разговоре спросил: «Хорошо, А.А., я понял вас, но должен посоветоваться с коллегами по округу».
Я сначала сделал стойку – может, шутит так. Но нет, никаких шуток, это он со мной, с которым не раз выпивал на «картошке», перешёл на «вы». Боюсь я таких вот «очень взрослых» людей. Не по возрасту – я и сам далеко не юный, – и не по размеру живота, площади лысины или количеству седых волос. А по коэффициенту солидности. По степени внушительности. По тяжести прожитых лет и усталой опытности во взоре.
Они, эти очень взрослые мужи, как будто уже родились с отчеством, сразу папами и мамами, директорами школ или командирами полков. На этих людей давит груз значимости. У них почти всегда серьёзное выражение лица. Они боятся быть смешными. У них короткая память – они, как правило, плохо помнят детство. Они давно похоронили в себе того самого парнишку, что был обречён на вечную жизнь в их душе.
Что такое вообще взрослость? Как её совместить с детскостью? Как-то раз моя знакомая сказала после шоу Вячеслава Полунина: «Это детская непосредственность при взрослом взгляде на жизнь».
Очень точно. Ведь что такое взрослый взгляд на жизнь? По-моему, это совестливый взгляд, и ничего больше. У детей совесть ещё ленится, ей много позволяют – мол, успеет ещё потрудиться, пусть побалуется. Поэтому взрослость, получается – обретение совести. И лишь это, по большому счёту, плюс определённая опытность (бывает, что и в ущерб искренности) отличает взрослого человека от ребёнка.
Выросшие дети: кому-то удалось сберечь детскость – залог чистоты и непосредственности, а кто-то потерял её на пути взросления, перепутав с невинностью.
Ищите пару
У меня по-прежнему сердце маленького мальчика. Оно пылится в стеклянном графине на моём столе.
Стивен Кинг
Однажды знакомая подарила мне маленькую бронзовую фигурку мальчика в коротких штанишках и в кепке, похожего на футболиста. Или просто на мальчика, разглядывающего свой палец. Она отдала его, потому что не могла подобрать ему пару. У неё такая теория – всё должно иметь пару.
Я поставил мальчика на полочку рядом с местом, где сплю. И вдруг почти физически почувствовал, как ему одиноко.
На следующий день я затеял небольшую уборку, и в ворохе старых ненужных бумаг – аннотаций к лекарствам, каких-то коммунальных счетов, которые как раз собирался выкинуть, обнаружил маленькую костяную белую собачку с чуть отломанным хвостиком. Это была такса. Таксы очень мужественные и преданные, умные собаки, но главное – с потрясающим чувством собственного достоинства. И меня сразу осенило – это и есть пара для мальчика в кепке.
Вечером, глядя на эти две фигурки, вдруг подумал, что до сих пор никак не могу найти пару другому маленькому мальчику, что живёт внутри меня. Напуганному и одинокому, добросовестному распределителю моих тревог. Этот внутренний ребёнок, этот золотой петушок на башне, наверняка уверен, что помогает, охраняет меня. Иногда мне хочется поблагодарить его и сказать: хватит, теперь я сам. Но кто-то ведь поставил этого часового у ворот моего подсознания, и он не уйдёт без приказа. Кто должен отдать ему этот приказ? Кто сменит его на взрослого часового, способного отличить мнимую тревогу от настоящей?..
Очевидно, я сам. Но сначала мы должны встретиться. Как в повести Ричарда Баха «Бегство от безопасности», где как раз происходит такая встреча автора с самим собой, девятилетним хранителем всех детских страхов. Встретиться, чтобы уже не расставаться. Но, в первую очередь, мне надо успокоить мальчика. И обеспечить ему безопасность. А потом всегда держаться вместе, уже ничего не боясь. Преодолев страх одиночества и брошенности, перезагрузив тяжесть ответственности, почувствовав гармонию.
Я должен, наконец, составить пару своему Альтер-эго из детства. И пусть он будет внутри меня – весёлый, жизнерадостный малыш, как ему и положено, уверенный в моём покровительстве и любви.
Отныне каждый из нас – он, маленький, неуверенный и робкий перед жизнью, но сохранивший детскую искренность и непосредственность, и я, вынужденный излучать уверенность взрослый, погрязший, на самом деле, в сомнениях, но исполненный ответственности, – две половинки, составляющие диалектическое целое.
Теперь у меня есть о ком заботиться, у него – в кого верить. Это поможет сохранить столь необходимую для жизни детскость, в то же время убавив столь опасную для неё инфантильность.
Зрелость…
Признак незрелости человека – то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости – то, что он хочет смиренно жить ради правого дела.
Дж. Сэлинджер «Над пропастью во ржи»
Что значит быть зрелым человеком? Не делать глупостей, которые делал раньше, по незрелости, не наступать постоянно на одни и те же грабли, не дуть на воду, не обижаться по пустякам, уметь прощать и не бояться меняться, признавая ошибки. Не ставить себя на равных с детьми, быть снисходительным. Не делить ни с кем вины, но и не ходить с вечным пеплом на голове, разделять коллективную ответственность, но не в равных долях; принимать самостоятельные решения, но и прислушиваться к чужому мнению, от которого, тем не менее, не зависеть. Прочесть обязательные книги, посмотреть хорошие фильмы, слушать божественную музыку и сделать это потребностью. Привыкнуть обновлять жизненные приложения и периодически чистить «хранилища». Понять, что мир несовершенен, научиться соизмерять и балансировать, стать более устойчивым, смириться с тем, что одиночество – не обретение, а обречённость, жизнь самоценна, что бы ни ставили выше; что ум с сердцем не в ладу, а чувства всё равно важнее. Стараться жить по любви, помнить по справедливости, и умереть с достоинством.
А что значит «не дозреть»? Это не обладать всем тем опытом, что приобретается с возрастом. А приобретя, не сделать никаких выводов.
И, наконец, что такое «перезреть»? Это значит зачерстветь в своей мудрости, потерять интерес и эмпатию к окружающим, утратить контакт со своей молодой душой, научиться думать ни о чём, делать всё только по привычке, завещать «никому-ничего» и умереть по необходимости.
Кожно и книжно
Истории из детства, сентенции взрослого человека, как будто умудрённого неким опытом. Не знаю, насколько умудрённого, но с опытом. Я ставлю вопросы, пытаюсь ответить. На самом деле, у всех нас есть ответы. А как же иначе – иначе паралич. Но кто посмеет сказать, что совершенно уверен в своих ответах? Как писал Эрик Эммануэль Шмитт в «Испытании Иерусалимом»: «Отсутствие сомнений – интеллектуальное самоубийство».
К примеру, возьмём всё тот же сакраментальный вопрос – меняется ли человек? Сформулируем его в этот раз по-другому: а сам-то я изменился? Мне всегда легче рассказать и показать на себе – «на манекене».
Да, я менялся, выдавливая из себя сначала труса, потом учителя; учился любить, не обижаться по пустякам, быть терпимее, доверять, не делать из мухи слона; не обманываться на свой счёт, не зацикливаться на себе, уметь говорить «нет», держать удар. Всё до сих пор в процессе.
Но, кажется, мне всегда было понятно, кем я не хочу быть. Кем быть – всегда есть варианты. Важнее понять – кем не стать. Попытка совмещать несовместимое – самое болезненное состояние.
Я всегда боялся тюрьмы. Сумы нет, если только иногда в последнее время. А тюрьмы боялся. И ещё давно, в самом начале 70-х, понял – не готов к профессиональному диссидентству, не пойду в тюрьму, займусь «малыми делами». (Потом расскажу историю, после которой я определился). Что совсем не мешало оставаться инакомыслящим. Точнее, мыслящим свободно. Поступающим далеко не всегда.
Я боялся тюрьмы, потому что думал, что не смогу выдержать унижения. Помню, читая «В круге первом» об аресте дипломата Иннокентия Володина, сильнейшим образом переживал, когда, будучи арестованным, он сразу лишился респектабельного «Вы» и вынужден был стоять голым перед тюремщиками. Самая сильная и страшная сцена из «Утомлённых солнцем», когда охранники избивают в машине легендарного комдива Котова, и после крупным планом показывается жалобная улыбка раздавленного человека.
Да, слава Богу я этого не испытывал. Я об этом только читал и смотрел. И я ни капельки не жалею, что не имел такого опыта. Да что там тюремного, я ощущал дефицит даже житейского опыта. (Честно говоря, остерегаюсь людей с «большим житейским опытом»). И здесь на помощь мне приходили книги. Какую роль в моей жизни сыграли книги? Огромную. Мы познаём мир непосредственно и опосредованно через культуру. Кожно и книжно. Бывают перекосы. Возможно, у меня в сторону книг. Но они не то чтобы заменили мне реальную жизнь, но раздвинули горизонты. Я всё-таки пытался «их жить».
Хватало ли мне общения? И да, и нет. С одной стороны, у меня очень широкий круг друзей и знакомых. И я лично был и сейчас знаком с многими известными людьми. Но чаще шапочно. И мне, зачастую, не хватало длительных бесед. Хотелось молчать и слушать, а не выслушивать и отвечать. Хотя я был и у Окуджавы в Москве, и у Копелева в Кёльне, и у Рабина в Париже.
Но я же не был их собеседником в полном смысле слова, а учителем, приглашавшим выступить у себя в школе, журналистом, берущим интервью, или заодно с другом, позвавшим меня с собой в гости.
Мне, любознательному экстраверту, нравились любые формы социального общения: в поезде, в соцсетях. Признаюсь, я любил писать заочные письма. Не выдуманным, а вполне реальным адресатам. Но не Лотману или Эйдельману, а другим популярным людям, кто попал в беду, и кого мне хотелось в тот момент поддержать или предупредить, дать совет.
Я писал почти с уверенностью, что отправлю письма. Но почти никогда не отправлял.
Почему? Потому что было неловко. И оставалась рубрика – «что бы я сказал, если бы…».
Странное, взаимоисключающее желание: беседовать с незнакомыми и непохожими людьми, притягивающими именно своей инаковостью, с другой – искать свой круг, свой карасс, своё «закулисье». Контрастный душ – говорят, полезен. И всё-таки предпочитаю тёплый – свой.
…Меня спрашивали: если бы была возможность прожить ещё раз, многое бы изменилось в моей жизни? Многое. Главное – мне не хватало умения и мужества любить. Сейчас у меня есть внук – любимый человек. Сам не ожидал от себя такого. Он скрасил моё одиночество, наполнил жизнь смыслом, сделал её временами радостной. А сколько я всего пропустил… Но лучше поздно, чем никогда, правда? Собственно, для внука, в основном, я всё это и пишу. Так сказать, на вырост.
Преимущества слабости
Как-то давно мне принесли книгу со словами: «Вам будет интересно». «Герберт Уэллс? – с удивлением и несколько недоверчиво прочитал я на обложке. – „Негасимый огонь“. Никогда не слышал. Это фантастика?» «Да, нет… Это совсем не фантастика. В, общем, прочтите». «Ладно, прочту», – пообещал я. И прочёл.
Книжка оказалась действительно замечательная. Сюжет прост. На директора известной и респектабельной школы вдруг обрушилась череда бед: сначала несчастный случай с учениками, потом известие, что сын убит на фронте (шла Первая мировая война), в конце концов, сам он заболевает раком. Попечительский совет, пытаясь его заменить, предлагает кандидатуру антипода. И директор восстаёт против него. В итоге он побеждает: и рак, и остаётся директором, и сын оказывается жив – в плену.
Много в этом романе меня тронуло, многое заставило задуматься, но, может быть, самое сильное чувство возникло в тот момент, когда директор получает письмо солидарности и поддержки от бывших учеников с фронта.
Я получал много писем от детей: особенно много из армии, и с объяснениями в любви, и с благодарностью, и с претензией, и с поздравлениями, вопросами, просто так. Но вот, когда мне было худо, и меня тоже отстранили от школы, писем в защиту от бывших учеников не последовало. (Заступились и поддержали только старые друзья). Очень давно это было. Но я хорошо помню, что было обидно. Казалось, мои ученики уже достаточно взрослые, чтобы понять – я нуждаюсь в их поддержке. Потом, спустя годы, выяснилось – не понимали. Почему? Я казался им тогда исполином, который со всем сам справится, им даже в голову не приходило, что МНЕ нужна помощь. Мне, ещё совсем молодому человеку.
И вот не сразу, но постепенно я начал понимать: с учениками, со своими детьми, с людьми вообще надо быть слабыми. (Конечно, за исключением тех случаев, когда придётся дать решительный отпор). Не надо делать из себя волшебника-небожителя или закованного в латы рыцаря. Можно остаться на коне, но при этом потерять к себе человеческое отношение.
Философия трудных времён
Стремление снизу вверх неистощимо. О каких бы основаниях ни размышляли философы и психологи – о самосохранении, принципе удовольствия, уравнивании – всё это не более, чем отдалённые репрезентации великого движения ввысь.
Альфред Адлер
Направление взгляда – вверх
Мой бывший ученик почти никогда не смотрел по сторонам или наверх, только вперёд или себе под ноги. Даже когда мы ездили на экскурсии, гуляли по городу, он что-то слушал, но не смотрел. И мне казалось, что и не очень слушал. Я как-то обратил его внимание на это.
Символичным образом такая особенность совпадала со спецификой его характера и жизненным кредо – он был (и есть) человек практический, коммерческий, исповедующий философию сермяжной правды. В какой-то момент жизни, когда мы тесно общались, он попал в орбиту моего влияния и вынужден был довольно много читать, особенно немецких писателей: Ремарка, Бёлля, Фриша, Томаса Манна. Потом мы разошлись, точнее, он повзрослел и стал на свою стезю, а она шла несколько параллельно с моей. Круг его чтения резко поменялся: теперь он читал книги только об успешных людях – биографии и автобиографии. Его интересовала анатомия успеха. И он его добился.
И вот как-то я получил от него небольшое видео. Он тогда отдыхал где-то на островах. И прислал мне маленький ролик, где волны медленно, чинно, однообразно набегали друг на друга. Он знал, что я люблю сидеть у моря или даже у реки и наблюдать за этим успокаивающим накатом воды на берег. И он читал «Будденброков» и знал, что мне очень нравится тот момент, когда в Травемюнде, вот так же на берегу моря, сидит Томас Будденброк и размышляет: «Волны! Они набегают и рассыпаются брызгами, набегают и дробятся – одна за другой, без конца, без цели, уныло, бессмысленно. И всё-таки они успокаивают, умиротворяют душу, как всё простое и неизбежное».
После видео последовала эсэмэска: «Я впервые смотрю вверх».
