Анатолий Берштейн
Педагогика на кончиках пальцев. Введение в специальность
Дурная привычка
В детстве я почему-то жутко стеснялся слова «гибрид»: краснел, напрягался… Потом понял причину – по какой-то непростой ассоциации оно напоминало другое слово – «еврей».
…У входа в школу на большой дождевой бочке белой краской было крупно выведено: «Еврей – жопа». Это была первая школа, куда меня направили работать по распределению.
Первого сентября на уроке в четвёртом классе, назвав свои имя, отчество и фамилию, для верности решил записать их на доске. За спиной волной пронёсся шёпот: «Немец, немец, немец…» Возможно, я был первым «живым евреем», которого здесь увидели.
Бытовой антисемитизм отличается от других разновидностей тем, что люди и слова такого не знают. Они с детства привыкли: есть русское «жидиться» – означает «жадничать», а «еврей» – бранное, обидное, но цензурное слово.
В первой своей школе мне пришлось часто замещать уроки других предметников, и поэтому я, помимо «своей» истории, вёл ещё литературу, английский язык, а полгода – даже пение и физкультуру. Спортивного зала в школе не было, и занятия проводились бесхитростно: брали мяч и шли играть в футбол.
А там – как кто не так пас отдал – сразу крик: «Ну, что ты по-еврейски играешь!»; промазал по воротам – «Ты чего, еврей что ли?»
Попотели мы так часок однажды в футбол, сели на травку в кружок, дух переводим. – Ну что, ребята, хорошо поиграли? – Нормально, отлично… – Я вам компанию не испортил? – Нет, что вы. – Ничего у меня получается? – Здорово. Во! – кто-то поднимают большой палец вверх.
– А я – еврей, ребята, – неожиданно говорю я.
– ?!
– А при чём здесь… – ребята явно смутились моим заявлением.
– Как причём? Я – еврей. Следовательно, играю «по-еврейски». А это, как я понял, у вас значит – плохо.
– Да это ж мы просто так. Ну, присказка такая. Привычка…
– Дурная, – добавил я.
Вскоре в этой школе вместо привычной поговорки «хитрый, как сто евреев» стали говорить «хитрый, как сто китайцев». «Живого китайца» здесь пока ещё не видели.
Знакомая учительница объясняла классу: «Ребята, еврей – это такой человек». Ведь для большинства – это оскорбительный ярлык, который приклеивается к любому, независимо от его национальности.
В детской же среде национальный вопрос всегда имел чисто «прикладное» значение. То есть, если ты плохой человек, то вдобавок жид, кацап, хохол, чучмек. А если хороший, никого твоя национальность не волнует.
И сейчас фактически так… да не так. Подрались два восьмиклассника. Не подрались даже, так, потолкались, повозились. Повод у них был вполне конкретный – «сам дурак».
За одного вступились, другого обозвали. Когда я зашёл в учительскую, межнациональный конфликт был в разгаре. Вокруг свидетели, очевидцы, сторонники и противники. Одного дерущегося обвинили в антисемитизме. Он же, сняв очки и размазывая слёзы, кричал: «А какое он имеет право душить русского человека?!» Кто-то предложил в этот же вечер собрать чрезвычайное родительское собрание. О факте драки и её первоначальных мотивах никто не вспоминал. Школа стояла на грани межнациональной войны.
В тот раз пронесло. Непродуманные эмоциональные решения были отменены. К концу дня дети общались между собой вполне по-приятельски и беззаботно.
…Мы сидим у меня дома. Несколько ребят последнего выпуска. Белорус, украинец, русский, еврей. Как всегда, подшучиваем друг над другом, над другой национальностью. Просто, весело и уж совсем не обидно. Как смеются над собой в своих фильмах грузины, как не раздражает, а трогает душу самоирония героев бабелевских рассказов!
Нам хорошо в нашем «интернационале». Мы по-прежнему по-детски делим людей на хороших и плохих, умных и глупых, добрых и злых. А национальность?.. Это для паспорта.
Нужно ли лезть в душу?
Я считаю, что, хотя и следует одалживать себя посторонним, отдавать себя нужно только себе самому… В тех случаях, когда меня всё-таки заставляют браться за чужие дела, я обещаю, что возьму их в свои руки, но не в лёгкие и не в печень.
Мишель Монтень. «Опыты»
Профессионалы и дилетанты
Страну нашу, так же часто, как матом, обзывают полем чудес, страной дураков и дилетантов. Наступила эра компетентности, эпоха профессионалов, «век-волкодав». Даже анекдоты на тему редки. Вот один. Колония ёжиков быстро-быстро пробежалась по полю и остановилась на краю. Выходит главный ёж и восклицает: «Ёжики, мы вытоптали всё поле, мы подняли тучи пыли…» Все ёжики в едином порыве: «Да-а-а!» Главный ёжик: «Значит мы – кони!»
Это, возможно, о профессиональных политиках. Предмет наших размышлений – педагогика. Вот где дилетантов – пруд пруди. С горящими глазами, неуёмной энергией, испепеляющей любовью к детям. А лозунг дня все чаще: «Дайте знания вместо любви». Хлеб всё-таки дороже зрелищ?
Проблема профессионализма в педагогике как таковая никогда не ставилась. Считалось, что в артисты и учителя идут по призванию. О профессионализме заговорили сегодня. Не всегда, на мой взгляд, понимая, что это такое.
Для большинства очевидно: если в профессии, значит, профессионал. Без специального образования – любитель-дилетант. Действительно, дословно «дилетант» и есть любитель… искусств. А в массовом сознании это человек вне профессии, с поверхностными знаниями, делающий работу как хобби.
Булат Окуджава назвал свой роман «Путешествие дилетантов». Не потому ли, что в строгом смысле это история любви двух людей, не желающих признавать в мире ничего, кроме неё – наивной и трогательной.
Тот же Окуджава, отвечая на вопрос десятиклассника из моего класса, почему он, проработав шесть лет, ушёл из школы, ответил, что любил русскую литературу, любил её преподавать, но не любил учительскую… Ученик, спросивший Окуджаву, поступил в том же году в педагогический институт и немного спустя с проклятиями в мой адрес бежал из него. У Окуджавы не хватило любви к профессии, юноша был загипнотизирован любовью к учителю, и когда чары спали, не нашёл собственного призвания.
Нынешний профессионал кичится тем, что и «зов» есть, и умение (техника), и навык (опыт). Правда, с годами «зов» слабеет, а техника и навык совершенствуются. Происходит превращение человека, живущего в профессии, в профессионала.
Вряд ли можно говорить о профессиональном педагоге в 25 лет (не брокер). Но стоит ли радоваться рождению уставшего, пожилого профессионала, поставившего себя на автопилот?
Фауст учил Вагнера, что «без души и помыслов высоких путей от сердца к сердцу нет». А ведь он-то, по меткому выражению Германа Гессе, «классический пример гениального дилетантства… – и Гессе добавляет, – …и его трагизма».
«Вот и разгадка», – как воскликнул бы ещё один классический герой. В педагогике эти два понятия, профессионал и дилетант, накрепко связаны, и одно неотрывно от другого. Стоит нарушить баланс – катастрофа.
Корень расхождений между профессионалами и дилетантами не в том, как относиться к профессии или как работать. Главное – для какой цели. Дилетант часто вообще не ставит никаких задач, для него важнее процесс. Он работает на сверхзадачу: например, вырастить высоконравственных людей. Дилетант чаще всего неадекватен своим желаниям. Поэтому больше страдает. Его постоянная рефлексия направлена внутрь себя. Именно дилетант бывает воинственным и агрессивным, думает, что защищает детей и идеалы, на поверку – себя от саморазрушения. Основа дилетантизма – любовь. Но и любовь к детям нередко превращается в самолюбие.
Профессионал наигрался в чадолюбие, научился управлять своими эмоциями, не стесняется черновой неромантической работы. Он готов обслуживать детей. За ту работу получать деньги, и не видит в ней свой крест и свою судьбу. Он старается делать лучше, зарабатывать больше. Профессионал покрывает всю сферу педагогической деятельности: он воспитатель, предметник, организатор, управленец.
Для него главное – удовлетворить конкретный образовательно- воспитательный запрос, подобрать методику и технически грамотно исполнить. Он не питает иллюзий, лишён мессианских заморочек. Делает конкретную работу и несёт конкретную ответственность за результат.
Как ни парадоксально, но у дилетанта на практике может лучше получаться общение с детьми, чем у профи. Область человеческих отношений иррациональна и не поддаётся холодному вычислению, где дозируется нужное количество эмоций.
Профессионал – обычно педагог, человек обучающий, передающий с помощью различных средств и приёмов конкретные знания. Дилетант метит в Учителя.
Профессионал индивидуализирует педагогический процесс по необходимости (тактически), дилетант – по потребности (стратегически).
Дилетантизм – особое топливо внутреннего горения. Без него далеко не уедешь. Но нужны и рельсы, строгое расписание, регулярные остановки. Кому нужен мчащийся поезд в никуда?
Идеальный портрет: это педагог с опытом, научившийся владеть собой, избавившийся от недуга «коллекционирования» детей. Он способен ясно понимать задачи и подбирать индивидуальную методику. Он не потерял любви к профессии, сохранил внутренний огонь (тот, который светит, греет, но не сжигает).
Получается идеальный образ профессионального дилетанта, который ощущает и просчитывает, любит и не сходит с ума, верит и сомневается. К нему можно лишь стремиться. Но без него во многом условный спор о дилетантах и профессионалах становится безобразной явью.
Чистое дилетантство – безответственное любительство, удовлетворение лишь своих желаний. Но чистый профессионализм в педагогике не работает: человеческие отношения, в которые вступают учитель и ученик, предусматривают комфортный эмоциональный фон; решение учебных и воспитательных задач часто возможно лишь через личность педагога, отношение к нему. А «машинное» техническое включение чувств «по необходимости» невозможно.
Итак, «средний вариант» в природе если и встречается, то крайне редко. Но можно проследить некоторые закономерности эволюции педагога в профессии.
Если не считать функционеров в педагогике (не о них речь), после института к детям приходят молодые дилетанты. Они одержимы, «набрасываются» на учеников, что, впрочем, неопасно. Дети не воспринимают их всерьёз, общаются на чувственном уровне. Частенько влюбляются. Молоденькая учительница может порой добиться фантастических результатов. Но все временно, краткосрочно, без серьёзных последствий. Молодой педагог обязательно экспериментирует, неформально общается, желает, как юный сэлинджеровский Холден, спасать, и кого-то действительно удаётся поймать у пропасти. Верит в себя, в детей, полон энергии и оптимизма. Нелепо было бы видеть молодого учителя серьёзным и рассудительным. Он явно бы выпал из детского внимания или наоборот попал бы в него, но вряд ли при этом ему стоило завидовать. Он нарушил бы законы жанра: молод – будь молодым.
Постепенно с человеческой зрелостью приходит профессионализм: впечатлений поменьше, опыта побольше. Отношения с учениками строятся осознанно, общение через предмет. Родители прислушиваются и не ревнуют. Ученики на уроках внимательнее, на экзаменах увереннее. Но после уроков приходят редко, а после школы заходят по праздникам.
И этот период укладывается в норму. Никуда не денешься, наступает «амортизация души». И омоложение происходит не с каждым.
Но вот первая опасная зона: те, кто в свои 40–50 лет задержались в дилетантах, по-прежнему горят, как сухой ельник, честолюбивы, как юные воины, поистине небезвредны. Их влияние возрастает, а ответственность по-прежнему нулевая. Сорокалетние педагоги-честолюбцы опасны для душевного здоровья ваших детей. Тот же Гессе как будто про них писал: «То, что называешь страстью, – это не сила души, а трение между душой и внешним миром. Там, где царит страстность, нет избыточной силы желания и стремления, просто сила эта направлена на какую-то обособленную и неверную цель, отсюда напряжённость и духота атмосферы». Лучше не скажешь.
На следующем этапе развитого профессионализма, подлинный педагог через профессию решает для себя мировоззренческий вопрос: он не может больше работать вслепую, он должен подвести итоги, понять смысл, оценить свои возможности, принять сознательные решения. Он уходит, или совершенствуется в специальности, или готовится к Учительству. Вторая опасная зона: те, кто просто переключается на автопилот, они почти бесполезны, так как неинтересны и, следовательно, невоспринимаемы.
Учительство же в некотором смысле – возвращение к началу, к дилетантству, но в этом случае рождается новое качество, рождаются Ученики.
По образу и подобию
Саша Манкин перешёл в нашу школу из математической в 9-м классе. Он не очень жаловал математику и был не очень дисциплинирован для ученика спецшколы. Длинный, худой, с выразительным, подвижным, несколько обезьяньим лицом, ироничный – он был интересный мальчик, который не просто легко шёл на контакт, но активно искал его сам.
Очень скоро он стал регулярно провожать меня после уроков из школы домой. По дороге мы упивались беседой. Разговаривали обо всём: школьных делах, истории, литературе, музыке, человеческих отношениях, философствовали. Пожалуй, особо мы любили поговорить о нём самом.
Он был очень эмоционален, быстро загорался. Его тянуло к действию.
Через год мы создали педагогический театр. Сами писали сценарий и делали декорации. Но главное был не сам спектакль, а разговор после него со зрителем. Манкин был поглощён театром.
В 10-м классе я нисколько не удивился, когда Саша сказал, что собирается поступать на истфак в педагогический.
Его родители, милые интеллигентные люди, убеждали его и меня, что Сашины намерения – просто блажь. Он и слышать ничего не хотел. Я же открыл для себя счёт выпестованных соратников.
Саша хорошо сдал экзамены, но набрал полупроходной балл. С ним он был зачислен на вечернее отделение. Правда, не сразу: я изрядно пообивал пороги различных кабинетов. В своей борьбе за справедливость школа снабдила меня характеристикой-рекомендацией, которая заканчивалась словами: «Педагогический совет рекомендует Манкина Александра в МГПИ им. В.И. Ленина и надеется, что из него получится настоящий советский педагог». Потом мы заменили слово «надеется» на «уверены».
После Сашиного поступления в институт наши отношения ухудшились. Последние несколько месяцев перед его уходом в армию мы практически не общались. Я имел с ним, правда, два долгих разговора. Один, когда он не хотел идти сдавать экзамены в первую сессию. Второй – когда убеждал его попытаться досрочно сдать экзамены за второй семестр и попытаться перейти на дневное отделение. Но он выбрал армию. Вернее – он туда убежал.
Меня не пригласили даже на проводы. Но уже через две недели после них получил от Саши письмо, в котором говорилось о «неразрывности наших судеб», о «будущей совместной работе». Чем ближе к концу службы, тем Сашины письма становились все раскалённее, все яростнее. Он готов был вершить поистине геракловы подвиги во славу педагогики.
…Наша встреча после армии прошла буднично и заурядно. Потом он уехал отдохнуть с приятелем на юг. Приехал возбуждённый, чужой, вернее – другой. Хотел взять академический отпуск. Но я уговорил его не терять времени, объясняя его состояние естественной послеармейской акклиматизацией. Я всегда умел объяснить ему его состояние, и мне казалось – действовал с врачебной целесообразностью.
В институт Саша ходил, выполняя тяжёлую повинность. Иногда загорался, «брался», но сил явно не было. В конце концов, он позвонил мне домой и коротко бросил: «Я ушёл из института. Извините», – и повесил трубку.
Мы виделись редко. Я знал, что он работает рабочим сцены в консерватории, имеет какие-то деньги, меняет девушек, о которых отзывается демонстративно цинично. Он всегда был демонстративен.
Именно в консерватории мы с ним случайно встретились. Увидев меня, он широко всплеснул руками, как бы говоря: «Ба, кого я вижу?!» Потом несколько фамильярным тоном спросил: «Так вы, я смотрю, даже в консерваторию ходите?» Тон, это «даже» меня покоробили. (Когда он учился в 10-м, я взял его с собой на открытие сезона в Бетховенский зал консерватории. Тогда он побывал в ней впервые. И полюбил классическую музыку, стал заядлым меломаном).
Из консерватории мы вышли вместе. Он провожал меня домой, и это напомнило наши школьные прогулки. Но разговор был другой. Пожалуй, ни до, ни после в своей педагогической карьере я не получал в свой адрес столько резких, оскорбительных слов. Он мимоходом рассказал мне о своём поступке (речь шла, на мой взгляд, о личном предательстве), который вызвал у меня гнев и презрение, что я и высказал ему. Он говорил, что я напрасно трачу свой пыл, что он абсолютно равнодушен к моим словам. Что ему плевать на наши прошлые глупые занятия, что мир устроен иначе, что я его себе придумал и навязываю другим.
Через несколько дней я рассказал о нашем разговоре двум его близким друзьям-одноклассникам, когда они зашли ко мне в гости. Но они все уже знали – Саша опередил меня. Больше мы практически не виделись. Пару раз случайно встречались на улице и в метро.
Интересная деталь: на моём письменном столе, под стеклом лежала дюжина фотографий наиболее близких мне бывших учеников. Была там и Сашина фотография. Через некоторое время после того разговора она исчезла. Кто-то из ребят вынул её.
Я знал, что в последнее время Саша работал дворником. А несколько лет тому назад уехал из страны навсегда.
…Я вспоминаю о Манкине редко, беззлобно. Порой мне кажется, что сейчас, спустя много лет, мы могли бы хорошо поговорить – просто так, или о прошлом. Но не уверен. Поэтому не хочу.
Ну что же вы?
Он краснел во время разговора, волновался, когда отвечал на уроках, но очень хотел скрыть это. Миша Бажуков старался воспитывать в себе характер: решительность, смелость, непреклонность, умение ставить цель и во что бы то ни стало добиваться её. Он занимался современной борьбой, качал мышцы, пытался быть немногословным и равнодушно вежливым. Старания дали определённый результат: Миша приобрёл спортивную фигуру, был одним из рекордсменов школы по подтягиванию, его прямая, гордая спина напоминала восклицательный знак.
Одновременно Миша Бажуков любил стихи, писал их сам. Занятия борьбой не научили его драться – ему по-прежнему было невыносимо тяжело ударить человека по лицу.
…Целый год я носился с идеей организовать «Клуб интересных встреч». И наконец мне удалось пригласить в школу знаменитость – это был Булат Окуджава.
Я очень волновался, много суетился, старался организовать все как можно интереснее. Мои же десятиклассники, привыкшие к разного рода подобным мероприятиям, отнеслись к предстоящей встрече без особых эмоций. Меня это злило: если уж не «охов» и «ахов», то по крайней мере равной со мной суеты и волнения я считал вправе требовать от них.
От злости разговаривал с ними обиженным тоном, язвил, постоянно попрекал, обвинял в чванстве и лени. Затем собрал группу «гуманитариев» и потребовал, чтобы они придумали вопросы к встрече. На следующий день, когда выяснилось, что никто ничего толком не сделал, я взорвался: наговорил массу резкостей, обозвал их «неблагодарными свиньями» и ещё раз потребовал вопросы.
Закончился шестой урок. Ко мне подошёл Миша Бажуков, очень быстро всучил лист бумаги, сказал «до свидания» и ушёл. Было видно, что он «на взводе». Я прочитал записку. В ней были перечислены несколько вопросов, потом приписка: «Вы говорите, что то, как мы себя ведём, – это свинство, но зачем же Вам вести себя с нами, как в свинарнике, по-скотски…». Не помню, как всё было дословно, но хорошо помню подпись: «Искренне непереваривающий Вас М. Бажуков».
Странно, но я не почувствовал ни обиды, ни боли, ни удивления. Во-первых, я знал, что это неправда, а во-вторых, сам устал от поднятого ажиотажа. Но вечером дома никак не мог забыть об этой записке, перечитывал её несколько раз, думал о предстоящем разговоре с Мишей.
Честно говоря, мне казалось, что уже утром он будет ждать меня у школы и извинится, но… Войдя в класс, Миша постарался «не заметить» меня и не поздоровался. После урока я попросил его остаться. Мы были одни в пустом классе, уроки в школе закончились, стояла непривычная тишина.
Я демонстративно спокойно, чуть улыбаясь, спросил его, зачем надо было писать такую неправду, ведь он добрый мальчик и не способен ненавидеть, что сейчас, наверное, страдает от того, что обидел человека, сделал ему больно. Наступила пауза, он что-то хотел ответить, несколько раз начинал, но не смог. Его руки стискивали края парты, ещё немного, и он уже не мог себя сдержать: чертыхаясь, вскочил, расшвырял стоявшие на пути парты и выбежал в коридор. Я вышел за ним.
Миша стоял в учительском туалете и плакал, из носа текла кровь. Он размазывал кровь руками по лицу и глухо, стараясь не заголосить во весь голос, рыдал. Это была настоящая истерика.
Я заставил его запрокинуть голову назад, помог остановить кровь. Потребовал, чтобы перестал плакать. Я похлопывал его по плечу и говорил: «Ну все, Миша, прекрати… все нормально, ну, будь мужчиной… Все, Миша, нормально». Он продолжал немного всхлипывать, повторяя: «Ну, что же вы… ну, зачем же вы… ну, как же вы…»
Постепенно он успокоился, помыл лицо. Несколько минут мы молчали, я курил. Потом достал записку и сказал: «В общем, так, Миша, с этим все – закончили, не было этого, понимаешь, не было. А меня ты, пожалуйста, извини». Затем я порвал записку на мелкие части. «Ну, мир?» – спросил я. Он улыбнулся и протянул мне руку. Мы обменялись долгим и очень крепким рукопожатием. В этот день на «вечер встречи» Миша Бажуков не пришёл…