Анатолий Пушкарёв
Статуя как процесс
Глава 1. Издержки словесного творчества
Фёдор Львович, весьма пожилой человек, но крепкого здоровья и телосложения, похожий на Санта Клауса, имел редкое сочетание благообразного вида и пронзительного, несколько злого и реалистичного взгляда. Он всегда считал, что жилище писателя и предметы, его окружающие, должны нести в себе дух и отпечаток ушедшей эпохи классической литературы.
В его квартире на фоне книжных шкафов и стеллажей с книгами, на особых полках и подставках были расставлены бюстики, статуэтки, забавные безделушки, вазы и пальма в кадушке. На стене – два портрета – Достоевского и Толстого, а между ними – большой плакат с крупными буквами алфавита – от А до Я и цифрами – от 1 до 10. В одном углу на стене висел самурайский меч, а ниже, на специальной тумбе, пребывал гипсовый бюст В.Г.Белинского с синим шарфом на шее. Стол писателя – красивой старинной работы, из орехового дерева с кипой белоснежной бумаги формата А4, портретом покойной жены и здравствующей внучки.
Но и от уверенной поступи прогресса Фёдор Львович бежать не собирался. В контраст с классическим интерьером писательского кабинета, другой угол комнаты был оборудован современной оргтехникой и мебелью. Системный блок тихо шелестел кулерами, умно и уютно мигал разноцветными шпалами, мягко светился широкий плоский монитор, в специальных отделениях покоились всегда готовые к услугам принтер и ксерокс.
За компьютером сидела Юля, внучка писателя, двадцати пяти лет, миловидной наружности и быстро набирала текст. Бойко поплясав пальцами на клавиатуре, она изящно ткнула наманикюренным пальцем в какую-то клавишу, и из чрева принтера с урчанием вылез на свет божий очередной лист с ровными строками чёрного текста по белоснежному полю.
Рука писателя, в свою очередь, красивой ручкой, украшенной синими кристаллами, и красивым подчерком дописала художественный текст. Поставила точку. С минуту рука неподвижно лежала на столе (пишущий хмуро созерцал текст, исправления, зачёркивания, обведённые слова в нём). Затем решительно перечеркнула всё написанное большой, на весь лист, буквой «Х».
Фёдор Львович поднял голову, откинулся на спинку кресла, что-то тихо, но крайне раздражённо, ворча про себя.
– Всё! Моё терпение не безгранично! – наконец громко произнёс он, – Это не герой, а бунтарь какой-то, упрямец неисправимый!
– В чём дело, дедуля?
– Да, вот…, – недовольно пояснил дед, показывая ладонью на рукопись, – В первый раз со мною такие…м-м-м… чудеса: думаю написать одно, а пишется совсем другое. Написал, возвращаюсь, эпизоды куда-то исчезли… Чертовщина! Вчера вот, только собрался написать прекрасную сцену его первого поцелуя с Жанной, – только первое слово написал, – пальцы свело, рука занемела, не могу ручку держать… Этот Егор с самого начала не заладился.
– Это всё случайности, – примирительно ответила Юля.
– …Которые превратились в закономерность, – продолжил писатель, – Нет, Юленька, я решительно вычёркиваю его из героев. Заменю более покладистым. Материала вот только жалко, столько трудов потрачено на этого распи… Кхм… Я душу в него вложил, а в ответ – чёрная неблагодарность. Первый раз со мною такое. Дожился: не могу совладать с персонажем… Я всегда был писателем-реалистом!
– Дед, ну что ты такое говоришь?! – внучка быстро повернулась на винте, – Ни в коем случае! Лучшего героя, чем он, у тебя ещё не было. Да и во всей литературе, может быть. Он живой, душевный, глубокий… А какой характер! Я, когда набираю, так и вижу его живого. Он даже как бы и не написанный, а объёмный, телесный, что ли. Откуда ты его взял?
– Один раз в магазине увидел этого парня. Внешность привлекла. Вроде ничего необычного, примечательного, а взгляд притягивает. Ну, а потом, как обычно, вообразил, додумал… Да, надо признать, персонаж получился удачным, но крайне непослушным, плохо управляемым. Герой не может перечить автору – назидательно, с паузами между словами, произнёс писатель, – Он даже говорит не как я задумал, а что-то своё пытается сказать, зараза! Откуда только у него,… то есть у меня, берутся такие слова. Подозрительный, пытливый. Хочу написать фразу, а она сама собою разрастается в целый монолог, не удержишь. Ой, не нравится мне всё это.
– И всё-таки я настаиваю, дед, чтобы ты его дописал, – сказала Юля, – Честно скажу, пока ты писал, а я набирала, я по-настоящему влюбилась в него, именно как в живого человека. Он должен остаться, а ты писать его дальше! Он и читателю понравится. Необычный какой-то.
– Всё равно он не стоит таких усилий и таких нервов. Может, он такой упрямец из-за имени? Егор… Что-то грубое, гордое, рычащее… Переименовать его в Серёжу, или в Володю? Эдик? Или всё-таки вообще убрать?
Юля умоляюще посмотрела на Фёдора Львовича:
– Дед, пусть он будет и останется именно Егором. Ради продолжения я бы даже вышла за него замуж и своей любовью и лаской убедила бы его сделать всё правильно, по сюжету, по замыслу, образумила бы, – проникновенно сказала она, – Лишь бы он остался и жил счастливо, пусть и с Жанной. В самом деле, не студенту же быть главным… Вечно в наушниках и в проводах ходит. Он с Жанной-то справиться не может, купит ей цветы там, пирожное, обольстить как следует…
– Замуж… Скажешь тоже, – усмехнулся писатель, но тут же нахмурился и задумался.
После некоторой паузы, он вдруг серьёзно и неподвижно уставился на внучку водянисто-голубым и беспощадно реалистическим взглядом без тени каких-либо эмоций.
– Впрочем… Замуж, замуж… Хорошо. Будем писать дальше. Как ты хочешь, – через минуту произнёс он.
– Вот и славно. Я на всё согласна, – подтвердила Юля.
* * *
На веранде загородного дома Фёдора Львовича, удобно расположившись на цветастых креслах, вели разговор представители творческой интеллигенции города: сам хозяин – писатель, режиссёр Фелиний Германович, с тяжёлым взглядом карих глаз, худощавый и экзотичный, похожий на вегетарианца или сотрудника страшно засекреченных спецслужб и скульптор Родион Эргонович, крепкий русоволосый человек и сам напоминающий скульптуру. Центром кресельной композиции служил столик с фруктами и вином на нём.
Скульптор и режиссёр сидели, а Фёдор Львович неторопливо прохаживался по веранде, жестикулируя рукой, в которой держал большую, но пустую, курительную трубку. Одет он был в длиннополый банный халат, пижамные брюки и кожаные остроносые тапки. Его обличие отсылало к образам Санты и старика Хоттабыча. Рассуждали о природе искусств.
– …Искусство искусству рознь, – назидательно вещал коллегам маститый писатель, – Вот взять меня, литературу.
У меня больше всего возможностей изобразить что угодно с помощью такого универсального материала, как слово. И переживания героя, оттенки и нюансы его чувств и мыслей, характер, его поступки, события и внешний мир – интерьеры и пейзажи, и всё-всё. Один внутренний монолог – и вся подноготная персонажа вскрыта. Одно словечко изменю – и вот, наш герой уже сидит в луже.
Второе по возможностям искусство – это, конечно, – Фелиний Германович, то есть кино. Согласен, Феля?
– Почему второе-то? Я, как режиссёр, тоже могу… – начал мастер кино.
Фёдор Львович тут же выставил ладонь в направлении Фелиния и помог ему развить мысль:
– Как режиссёр ты также можешь донести до зрителя всё, что пожелаешь. Ты почти не ограничен. Говорю «почти», потому, мой друг, что твой материал – это актёры, обыкновенные люди. Живой, так сказать, материал. Послушный, не спорю, при надлежащем обращении с ними опытного режиссёра…
Приостановившись, он с некоторой усмешкой посмотрел на Фелиния Германовича. Тот в стеснении оглянулся по сторонам, и попытался что-то сказать на правах участника культурной дискуссии.
Но Фёдор Львович вежливо, но твёрдо, словно опытный наставник, продолжил:
– Но – живой! Тело, организм, личная жизнь, всё такое. То есть за пределами съёмок – они уже не твои! Гуляют сами по себе. Досадно, но факт! А потом гонорар ему ещё заплати. Это персонажу-то, никогда этого не мог понять…
Весьма велик элемент стихии и непредсказуемости: то он заболеет, то напьётся, то не в настроении… Трудно, трудно заставить его забыть, что он, в некотором роде, живой человек, заставить его… впечататься, войти в свою роль с потрохами. Спасибо великому старику Станиславскому. Но бывают и крайне привередливые актёришки. С такими буратинами никакой Карабас-барабас не справится… Таким сразу отказывать надо.
И, наконец, возьмём искусство ваяния, скульптуру.
Лектор остановился перед скульптором, застыл, и в молчании уставился на него немигающими мутно-голубыми глазами. Родион Эргонович, чуть улыбаясь, поднял голову, спокойно выдержал взгляд.
– Воля твоя, Родион Эргонович, – наконец продолжил излагать учение оратор, – но изобразить в камне или глине, к примеру, любовь можно только в виде страстно обнимающейся голой парочки. Мало! Мало изобразительных средств! Неуклюжий, негибкий материал. Тяжёлый, весит много, грузчики, краны подъёмные, – ведь сама скульптура не побежит, хе-хе… Ну как ты сможешь изобразить весёлое щебетанье птиц восхитительным летним утром?
Он сделал следующую паузу, дабы облегчить коллегам усвоение излагаемого, обошёл скульптора полукругом, не сводя с него глаз, как будто примериваясь каким способом того поднять и переместить куда-то, и продолжил:
– Хотя, да, монумент долго хранится, впечатляет основательной тяжестью и всегда перед глазами. Именно в этом – главная ценность твоей работы, Эргон. И я сам, честно говоря, был бы не против воплотиться в виде каменного памятника на городской площади. Стоя, в костюме, или сидя в красивом кресле. После смерти, разумеется. Пусть потомки не только читают в школьной программе, но и смотрят, и помнят каждый день! Вот здесь без тебя не обойтись.
Родион Эргонович ловко уловил самый момент окончания фразы писателя и тут же в тон писателю зазвучал собственной речью:
– Но давайте возьмём другой критерий, о котором вы упоминали выше, уважаемый Фёдор Львович. А именно, точность воплощения замысла, послушность, так сказать, материала воле создателя. Вот тут вы с Фелинием весьма мне проигрываете. Из-за своей гибкости и сложности ваш материал порой обретает свою самостоятельную волю, расползается, не укладывается в замысел, а порой и прямо противоречит воли творца. Это не позволительно. Иногда он даже может стать подобием человека и убежать на улицу, хе-хе.
Фёдор Львович опустил глаза, недовольно поморщился, отвернулся от скульптора, подошёл к окну и посмотрел на улицу.
– И это смешно и печально! Рукой подать до какой-то скверной комедии, когда руководимый управляет руководителем…, – продолжил ваятель, – А вот камень – самый послушный материал. Не вы ли говорили недавно, что у вас какой-то там персонаж непростительно взбунтовался в романе, и как вам трудно найти на него управу? Да и актёр может пойти против воли режиссёра: высоковато, говорит, не буду ходить по карнизу пятого этажа. А вот опять же камень так не забалует… Посажу каменного генерала на каменный стул и будет сто лет сидеть, как миленький!
Фёдор Львович, явно не желая слушать далее, обыденно сказал:
– Вчера на Ленина гусиную печёнку купил. М-м-м… Сейчас принесу.
И ушёл в дом.
