Андрей Алексеевич Воронин
Модели
Если мои догадки верны, то читать эту рукопись будет только тот, или те, кто всю эту историю выдумал. Затеял. Тот, кто несет ответственность за жизни и смерти пятерых человек, но это еще не все, потому что ставка на нас была очень высока. В конце концов, это ответственность за упущенный вариант будущего, – именно так мы понимали свою задачу. Смысл нашего проекта – это проскочить по одному из векторов времени, хотя бы в одну сторону, без вопросов о том, что с нами будет, вернемся или нет, когда и в какую попадем жизнь. Но главное было – обратная связь, люди должны были знать, чем все это закончится, есть ли резон следовать за нами. Но теперь, скорее всего, рассказывать придется самому себе. Если рукопись попадет в руки людям, то только тем, кому эта история ничего не даст, пожмут плечами, мол, так и было запланировано, никаких уколов совести, жалости… Хотя вот жалости я и не ищу. Если уж и правда искать какой-то смысл в этих моих нелепых попытках оставить хоть какой-то след, ну хоть как-то зацепиться, – пусть на бумаге, пусть даже только для них, то есть для вас – хоть в чьей-то памяти, так смысл этот – в том, что ваш цинизм тоже не безукоризненная позиция, в нем есть уязвимое место, и я хочу верить, что вы хотя бы это поймете. Можете посмеяться, мол жертве было угодно, чтобы палачи покраснели от неприятных воспоминаний. Смейтесь. У меня есть еще причина писать все это – только ради вас я не стал бы переводить бумагу. Я сам и есть эта причина. Я прекрасно знаю, что буду жить, пока пишу это, и в буквальном, и в переносном смысле. Единственное, что я могу еще делать, – это писать и пытаться понять, что с нами произошло и зачем все это понадобилось. Если я это пойму, меня тут же выключат, цена понимания— жизнь. Если я не сделаю этого, то у меня будет бесконечная, нет, просто утомительно долгая череда пустых дней и тошнотворных ночей – награда это или наказание? И так все уже осточертело, я даже перестал замечать движение, то есть чувствовать, что мы, ах нет, уже теперь один только я, еще двигаюсь. Только теперь каждой клеткой я чувствую, что подошел к порогу холодной дилеммы предназначения, или осмысленности решения «жить – не жить», или как бы это выразить не затертыми словами, – да никак, плевать на стиль, – смысла моей собственной жизни.
Итак, нас было пятеро в челне, по крайней мере, пять человек, но как я сейчас понимаю, мы были не одиноки, было еще что-то, о чем мои коллеги и друзья так ничего и не узнали. Да и я могу строить только догадки и никогда не проверю, прав я или нет. Около полутора лет назад, это было в начале октября по-нашему, наш экипаж на КСПЖ – я всю жизнь терпеть не мог этих дурацких сокращений, аббревиатур, которыми наша Космическая Станция Полного Жизнеобеспечения понапихана больше, чем оборудованием, – стартовал с околоземной платформы. Провожали нас торжественно, по разряду КП («Космический прецедент»), но как всегда, это скорее смахивало на похороны, в этих торжествах всегда есть что-то от языческих жертвоприношений. Расстилать ковровые дорожки, орать в микрофоны банальности, изнывать от площадной музыки, надувать щеки перед близкими людьми, – все эти ритуалы почему-то имеют своих поклонников, собирают толпы зевак, их любят прокручивать на дисплеях на всяких ответственных тусовках. Каждый раз, когда я попадаю, – уже нет, попадал – на официальные церемонии, мне становилось неловко за себя и за всех присутствующих: какими нелепыми, неинтересными и некрасивыми способами люди пытаются продемонстрировать кому-то – себе? – свою общность, свое единство, свое родство.
Сутки спустя после старта мы позволили себе небольшой «перекур», собрались в салоне, и Х (Икс, мы всегда играем в смену имен в полетах. Трое мужчин – Икс, Игрек и Зет, две женщины – Альфа и Омега, потом объясню, в чем дело) поставил диск с записью наших проводов. Я было поморщился, но он засверкал очами:
– Молчи, старина, не отравляй сладких грез о нашем будущем триумфе. Ты ведь брюзга, тебе ничего не свято, а я еще мальчишкой обожал надевать отцову парадную фуражку, кортик и белые перчатки. Помню, хоронили шефа моего дядьки, он был важной птицей. Так вот народу понаехало, одних автобусов полсотни, оркестр, цветы, дамы в вуальках, все рыдают портреты, речи… Я еще маленький был, но тогда уже подумал – эх, помирать, так с помпой, чтобы сотни людей, чтобы враги пришли поклониться, чтобы скульпторы в очередь стояли памятник ваять!
– Так ты что, живешь ради красивых похорон?
– Ради памяти людской. Ты историю в школе проходил? Кого люди помнят? Героев, ну и злодеев, конечно, но, во всяком случае, не мещан, не обывателей. Помнят тех, кто заслужил, просто говоря, памятник повыше. В юные годы я бегал, был профи, ну ты знаешь, так вот я месяцами себя не помнил, бегал до полной одури, времени просто не замечал. Несколько лет, наверное, провел на дорожке, и все по кругу, и все в одну сторону. Ломал ноги, рвал связки, чуть не посадил сердце. Зачем? Чтобы две минуты постоять на 20 сантиметров повыше других, чтобы жетон получить не посеребренный, а позолоченный, и чашку не стеклянную, а хрустальную? Вот тебе и награды за труды. Зато – чемпион, в Энциклопедии про меня полоска с портретом. Девчонки за мной охотились, на автографы дюжину ручек исписал. Плохо? Это надо пережить, чтобы почувствовать.
– Ладно, это все так. Но ведь здесь, теперь, у тебя уже практически нет шансов самому упиться своим торжеством. Да, кто-то когда-то о нас напишет, будут студентам о нас рассказывать, может книгу издадут, но это будет уже без нас, или мы будем уже глубокими стариками, на нас будут смотреть как на ископаемых. Тебе-то это будет безразлично, так ведь?
Я люблю разглядывать людей, погруженных в размышления. Раньше, на Земле, я часто ходил в скверик, где собирались шахматисты. Старые, больные, со следами многих пороков, а то и просто нищеты на лицах, они были на удивление хороши во время партий. Слетает любое напускное, «ролевое» выражение, которое обычно носят как привычную одежду, человек погружен в себя, и лицо приобретает редкую естественность, какое-то родовое обаяние, строгую красоту ее можно увидеть в любом, надо ее только подкараулить. Мой Х смахнул с себя эту красоту раздумья:
– Мне это сейчас не безразлично. Я в этот рейс пошел потому, – и он уже чеканит фразы, как диктор, – что мне сейчас важно знать, что никто, кроме нас, этого не сделает. Только мы, и любой ценой. И черт с ним, если пропадем, – пропадем героями, чемпионами. Мы ими стали еще вчера, и если все пойдет гладко, ими и останемся, и уже навсегда. И ты, кстати, тоже, не крути хвостом. Понимаешь, для всех и навсегда! Меня это греет.
Вслед за проводами началась обычная рутинная работа, оборудование было почти все новое, и кое-что пришлось осваивать заново. У каждого был свой участок работы, мы особенно не совали нос в чужие дела, а помогать друг другу просто не возникало поводов. Экипаж подобрался опытный, не новички, дело все знают досконально… Хотя стоп, вот здесь, видимо, первая загадка, и как это я раньше не догадался? Не подобрался наш экипаж, а подобрали. Вот в чем дело! Обычная практика у нас – конкурсная комиссия, она решает, кто из претендентов идет в рейс. Система отработана – анкеты, тесты, экзамены, баллы. А в это раз возник новый консультант, он придумал себе должность Главного методолога. Молодой здоровенный парень с маленькой белой головкой и лисьим личиком, с виду – продувная бестия, но говорят – жутко талантливый. Он как-то спутал все карты, что-то темнил во время отбора, и я, например, так и не знаю своих баллов. Но вообще-то жаловаться было грех, команда получилась что надо (прошу прошения за нескромность). Народ проверенный, грамотный, у всех свои – довольно убедительные – причины «оторваться», у всех спокойные тылы там, на Земле. Поскольку наш рейс особый, с открытой датой возврата, если так можно выразиться, то есть с неопределенным исходом, нам не нужно беспокоиться о заработках, о том, как вырастут дети, как доживут свой век наши старички. Все обеспечено по первому классу, я, пожалуй, никогда так выгодно не продавался. И так необычайно приятно, пожалуй, – не надо ломать голову об эти чертовы деньги, свободен от кучи ненужных и малополезных ежедневных хлопот, не висят на шее никакие долги и посторонние обязательства. Я поначалу даже представить себе не мог, как это жить «вперед по одним рельсам», без этой привычной суеты, вечной спешки, чьей-то необязательности, без противного ощущения упущенных возможностей, без погони за теми сладкими миражами, которые так манили нас там, дома.
Ну ладно, о подборе экипажа. Вообще-то я давно заметил, что у команд, идущих в длительный рейс, есть особое свойство. Если вечером положить ложку жидкого меда в блюдце, то будет такая плоская горка. А утром мед растечется тонким слоем по всему дну. Так и в командах – какими бы разными людьми мы себе и друг другу ни казались в начале, через некоторое время мы уже заполняем весь универсум человеческих типажей. Появляются все структуры общения, которые там, на Земле, представлены сотнями разных людей, причем появляются как бы сами собой, даже если их раньше никто за собой не числил. Мы к этому уже привыкли, научились с этим работать, хотя поначалу многим казалось, что «психологические трудности» непреодолимы. Но мы знаем, что в первые месяцы возможна болезнь иерархической агрессии, когда вдруг вырываются демоны лидерства, возникают конфликты на почве личных притязаний. Следующий кризис – болезнь исключительности, люди судорожно строят барьеры вокруг своей ненаглядной персоны, им кажется, что так им будет уютнее. Помню, мне было труднее всего поначалу – и по молодости лет – переживать проблемы сексуальной идентификации. Но в конце концов – а время действительно лучшее лекарство – экипаж все же превращается в команду, в единый организм, и в нем есть уже фактически все, что человеку нужно для полноценного общения – смех и слезы, соль и перец, мудрость и ветреность, покой и стремления. Если кому-то захочется, он может назвать это свойство групповой самоорганизацией, но мне ближе слова культура, род, общность, тяга людей друг к другу, общее дело, человеческий универсализм. Да и Космос – это вам уже давно не Хаос, а с кем поведешься, того и наберешься.
Странность, которую я только недавно заметил, – в том, что фазу «притирки» мы как бы миновали, ее практически не было. А раз не было, я и не обратил на это внимания, а выходит, зря, надо было. Первые недели полета, эйфория, работа, ощущение близости симпатичных людей – все это отвлекало меня от фиксации самого главного в рейсе – того, что не заметно. Да, задним умом мы все богаты, за это и платим. Слишком быстро растекся мед по блюдцу. Кто-то предварительно подобрал экипаж, и теперь я, кажется, понимаю, зачем и почему. Если это и правда так, то это дьявольски жестокий эксперимент, хотя и весьма профессионально спланированный. Неужели этот Методолог с лисьей мордочкой? Да, талантлив, ничего не скажешь! Правила игры можно было бы разгадать раньше, когда было еще не поздно – если бы мы догадались проанализировать, из каких компонент составлена наше комбинация.
Я уже говорил, что команда у нас довольно ровная, я имею в виду профпригодность и функциональную подготовку. Все – на шестом ЭЖЦ (этапе жизненно цикла), прошли репродуктивный этап, у всех КПО (коэффициент потенциальной отдачи) около 9 баллов, у всех опыт длительных полетов. По секрету (хотя какие теперь секреты!) могу сказать, что с Х-ом мы уже летали вместе, еще на 5 ЭЖЦ. Просто у нас не принято об этом вспоминать и говорить. Мы собираемся в команду, как будто у нас вообще нет прошлого, это такая полезная игра – мы как бы заново проживаем здесь свои новые жизни, нет груза прошлых ошибок и заслуг, репутацию надо делать заново-и-вот-здесь, отношения складываются как на чистом листе, без предвзятостей и предубеждений. Поэтому мы всякий раз берем себе новые имена. Иксу это ужасно не нравится, он хотел бы суммировать свои подвиги хотя бы в такой символической условности, как постоянное имя, он все время таскает с собой альбом со старыми фотографиями, и обожает его в одиночестве перелистывать: это – я младенец, это – школьник, вот это – чемпион, а вот это – одна моя знакомая и т.д. У всех свои маленькие слабости, парень он просто замечательный, его бы надо было показывать любопытным как образец совершенства рода человеческого, но он просто вянет без публики, восторженных глаз и признания его достоинств. Но зато все, за что он берется, он делает крепко, без дураков, на пределе возможного. И ему всегда хватало такта, чтобы не быть снисходительным и дидактичным к своим коллегам, он не изображает памятник самому себе – просто он знает цену успеха и понимает, как трудно за ним тянуться, работать на одних оборотах, и если это дано не всем, не их в том вина.
