«Слово о полку Игореве»: Взгляд лингвиста – А. А. Зализняк

Безупречно научный, взвешенный взгляд на вопрос о подлинности «Слова о полку Игореве». Тема закрыта. Нет, конечно же спорить об этом будут всегда, горячо и яростно. Но если вас увлекают не споры ради споров, а всестороннее рассмотрение проблемы, если вы хотите составить собственное мнение, то работа Зализняка вам поможет. Исчерпывающе.

"Слово о полку Игореве" было явлено потрясенному миру 200 лет назад в качестве уникального во всех отношениях произведения. 200 лет вокруг него кипят страсти, наиболее яростные – по принципиальному вопросу: действительно ли это текст XII века, или все-таки новодел, искусно исполненный через полтыщи лет. До последнего момента в битве сходились историки, литературоведы и филологи, делавшие ставку на лексический корпус. Академик Зализняк решил подготовить лингвистический ответ на больной вопрос, пропустив сам текст, а также аргументы сторонников и противников между древнерусской наковальней и математическим молотом (о как заговорил – это я от усталости).

Я, в отличие от нескольких очень умных друзей, не отношусь к поклонникам «Слова о полку Игореве» или любителям древнерусского языка либо ранней русской истории. Однако ж интересуюсь, скажем так, смежными явлениями и дисциплинами, друзей уважаю и их оценкам доверяю: а оценки Зализняка и конкретно этой книги выдержаны в превосходных степенях. Потому прочитал.

В целом: книга, конечно, рассчитана на любителя перечисленных явлений, но интересна и поучительна и для иных слоев – а неимоверно крута независимо от чего-либо. «Взгляд лингвиста» – книга очень основательная, компетентная, по-хорошему дерзкая и ерническая, и свою задачу она решает. Непредвзятый читатель (предвзятому-то все равно) выходит из текста не только обогащенным знанием новых слов типа «узус» или «энклитика», но и процентов на 90 убежденным в том, что «Слово…» фальшаком не является, сработать его в XVII-XVIII веке мог бы только уникальный гений, тихой сапой открывший половину славистики и индоевропеистики на двести лет вперед, а большинство оспаривавших этот факт – балбесы.

Вот с последним пунктом связано основное удовольствие от непрофессионального чтения «Вгляда лингвиста». Такого размаха академического ехидства и высокоинтеллектуального опущения оппонентов я еще не встречал. В детстве я, наверное, просто повыписывал бы в блокнотик фразы типа «объяснения, требующие откровенного стояния на голове»,"трудно представить себе более эффективный способ скомпрометировать работу лингвистов", «<если> речь здесь идет вовсе не о реальных явлениях языка, а просто о выдумках эрудита, который был совершенно свободен в своей фантазии…, <то> и Кинан совершенно свободен в фантазиях о том, что могло прийти в голову непредсказуемому эрудиту, и вся проблема откровенно перемещается из научной сферы в сферу гадания» – ну и совсем красявишное «даже и сотня мыльных пузырей, взятых вместе, дает всего лишь мокрое место». Теперь я ругаться совсем разлюбил и в хлестких формулировках не нуждаюсь – но все равно талантом автора впечатлен.

Как и способностью очень просто формулировать простые же, но не всем внятные истины: «В советскую эпоху версия подлинности СПИ была превращена в СССР в идеологическую догму. И для российского общества чрезвычайно существенно то, что эта версия была (и продолжает быть) официальной, а версия поддельности СПИ – крамольной. В силу традиционных свойств русской интеллигенции это обстоятельство делает для нее крайне малоприятной поддержку первой и психологически привлекательной поддержку второй. А устойчивый и отнюдь еще не изжитый советский комплекс уверенности в том, что нас всегда во всем обманывали, делает версию поддельности СПИ привлекательной не только для интеллигенции, но и для гораздо более широкого круга российских людей.»

Другое дело, что я предпочел бы не встречать так часто в книге академика-лингвиста выражений «а именно» и «не что иное, как» – но это уже чисто читательские тараканы. Те же тараканы позволили мне сладострастно оставить при себе процентов десять неубежденности в том, что утерянное в московском пожаре «СПИ» было подлинным и аутентичным. Повод для этого я, как всякий на моем месте воинствующий дилетант, увидел в некоторой узости круга тем, прочесываемых Зализняком в качестве доказательной базы, как правило, по три-четыре раза (что, кроме слова «шизыи», упоминаемого в работе раз тридцать, других спорных позиций не осталось?) – а также в зауженности академического взгляда на версии, объясняющие неподлинное происхождение «СПИ». Лично я за минуту придумал три варианта (различной степени маразматичности), способные многое объяснить.

Например, доставшаяся Мусину-Пушкину рукопись могла быть не цельной – сохранились только отдельные куски, а лакуны дописывались некоторым самородком.

Или, например: некоторый самородок нашел рукопись, на радостях выучил ее почти наизусть – а потом, когда уже договорился продать меценату, каким-то образом находку пролюбил – и потому судорожно восстанавливал текст по памяти.

Или, например: рукопись нашлась вместе с легендой о том, что всякий предъявивший ее миру обречет великую Русь на сабли внезапных половцев – поэтому мусинцы интенсивно портили сакральность текста глупыми вставками, но Наполеон все равно напал – однако ж отступил, ограничившись уничтожением раритета.

И так далее.

Тут надо пояснить, что я «СПИ» не люблю с детства. Я сразу ее воспринял как историю барина, который решил пограбить-порезать чуждые пределы, завел своих людей на погибель и бросил, а сам бежал – и все этому должны радоваться. Чуть позже я сообразил, что грабят-режут, в общем-то, моих предков – но это уже особой роли не играло (они, поди, тоже резали, и сами виноваты, что слов об этом до нас не дошло).

В общем, Андрей Зализняк написал крутую книгу. Но стихотворение Евгения Лукина пробрало меня сильнее.

С чего всё начиналосьОсобенности дискуссии о (не)подлинности «Слова о полку Игореве» (СПИ) связаны прежде всего с некоторой таинственностью обстоятельств, при которых оно стало известно общественности. СПИ было издано в 1800 г. А.И. Мусиным-Пушкиным. По сообщению последнего, оно входило в состав приобретенного им рукописного сборника. Но способ приобретения остается не совсем ясным: А. И. Мусин-Пушкин говорил об этом скупо и уклончиво. Через 12 лет после издания СПИ сборник, как обычно считают, погиб в великом московском пожаре (правда, сохранившиеся сообщения об этом носят несколько неопределенный и не вполне надежный характер).А судьи кто?На всех этапах изучения СПИ безусловно преобладал взгляд на него как на подлинное древнее сочинение. При этом и скептики по этому вопросу тоже всегда были. Если брать современность, то в лагере оспаривающих древность СПИ стоит прежде всего отметить работы А. Зимина (1960-е гг., с продолжением до 1980 г. и итоговой посмертной публикацией 2006 г.). Основная его идея: СПИ – сочинение архимандрита Спасо- Ярославского монастыря Иоиля Быковского (1726-1798), задуманное не как фальсификат, а как стилизованное сочинение на историческую тему, которое впоследствии А. И. Мусин-Пушкин решил выдать за древнее.Среди оспаривающих древность СПИ работ стоит также выделить работы К. Троста, М. Хендлера и Р. Айтцетмюллера (1970-е – 1990-е гг.). Так, К. Тростом выдвинута версия о том, что СПИ принадлежит перу Н. М. Карамзина.Наконец, в 2000-е появилась версия Эдварда Кинана, согласно которой СПИ – это подделка, осуществленная знаменитым чешским лингвистом, основателем сравнительной грамматики славянских языков Йосефом Добровским (1753-1829).Стоит отметить, что вопрос о (не)подлинности СПИ быстро превратился из историко-литературного в политический. Зализняк в этом винит СССР:"[в] СССР в этом вопросе свободная конкуренция версий была невозможна: версия подлинности СПИ была фактически включена в число официальных научных постулатов, сомнение в которых о было равнозначно политической нелояльности."«Поскольку в советскую эпоху версия подлинности СПИ была превращена в идеологическую догму, концепция А. А. Зимина по приказу сверху замалчивалась: его книгу 1963 года напечатали ротапринтом в 100 экземплярах для временной выдачи участникам разгромного обсуждения с обязанностью сдать все экземпляры после обсуждения обратно в спецхран. Не было и сколько-нибудь подробных критических публикаций с конкретным разбором его положений; опубликован лишь отчет об указанном обсуждении.»Я уже обращал внимание в обзоре на другую книгу Зализняка на определённый его антисоветизм. Характерно использование им фраз типа «разгромное обсуждение». Прям представляешь партийное собрание, где члены КПСС как один – по бумажке – громят Бродского Зимина. На самом же деле в своей книге сам же Зализняк вполне научно, по фактам, «громит» теорию Зимина. Чем его разбор отличается от разбора советских учёных в далёком 1963 году?И ещё непонятно: если и работа Зимина, и её обсуждение замалчивались, то каким образом – цитирую самого Зализняка – наиболее полный зарубежный критический разбор гипотезы А. А. Зимина сделан Якобсоном уже в 1966 году?Помимо деления на "квасных патриотов и «русофобов», в вопросе о подлинности СПИ имеется заметное различие между лингвистами, с одной стороны, и литературоведами и историками, с другой. Так, А. Зимин и Э. Кинан —историки, а не лингвисты; лингвистов же в лагере скептиков и поныне совсем мало,Причины затянувшейся дискуссииВо-первых, скептики-нелингвисты не осознают всю величину подвига написания на иностранном языке так, чтобы было и похоже, и правильно. Древнерусский язык – тот же иностранный. Никто не знает его с детства и не может пожить в стране, где на нём говорят. Единственное облегчение для имитатора здесь в том, что и другие тоже знают этот язык несовершенно. В роли экзаменаторов здесь оказываются не природные носители, а профессионалы, глубоко изучившие совокупность имеющихся текстов. Но есть и лишняя трудность по сравнению с живым языком: могут найтись новые древнерусские тексты (например, берестяные грамоты), и на их материале могут открыться дополнительные языковые закономерности, которые ранее невозможно было выявить на прежнем ограниченном материале, – и тогда имитация, основанная на прежнем материале, на новом уровне знаний окажется неудовлетворительной.Во-вторых, не далее как в XIX веке уже был пример талантливой подделки древних рукописей на славянском языке. Отличился видный деятель чешского национального возрождения Вацлав Ганка (1791-1861). Ученик Й. Добровского и В. Копитара, Ганка обладал очень высокой для своего времени славистической квалификацией и был необыкновенно начитан в древних рукописях. Благодаря этому его подделки – так наз. Краледворская и Зеленогорская рукописи – были действительно столь успешны, что очень долго принимались за подлинные. Но все же, когда Я. Гебауэр подверг эти сочинения тщательному высокопрофессиональному лингвистическому контролю, факт подделки выявился с полной неумолимостью.В-третьих, другая причина затяжного характера дискуссии – малая доказательная сила большинства используемых в дискуссии аргументов. В громаде опубликованных работ выдвинуты сотни разнообразных соображений, которые с некоторой степенью вероятности говорят в пользу отстаиваемой данным автором версии. Но очень часто из предъявленного факта решительно ничего не вытекает с обязательностью, и даже, если взглянуть на тот же самый факт чуть иначе, он начинает выглядеть как свидетельство в пользу противоположной версии.Можно лишь поражаться тому, как мало иногда бывает нужно, чтобы построить чрезвычайно далеко идущую гипотезу. Так, Зимин объявляет Иоиля Быковского автором СПИ, имея в своем распоряжении только не вполне надежное сведение о том, что сборник, содержавший СПИ, Мусин-Пушкин приобрел именно у него, что Иоиль имел склонность к сочинению виршей и что он происходил из Белоруссии и учился в Киеве, следовательно, мог быть знаком с белорусским и украинским фольклором.Способы аргументации в гуманитарных наукахВот книга Якобсона (1948). В ней предъявлено такое множество аргументов в пользу подлинности СПИ , что читателю уже всё ясно. Но если после этого у него в руках оказывается, скажем, книга Кинана (2003), то там он находит такое же множество аргументов в пользу поддельности СПИ, и тоже получается, что всё ясно. Но ведь кто бы из них ни был прав, другой-то неправ! А ведь и у него бездна аргументов – от маленьких до таких, которые он считает неотразимыми! Как такое вообще возможно? Ответ ясен: безусловное большинство фигурирующих в дискуссии аргументов носит не абсолютный характер, а использует лишь одну из возможностей объяснения того или иного факта. И увы, показывает, как легко гуманитарий поддается соблазну истолковать в пользу своей гипотезы даже самые незначительные и логически ни к чему не обязывающие обстоятельства дела. Конечно, каждое в отдельности подтверждение лёгонькое и, если вдуматься, необязательное. Но их так много! Значит, идея верна!Таким образом, степень прочности аргументов должна рассматриваться как несопоставимо более важный признак, чем их количество.С этой точки зрения позиция почти всех сторонников поддельности СПИ имеет следующую серьёзную слабость: в вопросах языка они ограничиваются только лексикой. И потому с легкой душой утверждают, что со стороны языка у автора подделки не было особых проблем, так как все использованные им необычные древнерусские слова он мог взять из таких-то памятников. Однако основное внимание стоит уделять тем аспектам языка, где как раз наиболее полно проявляется системность: грамматике и фонетике.Основные выводы исследований Зализняка и других лингвистовОбщий вывод исследований лингвистов таков: язык СПИ – правильный древнерусский XI-XII веков, на который наложены орфографические, фонетические (отчасти также морфологические) особенности, свойственные писцам XV-XVI веков вообще и писцам северо-запада восточнославянской зоны в частности. В версии подлинности СПИ эта картина объясняется так: текст СПИ был создан в конце XII – начале XIII века и переписан где-то на северо-западе в XV или ХVI веке.Чтобы получить подобный же эффект, предполагаемый скептиками некий автор подделки должен был «всего лишь»:

1) создать текст, удовлетворяющий грамматическим и лексическим нормам языка ХI века;

2) сымитировать эффекты орфографического, фонетическо- го, морфологического и иного характера (включая ошибки), которыми обычно сопровождалось копирование древнего текста переписчиком XV-XVI века;

3) сымитировать диалектные эффекты, характерные для северо-западных писцов данного времени.Поскольку эти конкретные лингвистические задачи решены в тексте СПИ очень хорошо, анонимный имитатор должен был обладать в этих вопросах вполне достоверными сведениями, Откуда он мог почерпнуть такие сведения? Мыслимых путей только два: а) из грамматик и словарей; б) из собственных наблюдений над древними рукописями (или их изданиями), а также над современными славянскими языками и их народными говорами Первый путь в конце XVIIІ века (не говоря уже о более раннем времени) был в отношении грамматик предельно ограничен, а в отношении словарей ещё практически закрыт: десятки слов, использованных в СПИ, не фигурируют ни в каких словарях того времени. Но изучение древних рукописей, равно как изучение славянских языков и их говоров, в принципе было возможно – хотя, конечно, этот аноним находился в этом отношении перед лицом ситуации, неизмеримо более трудной, чем теперь, когда и в то и в другое уже вложен труд сотен и тысяч исследователей и результаты их опубликованы.Тщательный лингвистический анализ показывает, что в СПИ представлен ряд характерных черт ранне-древнерусской эпохи: правильное двойственное число, имперфект с «-ть» (в правильном распределении с имперфектом без «-ть»), энклитики, подчиняющиеся закону Вакернагеля, древние правила препозиции «ся», релятивизатор «то», и т.д. В то же время указанные черты реализованы в СПИ не идеально: имеется и некоторое число отклонений от древнего узуса в сторону узуса XV-XVI веков. С другой стороны, в СПИ представлен ряд черт, характерных для рукописей XV-XVI вв.: поздний тип отражения редуцированных, орфография южнославянского типа, поздние окончания склонений, двойное «ся». С диалектологической точки зрения СПИ оказалось наиболее сходно с такими памятниками XV-XVI веков, как рукописи псковского происхождения: Строевский список Псковской 3-й летописи и Псковская судная грамота.В СПИ хорошо проявляется и такое известное явление как уменьшение тщательности копирования к концу рукописи. Взять к примеру древнерусские кы, гы, хы, к XV веку перешедшие в ки, ги и хи соответственно. В СПИ встречаются и те, и другие, однако неравномерно: древнерусский вариант чаще всего встречается в начале СПИ, а к концу произведения почти исчезает. То есть в оригинале XІІ в., как и должно быть в эту эпоху, везде было кы, гы, хы. Переписчик XV-ХVI в. в начале работы копировал оригинал очень точно; но потом его внимание постепенно слабело и он уже, в частности, довольно часто писал ки, ги, хи (нормальные для языка его времени) вместо стоящих в оригинале кы, гы, хы.Если же текст СПИ создан анонимом-фальсификатором, значит, он зачем-то счел нужным сверх всех остальных сложных задач, которые он решал, ещё и устроить в своём произведении всю эту изысканную градацию частоты ошибок по целой серии параметров. Нечего и думать, что это просто он сам списывал со своего черновика, да и подвергся эффекту усталости. При ювелирной точности, которую он проявляет в других отношениях, подобная расслабленность при создании «фальсификата века» решительно невообразима. Единственное мыслимое объяснение состоит в том, что аноним: 1) в процессе изучения подлинных древних рукописей не только установил все реально встречающиеся типы ошибок, но и открыл закон нарастания процента ошибок по ходу списывания; 2) успешно сымитировал как сами ошибки, так и этот закон. Зачем он проделал этот гигантский труд, плоды которого, как он и сам должен был понимать, в течение целых столетий не заметит и не оценит никто? Загадка непростая.В деле подтверждения подлинности СПИ большую роль играет и изучение берестяных грамот, находимых до сих пор на раскопах в Великом Новгороде. Самый важный результат этого изучения состоит в том, что полностью провалились многочисленные аргументы, построенные по модели: «Такое-то слово в СПИ не подлинное (а взятое из современного языка или из говоров, взятое из других языков, просто выдуманное и т. д.), потому что ни в одном древнерусском памятнике его нет». Между тем это самый частый тип аргумента в рассуждениях о неподлинности СПИ. Ведь если бы эта презумпция была верна, то десятки берестяных грамот пришлось бы признать подделками, поскольку в них постоянно обнаруживаются древнерусские слова, которые не встречались ранее никогда, а также слова, которые были известны только из памятников на 300-400 лет более поздних, чем берестяные грамоты. Берестяные грамоты яснее любых других свидетельств показали, что наши сведения о лексическом составе древнерусского языка (извлеченные из традиционных памятников) никоим образом не могут претендовать на полноту. Берестяные грамоты отличаются по жанру и по содержанию от классических памятников – и мы тут же сталкиваемся с неизвестной ранее лексикой. Точно так же СПИ, которое резко отличается по жанру и стилю почти от всех известных древнерусских памятников, не может не содержать новых лексических единиц.Reductio ad deum ex machinaЕсли «Слово о полку Игореве» создано неким мистификатором XVIII века, то мы имеем дело с автором гениальным. Имеется в виду не писательская гениальность, речь идет о научной гениальности. Автор подделки должен был вложить в создание СПИ громадный филологический труд, сконцентрировавший в себе обширнейшие знания. Они охватывают историческую фонетику, морфологию, синтаксис и лексикологию русского языка, историческую диалектологию, особенности орфографии русских рукописей разных веков, непосредственное знание многочисленных памятников древнерусской литературы, а также современных русских, украинских и белорусских говоров разных зон. Иначе говоря, он сделал столько же, сколько в сумме сотни филологов этих веков, многие из которых обладали первоклассным научным талантом и большинство занималось этой работой всю жизнь.Современник невольно сравнивает этого загадочного анонима с нынешними лингвистами; но нынешний лингвист решает свои задачи в рамках уже существующей науки, сами задачи чаще всего уже известны. Аноним же действовал эпоху, когда научное языкознание ещё не родилось, когда огромным достижением была уже сама догадка о том, что собственно языковая сторона литературной подделки требует особого непростого труда. И он проявил поистине гениальную прозорливость: он провидел рождение целых новых дисциплин и сумел поставить перед собой такие задачи, саму возможность которых остальные лингвисты осознают лишь на век-два позже. Например, изучением орфографических черт рукописей XV-ХVI вв. лингвисты занялись лишь в конце ХІХ в. – а этот аноним их уже изучил. Проблему славянских энклитик начали изучать только в ХХ в. – а аноним её уже знал. Тимберлейк изучил распределение форм типа «бяше» и типа «бяшеть» в 1999 г.– аноним опередил и его. Малоизученную проблему нарастания ошибок при переписывании – аноним и это продумал.Конечно, скептик подлинности СПИ может всегда сказать, что его автор-фальсификатор (Карамзин, Домбровский, Быковский или кто другой) супер-гений и всё это это смог делать, потому что вот такой вот всеумеющий он был. Но тогда, используя ту же логику, подделкой можно объявить вообще что угодно. Дискуссия из научной превращается в вопрос веры.