Стихи не пишутся согласно общему алфавиту. У них совершенно иная концепция происхождения. Рифма вправе себя не осознавать, даже быть забитой, Но вечно испытывать к слову детсадовское влечение. Я не верю жонглерам своих же интимных строчек, Продающим билеты на встречу с бульварной поэзией. Жизнь – вдох, смерть – выдох. И далее многоточие – Танец капелек крови на синем бритвенном лезвии. Когда первая пуля срывает с губ короткое имя, На расстреле не плачут, верно? Или мне показалось? Или это не дождь полился из небесного вымени, Или шесть выстрелов за цикл стихов – такая малость… Что потом не заметишь, как сквозь тебя прорастают травы, Как профиль твой повторяет случайное облако на закате. И пусть все религии мира дружно окажутся правы, Касаясь земли и праха в изголовье твоей кровати. Но если ты веришь в рифмы – забудь и брось! Не пачкай души своей модненькими «лавсториями». Стихи всё равно пробьются через бетон или кость Лба моего, набитого ветром и аллегориями, – Взлетят к серебряной выси, подброшенные пинком! Пока остаётся в руке пистолетный ствол, как последняя лира… А ты осторожно выскрёбываешь розовым ноготком Две буквы в объятиях сердца, на северном склоне мира…
«От снов твоих жестоко уходить…»
От снов твоих жестоко уходить В прозрачный лес и каменное пламя, В заката обагрившееся знамя И в облака, которым вольно плыть От края и до края, бесконечно… Я буду там, как самый белый конь, Поверивший в любимую ладонь И позабывший, что ничто не вечно. Разлука, задушившая любовь, Всегда найдёт серьёзные причины, А слёзы, недостойные мужчины, Моих ресниц не испугают вновь. Я буду жить в предчувствии огня Настолько долго, как угодно Богу. Благослови венец мой и дорогу. Как я любил… Не забывай меня…
«Мне „Чёрный лекарь“ прописал покой…»
Мне «Чёрный лекарь» прописал покой, Торжественную музыку Ванессы, Пьер Бомарше – творения и пьесы, И суеты на сердце никакой… Я медленно смакую каждый сон, Навеянный искусственною скрипкой, Где в чистоте восторженной и зыбкой Рассудок с сердцем дышат в унисон. Вот кареглазой каплей по стеклу Стекает дар креплёных лоз Тамани, Он никого ничем уже не ранит, Лишь превращает прошлое в золу. Я пережду. Проверенный букет Уже спасал ни одного поэта От опиума или пистолета, Или чего похуже… Мой совет – Глоток вина! А после не спеша, Ещё пока хоть что-то есть в стакане, Пока вся память о любви не станет Багрово-чёрной, как моя душа!
«Желтоглазая тоска…»
Желтоглазая тоска С непонятною корыстью В хрупкой плоскости виска Ноет раненою рысью. Процарапывая след, Хочет вырваться на волю. В удивлённом вскрике нет Ни отчаянья, ни боли. Кровь течёт под образа – Это кошка тихой сапой Закрывает мне глаза Мягкою кровавой лапой…
«До сих пор от твоих поцелуев схожу с ума…»
До сих пор от твоих поцелуев схожу с ума. До сих пор лишь стихами полнеет моя сума. До сих пор небогат и по небу хожу пешком, Облакам их кудри расчёсывая гребешком. До сих пор хмелею, отражаясь в твоих слезах. До сих пор все мои акварели ищут твои глаза. До сих пор моими рифмами кормят чужих коней, А шашка, пившая кровь, тихо висит на стене. До сих пор я боюсь смотреть на улыбки детей. До сих пор в моих снах призраки чёрных теней. До сих пор отпускаю ушедших с любого числа. Моя телефонная книга, словно перо, бела. До сих пор бьюсь о стенку ничейной ролью. До сих пор один – ненавижу делиться болью. Этот выстрел короткий в висок, в упор – Крест мой, суд мой и приговор. До сих пор…
«Старик Хайям!..»
Старик Хайям! Прими и мой поклон С долины Рейна, где на дне фужера, Лозой увитый, виноградный склон Сверяет боль на вкус и страх на веру. Багровый цвет германского вина Окрашивает душу и мотивы. «Мой милый Августин…» ещё раз и до дна! В поэзии важны аперитивы. Как пили в дни печали и сомнений Табидзе, Пушкин, Лермонтов, Рубцов, Губанов… список мог бы быть полнее, Но я же тоже пьян, в конце концов… И это не попытка приписаться К когорте высших, ибо кто есть кто?! В бутылке рейнского ещё минут на двадцать, А после всё. И я, как Жан Кусто, Уйду под воду, буду нем и нежен. Уверую в земную благодать, Вернусь в Россию, встречу город снежный, Пойму, как освятила Божья Мать Мои кресты, нездешние березы, Чужую прорубь, жаждущую тьмы, И выдохну нахлынувшие слезы, И буду петь в предчувствии зимы О Фрейбурге, Шварцвальде и трезвоне, С шести утра стучащемся в окно, Где призрак Гёте, сидя на балконе, Из моих снов отхлёбывал вино И диктовал возвышенные строки О том, что мир торжественен и дик. А с неба улыбался синеокий Мой первый сын моих грядущих книг…
