Андрей Белянин
Ночь на хуторе близ Диканьки
© Белянин А. О., 2016
© Художественное оформление, © «Издательство АЛЬФА-КНИГА», 2016
* * *
«Это что за невидаль: Вечера на хуторе близ Диканьки? Что это за вечера? И швырнул в свет какой-то пасичник!»
Вот вроде бы так начинается книга, так нас учили по школьной программе, верно?
Нет! Всё было совсем не так. Всё это, слава богу, началось гораздо ранее нижеследующих событий, хоть и увидело свет куда как позже. Ну а по совести говоря, чтобы не обманывать вас, любезные читатели мои, оказывается, и не было вначале никаких «Вечеров…».
Да что уж говорить, хлопнув смушковой шапкой с малиновым верхом, кою и самому заседателю из Миргорода не стыдно примерить будет, так, чтоб ни одна собака брехливая даже гавкнуть не смела да и морду свою поганую скривить в сторону хорошего человека, так вот, хлопнув об пол шапкой, побожусь, что истории те, что записаны пасечником Рудым Панько, и впрямь произошли в тихих краях наших. Но не пасечник их писал! Обман это всё… Так почему бы не рассказать ту правду, что вдруг стала мне известна? Вот только как поведать вам всё, не пытаясь подделаться под народный (тогда!) и высокий (теперь!) литературный стиль бессмертных строк. Ну да ладно, как смогу, так и начну, а уж вы решайте сами: читать не читать, верить не верить…
Но я и не стану врать, что, как любят говорить толкиенисты, «всё было не так, профессор не прав!». Всё так! Просто старая рукопись, попавшая мне в руки, ох, да и не рукопись, пожалуй, а объёмная пачка разрозненных пожелтевших листов, исписанных ажурным бисерным почерком, с грубоватыми рисунками на полях, вызвала у меня странные подозрения: всё ли мы знаем о том человеке, что придумал Диканьку и написал те самые «Вечера на хуторе…»?
И выходило, что ох как далеко не всё…
Папка была очень старой, кожаной, потрескавшейся от времени, а записи, которые она хранила, были куплены мной… даже не знаю зачем? Вот привязался на воскресном рынке какой-то полубомж, в крепком подпитии ещё с половины восьмого утра, то ли цыган, то ли немец[1], то ли ещё невесть какой чертяка с явно выраженным малороссийским акцентом, на голубом глазу уверяя меня, что «слухал про пана писателя, так шо вот оно вам тогда буде щиро интересно!», и всучил-таки мне за сто рублей эту разваливавшуюся древность.
Правда, когда через пять минут я проверил карманы, оказалось, что дал тому ушлому типу не сто, а тысячу целковых. Как?! Настроение резко упало, поскольку до дома мне теперь предполагалось идти пешком, ибо «панов писателей» любого уровня известности даже в нашей скромной провинции ни один таксист даром не возит. А тут ещё и дождь, чтоб его, проклятого, нашёл же время пролиться!
То есть в подъезд я ввалился уже практически мокрым насквозь, пряча под рубашкой злополучную покупку. Так у нас ещё и лифт отключили-и-и! Пешком на восьмой этаж!
Дома первым делом бросился в душ, потом налил большую кружку крепкого чая с малиной, удобно уселся в кресле, развязал верёвочки на папке и…
Господи боже, каково же было моё удивление, когда с первых страниц, чуть ли не рассыпающихся в моих руках, полилась певучая украинская речь и замелькали знакомые названия: Диканька, Миргород, Сорочинцы, почудился запах свежего сала с чесноком, аромат горилки с перцем, послышался перестук царицыных черевичков, а за окном разлилась дивная гоголевская ночь!
И пусть даже сейчас всё ещё до конца не понимая, чьи путевые заметки попали мне в руки, я попытаюсь рассказать эту историю вам. Другим языком и другим словом, и уж тем более не дерзая говорить от первого лица, а лишь скромным взглядом стороннего наблюдателя. Итак, пожалуй, начнём с того, что его звали Николя́…
Его звали Николя́. Именно так, на французский манер, с ударением на последний слог, он и предпочитал представляться людям, с ним ранее незнакомым. Понятно, что сёстры и матушка молодого человека обращались к нему иначе, да и в провинциальном Нежинске среди Богданов, Оксан, Левко, Мыкол, Тарасов и Ганн это вычурное «Николя» звучало совершенно не к месту, но…
Что до этих условностей молодому повесе, высокому и мускулистому, с едва пробивающимися усиками, хитрой полуулыбкой и насмешливыми карими глазами. Не одна сельская или хуторская красавица грезила в снах своих о молодом весёлом паныче с хорошо подвешенным языком и неокольцованным безымянным пальцем правой руки. Но ни одна покуда не взволновала всерьёз его сердца.
Увы, наш герой как раз только и входил в тот счастливый период благородной юности, когда романтическое отношение к противоположному полу скорее заставляет вас совершать безумные подвиги в честь прекрасной дамы, чем без лишних разговоров волочить ту же даму на сеновал или под венец.
Вздохи и слёзы загорелых селянок не тревожили его сердца, полностью отданного во власть величайшей из недотрог – он искал душою свою Лауру, свою Джульетту, свою Лукрецию, уж на худой конец, так и прекрасную Елену, взбреди ей в голову мыть ноги где-нибудь на отмели великого Днепра.
Последнее чрезвычайно огорчало тётушку, к которой выпускник Нежинской гимназии Николя прибыл на лето из города ради поправления здоровья и отдыха от скучной латыни, церковных псалмов и Евклидовой геометрии.
– Да что тебе надо, дитё ты неразумное? – всплёскивала полными руками добрейшей души Анна Матвеевна, заставляя скатерть, шитую красными петухами, громадными блюдами с пирогами, варениками, голубцами в виноградных листьях, могучим борщом да прочими полезностями. – Совсем ничего не ешь, уж так худ, что сердце кровью обливается! От нынче же скажу отцу Кондрату, чтобы посмотрел, что ты там за книжки небогоугодные за пазухой прячешь. Уж он-то у нас строг к вольтерьянству, таких епитимий, бывало, в церкви направо-налево отвешивает, что и матёрые запорожцы разлетаются, как спелые груши! Говори сей же час, что прячешь? Не доводи до слёз, ушибу…
– Стихи это, тётушка, – с тоской размышляя, как бы повежливее убраться из-за стола, был вынужден признаться молодой человек. – Вирши по-вашему.
– Вирши? Ох ты ж мне, грехи наши тяжкие… Чьи вирши-то? – Анна Матвеевна словно бы за поддержкой обернулась к двум слегка перезрелым дочерям.
– Великого английского стихотворца Шекспира Уильяма.
– Полюбовные, поди? – Двоюродные сёстры за столом прыснули смехом. – А почитай нам, Николенька, мы ужасть как полюбовные истории любим! Поди, всё интереснее, чем парубки за овином брешут…
– Цыть, охальницы-балаболки! – прикрикнула маменька, грозно вздымая деревянную ложку, и лицо её благолепное, умудрённой опытом зрелости стало пунцово-красным. – Я вам дам полюбовности! За овином, говорите? Так вона господина исправника уж попрошу тех парубков в шею гнать, а то и в солдаты лоб забрить за недозволенные речи! Знаю я, поди, что они там вам рассказывают. Было время, понаслушалася! А могла ить за самого настоящего генерала замуж выйти, если б не…
Тут затуманившийся воспоминаниями взгляд её пал на пустое место за столом.
– Николенька? Ах ты ж, стервец такой, ах ты ж…
Поздно. Осчастливленный свободой своей, молодой человек весьма вовремя утёк из дому. Яркое июньское солнце встретило его тёплыми объятиями, свежий ветер расцеловал в обе щеки, а ноги сами понесли за околицу, огородами, мимо зелёных яблонь и слив, в сторону тихой Диканьки. Именно там, в середине села, стояла огороженная плетнём добротная ухоженная хата, где с божьего благословения проживал сельский Тор, его единственный друг, добрейшей души кузнец Вакула.
Когда молодой паныч был ещё сопливым мальчишкой, именно Вакула, хоть и на год младше возрастом, отважно защищал Николя от компании соседских задир. В свою очередь и Николя проникся искренней дружбой к смуглому, крепколобому малышу, с трёх лет помогавшему отцу в кузне, и даже за год или два худо-бедно выучил приятеля грамоте. И тот и другой выросли, оба рано потеряли отцов, но если Николя от тяжёлого потрясения ударился в книги, то сын кузнеца с крестьянской основательностью продолжил родительское дело…
– Здрасьте, тётя Солоха, а Вакула дома? – ещё от плетня, не заходя во двор, крикнул недавний выпускник-гимназист.
– Нема его в хати, – сухо поджала сочные губы всё ещё роскошная женщина неполных сорока лет, поправляя расшитый платок, накинутый поверх заправленной в юбку рубахи. Вакула не раз рассказывал приятелю, что на его маму до сих пор изрядно заглядываются многие именитые козаки.
– А тебе он на що? Геть отседа! – Солоха недолюбливала молодого человека, никогда не скрывая своего неприятия их дружбы с её сыном, а потому возмущённо продолжила: – От дурень так дурень! Плечи шире, чем бричка у заседателя, а ума Бог дал не более, як трезвому куму на именинах у свояченицы. Говоришь ему: он паныч, а ты хто?! Ты що, ровня ему чи как? Та щоб он гикнулся от своей учёбы, ты будешь мать слухать?! Щоб у вас обоих под глазом по пузырю с копну величиной набежало, у него пид левым, у тя пид правым! Щоб вас пчёлы в язык покусали! Щоб вин… ой лышенько, ох серденько боли-ить…
Всё это и Николя, и Вакула слышали не раз и научились пропускать мимо ушей. Если дома друга не было, значит, он мог быть только в кузнице. Молодой гимназист пуще прежнего припустил вдоль околицы туда, где на самом отшибе стояла маленькая низкая хатка с кривой трубой и залихватски забекрененной крышей, на манер запорожских капелюх.
Сквозь открытое оконце долетал весёлый перестук молотка и запах свежей краски. Мало кто не знал, что скромный кузнец балуется ещё и «малюванием», а от верного друга тем более никаких секретов не было. Да Николя и сам порой привозил ему разные картинки из Нежинска, по большей части всяких диковинных птиц или заморские цветы, беззастенчиво вырезанные из профессорских энциклопедий.
– Га-а, кого бачим?! Яку учёну цацу до нашей хаты ветром донесло! – Вакула отложил молот и радостно обнял друга. – А ну, поворотитесь-ка, паныч. Экий важный вы стали, прям как из самого стольного Санкт-Петербургу!
– Словно сто лет не видались, – с улыбкой подтвердил Николя, чуть морщась от боли, ибо кузнец гнул подковы, как гречневые блины. – А я вот с матушкой твоей поздороваться успел.
– Ох, опять, поди, лаялась?
– Вполне умеренно. – Николя пристроился задом на тёплую наковальню и, улыбаясь, спросил: – А что ж, Вакула, правду ли говорят на селе, будто бы твоя мать ведьма?
– Брешут, сучьи бабы, – не очень уверенно откликнулся кузнец, припоминая, как под окнами Солохи поочерёдно трутся и местный дьяк, и степенный козак Чуб, и достойный запорожец Свербыгуз, который ежели начнёт расписывать истории, то все тока за животики хватаются, и даже порой, страшно подумать, сам сельский голова!
А голова на селе это… о-го-го! Это сила и власть, почёт и уважение! Да и кто не мечтает стать головой? Пред ним именитые козаки ломят шапку, девушки при встрече щебечут «добридень!», и даже господин исправник не гнушается откушать у него рюмку водки на Святках или церковном празднике в самом Миргороде.
– Как у тебя с Оксаной?
– Та-а… – неопределённо пожал широкими плечами кузнец и, понизив голос, прошептал: – А у старом храме за Диканькою, бают, шо нечистый балует…
– Расскажи! Ты же знаешь, как я люблю ваши малоросские сказки.
– Так сидайте сюды та слухайте. – Вакула кинул старый тулуп на один из мешков с углём. – Ось шо у нас на той недели такое було… И смех и грех в одной пропорции…
Когда надо, единственный сын красавицы Солохи умел ввернуть учёное словцо, пусть и не всегда вовремя и к месту, но впечатление это всё равно производило чрезвычайное. Девки млели на ходу, и даже сам пан комиссар, качая мудрой головой, почитал разумным добавить лишний грошик за починку колёс своей брички. Учёный человек в наших краях такая же редкость, как турецкий павлин в курятнике. Какой же петух ему там позволит горло драть?
Но простите Христа ради, что отвлёкся, так вот, история, рассказанная диканьковским парубком своему городскому приятелю, была и жуткой и завораживающей одновременно. Якобы один молодой бурсак спьяну подкатил с полюбовностями к старухе на постоялом дворе, а наутро старуха оказалась красивой девицей, которая от внезапно вспыхнувшей в сердце страсти так на месте и померла. А батька её, знатный запорожский сотник, потребовал от того бурсака читать молитвы над телом бедной панночки. Так бурсаку в том храме такие ужасы виделись, что он наутро седой вышел, а через день и вовсе преставился…
– Что, вот прямо так просто взял и помер?
– Ни! С гопаком, писнями та разными прибамбасами, – даже слегка обиделся рассказчик. – Вот вам крест, паныч, шо так оно и було! А коли не верите, так нехай вам про то лысый дидько[2] расповедае…
– Да не пыжься ты, как кобыла цыганская, которой трубку в одно место вставили и всем табором дуют, – улыбнулся тонко в усики Николя. – Так что, говоришь, будто в том храме и поныне нечисть шурует?
– А то ж!
– Так я посмотреть хочу.
– Шо?
– По-вашему, побачить. – Славный правнук запорожского атамана Гоголя свободно владел обоими языками, но в разговоре с Вакулой всегда переходил на русский.
Кстати, по просьбе последнего, искренне полагающего, что, ежели вдруг его в Санкт-Петербурге сама царица об чём-нибудь спросит, а он и ответить не знает как. Ну чтоб самому не обидно и матушку государыню в неудобное положение не ставить. Может, оно и двусмысленно получилось, но куда денешься…
Вакула честно приложил крепкую ладонь на высокий лоб друга, убедился, что не горячий, значит, на лихоманку не спишешь, и уточнил:
– Николя, паныч, вы шо, сдурели чи как?
– Хочу сам убедиться, что в том храме, о котором ты рассказывал, действительно есть какая-то потусторонняя сила. По-научному элементарии!
– Ох ты ж, – восхитился кузнец, мысленно пробуя на вкус новое слово. – Ну так вам бы до того в церковь сходить, помолиться, исповедаться, причаститься, мало ли шо…
– А что?
– Та сгинете там, а я по вашу душу свечку пудовую ставить должен?! – Вакула важно перекрестился, подмигнул другу и хмыкнул: – Та тю! Шутю я, шутю! Вдвоём пойдём, нешто я вам не товарищ, а свиной хвост в еврейской каше?! От то-то и оно!
Разумеется, Николя не стал спорить, да и кто бы стал? Отказываться от помощи первого сельского силача было по меньшей мере глупо, а по большей – и вообще мозгов не иметь. К тому же, по совести говоря, Вакула был единственным, кто называл молодого паныча именно Николя, а не Коля, Николай, Николенька, Николай Васильевич. В общем, эта странная, на взгляд окружающих, дружба подпитывалась огнём чистых сердец с обеих сторон, и когда в ту же кузню вдруг заявились незваные гости…
– Вакула, здоровеньки булы! Ты, поди, спишь, а шо ж, вилы батьки моего не готовы?! – В оконце заглянул один из диканьковских парубков, высокий лоб, под три сажени, если считать с шапкой. – Ой, а то хто? Нешто сам паныч до кузнецкого братки заявивси? Подивитесь, хлопцы!
В маленькое помещение тут же вломились аж шестеро не знающих, чем развлечься, крепких украинских парней. Недостаток культурного образования (меньшее, что только можно поставить им в упрёк) с лихвой компенсировался здоровым питанием, жизнью вдали от индустриальных центров, свежим воздухом и практически полной безнаказанностью. То есть общеизвестная присказка «когда парубки гуляют, сам голова из хаты носу не высовывает!» имела под собой самое практическое объяснение. Голова просто боялся быть бит…
– Та то ж паныч Мыкола, гимназист ученый, – на раз опознал первый хлопец, лет эдак двадцати (ежели не с хвостиком). – У его тут тётка живе, та ещё у ней две дочки. Страшны як бисы…
Николя, не говоря дурного слова, сгрёб первое, что ему попалось под руку, и запустил в болтуна. Тот на миг замер, получив тяжёлой подковой по зубам, а потом без писка рухнул навзничь.
– Шо? Хлопцы, так воны ж наших бьють?!
– От тоби и вилы батькины, – дружелюбно прогудел Вакула, опуская сельскохозяйственный инвентарь прямо на новенький сапог сунувшегося заводилы. Тот не сразу понял, что двинуться уже не может…
– Бейте их, козаки, бо вже достали-и!!!
По чести говоря, настоящих козаков, а тем более запорожцев, в самой Диканьке было мало. А сами парубки, хоть и справедливо числили себя козацкого роду, ни в одном военном походе участия не принимали, а турок и ляхов отважно рубали покуда лишь во сне да в фантазиях.
Невысокий крепыш Вакула сгрёб двоих драчунов и некрепко приложил лбами. Звук был как от пустых крынок, а хлопцы отлетели в разные стороны. Николя, считавшийся в гимназии тихоней, втайне изучал то, что англичане называли боксом, и чётко знал, с какой руки, увернувшись, бить противника в центр подбородка и чем хук отличается от апперкота.
Первый же удар получился настолько удачным, что веснушчатый хлопец вылетел через неплотно прикрытую дверь, оставив свои же сапоги в качестве трофея победителю. Ещё один ретивый соискатель ударил кузнеца в грудь, едва не вывернув запястье, взвыл от боли и позорно бежал. Остальных вынесли те, кто предпочёл сохранить зубы в целости.
– Та шоб на вас кошки клали под забором! Шоб у вас, собачьих сынов, руки-ноги поотсыхали! Шоб вам, москалям, никто поутру не дал рюмки водки опохмелиться! Шоб вам обоим прямо тут зараз же и опухнуть!!!
Не обращая никакого внимания на жалобную ругань побеждённых, Вакула и Николя церемонно обнялись. Дружба простого кузнеца и паныча знатного рода не нуждалась в лишних подтверждениях, пустых клятвах или красивых словесах.
– Як же вы ловки в драке, паныч…
– Да говори мне «ты»!
– Не, не можно. Вы ж пан, а я… Никак не можно!
Переубедить кузнеца было нереально, его так с детства воспитали. Николя в очередной раз махнул рукой, убедившись в бесполезности спора. В конце концов, не это важно. Сейчас, после короткой драки, когда горела кровь и радостно ныли мышцы, его пытливый ум вновь обратился к тайнам заброшенной церкви за селом…
Приятели договорились встретиться на перекрёстке четырёх дорог до полуночи и вместе отправиться в расхристанную церковку в двух верстах от Диканьки. У молодого кузнеца ещё было довольно работы на сегодня, а Николя надеялся умаслить тётушку, дабы она не посылала тревожные письма милой матери его, Марии Ивановне, и не отвлекала её от нежных забот о младших сестрицах Машеньке, Лизоньке и Олюшке.
В общем и целом товарищи сочли сегодняшний день вполне себе успешно начатым, вновь обговорили место и время встречи, после чего весёлый гимназист покинул гостеприимную кузницу верного друга своего и вернулся в тётушкины пенаты. Причём туда он бежал ещё быстрее, чем оттуда!
И не подумайте, ничего такого физиологического, как если бы неспелых груш человек объелся или напугался чего, передумал, решил отсидеться под крылышком заботливой Анны Матвеевны. Нет, сердце его было сердцем льва, а в жилах кипела кровь первых братьев лыцарей – запорожцев! Причина, заставляющая нашего героя увеличивать шаг, была куда более прозаичной и романтичной одновременно. Имя сей причине – литература!
В нашем случае сиречь сочинительство. Страдая (или наслаждаясь?) тайной страстию к театру, Николя скрытно пробовал силы свои в написании стихов и пьес. Однако же сегодня по дороге от кузницы пришла к нему в голову мысль совершенно оригинальная.
– И почему доселе никто не удосужился записывать предания и легенды простого народа Украины? – бормотал он себе под нос, совершенно довольный самим собой как собеседником и слушателем. – Ведь те самые «бабкины сказки» находят воплощение своё в бессмертной поэзии столичных господ сочинителей. Один Александр Сергеевич Пушкин с его нянюшкой чего стоят! Так чем же волшебные истории нашей Малороссии могут быть хуже?! Да и чем же они хуже-то, скажите на милость?! Разве не один народ их сложил? Разве певучая речь наша не внятна слуху братскому? Разве наши чудные истории запорожского козачества и колыбельные молодух, баюкающих детей своих милых, менее поэтичны, чем у любой иной народности, населяющей великую Родину нашу – Россию? Однако же не дело сие, господа хорошие, ох не дело…
И, полный решимости исправить досадное это недоразумение (если не оплошность или, того хуже, злонамеренную чиновничью ошибку!), вернувшись в дом, Николя заперся у себя во флигеле, достал три листа хорошей бумаги, очистил заранее кучу гусиных перьев, старательно, высунув язык набок, хитро сощурившись, словно дворовый пёс, заметивший соседского кота на крыше своей будки, и бросился заполнять лист мелким, хорошо читаемым почерком:
«Ведьмы, колдуны, русалки и всяческая иная нечисть встречается в краях наших довольно часто. Уж по-любому так чаще, чем в больших городах. Думается мне, что хоть столицы великие наши, Киев, Москва да сам стольный Санкт-Петербург, строились на так называемых линиях силы, а только сила та давно выдохлась. Раньше там стояли языческие капища, храмы древних богов, столь старых, что люди и не помнили сакральные имена их. А ныне? Ныне попробуй-ка встретить на Тверской в Москве или на блистательном Невском хоть того же чёрта?! Разве чижик-пыжик на тонких ножках прошмыгнёт вдоль Фонтанки. Нет уж, господа хорошие, придётся вам ехать за ним в нашу тихую Украину. Сюда, сюда, подальше от центра, собралась нечистая сила всех мастей…»
На этом месте господин сочинитель отвлёкся на дивные запахи борща с курятиной, свежеиспечённых ватрушек и душистого мёда. По старым традициям ужин тётушка готовила так, словно бы собиралась каждый вечер кормить роту солдат из Миргорода, а до кучи ещё и напоить их войсковое начальство. При всём том главной печалью добрейшей женщины был хороший метаболизм её стройного племянника, сметавшего всё, но категорически отказывающегося толстеть…
– От беда така-ая, шо ж ты не ешь, Николенька?! От же гусак печёный, гля, жир так и течёт по пальцам, як янтарь! А кашки гречневой, с грибами да маслицем, я те ща и молока сверху налью да сахару насыплю сколько хошь! А расстегай с севрюжкою с пылу с жару, севрюжка-то она тока вечор в реке плескалася. А может… стопочку перцовой аппетиту ради?
– Мы уже приняли, – радостно хихикнули сестрицы двоюродные, и, судя по румяным яблочкам девичьих щёк, не по одной. Но кто ж их осудит? Вопрос философски-риторический, а на украинской земле ещё и довольно обидный.
Не желая ввязываться в диспут и памятуя о позднем времени, Николя сказался усталым, выговорив себе разрешение удалиться во флигель прилечь пораньше. Прекрасно зная, что беспокоить его не станут, молодой человек тем не менее на всякий случай напихал разных вещей на кровать, создав таким образом не особо достоверную копию себя, спящего с головой под одеялом, спустился с подоконника, обнял здоровущего цепного пса, почесав разомлевшую зверюгу за ухом, и, перепрыгнув высокий забор, дал дёру в ночь.
А видели ли вы украинскую ночь?
О, вы не видели украинской ночи! На высоком необъятном небесном своде, прямо с середины его, глядит месяц. Земля вокруг вся замерла в дивном серебряном свете. Чудесный воздух ночной прохладно-душен и полон неги, и медленно двигается в нём целый океан благоуханий. Умолкло далёкое село. Тихо вокруг. Вот и спят уже все благочестивые люди. И лишь городской искатель приключений на филей бесшумно скользит вдоль старого плетня к далёкой дремотной Диканьке…
– Дивитись, люди добри, який парубок гарный. – От звука необычайно нежного и по-украински распевного девичьего голоска Николя едва не споткнулся. – Ой, лишеньки, так то сам паныч-гимназист!
Молодой человек остановился. Шагах в десяти от просёлочной дороги, у одинокого тополя, стояла дивная красавица в простом сельском наряде, белой вышиванке, коричневой юбке чуть выше колен, черноволосая, чернобровая и черноглазая. Прекрасная той яркой и ошеломительной красой, каковая до сих пор частенько встречается порой в бескрайних просторах наших.
– Добрый вечер! – галантно поклонился Николя, легко переходя на вполне знакомую ему манеру речи. – А что, не во гнев вам будь сказано, делает столь прекрасная панночка ночью у дороги?
– Та так, скучаю…
– Панночка скучает? – не сразу поверил доверчивый гимназист. – Ночью, одна, в чистом поле? Действительно, почему бы и нет…
– А что ж, паныч, не развлечёте ли бедную девицу? – Красавица жалобно повела бровками и эдак причудливо, по-женски качнула круглым бедром. Движение сие было крайне соблазнительное и столь же целомудренное, било наповал, и неискушённый Николя не устоял.
Да и кто бы устоял перед такими очами, кроткими, глубокими и просящими…
– Что угодно моей ясновельможной панночке?
– Та так, а можно я положу на вашу милость свою ножку?
Подобная откровенность несколько смутила благородного юношу из хорошей семьи. Тем паче что, как и говорилось вначале, невзирая на внешнюю приятственность, девичьим вниманием Николя чрезмерно обласкан не был. По разным причинам. Всё как-то не с руки, не до того, учёба, стихи да грешные мысли о театральной карьере занимали всё свободное время его. Возможно, поэтому на этот раз долго он и не раздумывал:
– Да не только ножку, а хоть и вся положись на меня! В смысле нет, извините, бога ради. «Положись» – это двусмысленно, да?
– Та, есть трохи, – с игривой капризностью усмехнулась роковая красавица, вздыхая так, что груди её полные призывно колыхнулись под рубашкой. – Так шо насчёт ножки?
Николя и ответить-то не успел, как девица, взметнув коротким подолом, ловко оседлала молодого человека, крепко сжав коленями его шею, взявшись за уши, как за поводья.
– Но! Пошё-ол… – прорычала хрипло.
Гордый потомок запорожских козаков взбрыкнул как норовистый конь, но сбросить прекрасную наездницу почему-то не получилось. Более того, одним движением отломив гибкую ветку от того же тополя, незнакомка так ловко хлестнула парня по икрам, что он и не заметил, как припустил рысью!
– Что за бесовская сила? – удивился Николя, а ноги его уже оторвались от грешной земли и понесли его на сажень, на две, на три вверх мимо спящей Диканьки, едва ли не под самые звёзды. От страха высоты и ужаса происходящего начал он молиться про себя и…
– Куды?! – громогласно раскатилось откуда-то снизу, и длинная железная цепь обвила правую лодыжку нашего ретивого героя. – А ну, вертайтесь взад!
В единый миг Николя, практически вспорхнувший под небеса, самым бесцеремонным образом был низвергнут обратно, в придорожную пыль, и наверняка бы разбился, как аптекарская колба, свистнутая пьяным солдатом у гарнизонного лекаря и проданная за стопку водки хитрой шинкарке, если бы не надёжные руки верного друга.
А руки кузнеца, хоть и огрубевшие от постоянной работы с железом, обладали тем не менее столь недюжинной силой, что не только сдёрнули с ночных воздусей странную пару, но ещё и ловко подхватили околдованного приятеля. Восседавшая же на нём красотка с матерными словами (тоже нередкими в устах украинских красавиц), сверкнув ляхами, кувырком вылетела в кусты!
От изумления с Николя разом рухнули все чары…
– Э-э, во-первых, спасибо. Во-вторых, что это было, а?!
– Шо? – на мгновение смутился Вакула, наматывая длинную цепь на локоть. – Якие же могут быть спасибки промежду добрыми приятелями. А шо це за красава, про то у вас спросить надобно. Нешто вы, паныч, никогда ведьму не бачили?
– Ведьму?!
– А то ж! У нас таких по губернии, як в Киеве на базаре, щиро богато. – Вакула сложил цепь в мешок, достал оттуда два молотка, взвесил в руках, а потом тот, что поменьше, протянул другу. – Та берите, берите, мало ли шо…
– Точно, вооружение никогда не повредит. И, кстати, напомни, что у вас тут вообще с ведьмами делают? Борются с ними как-то?
– Так шо з ними бороться? Молотком её по лбу али в мешок с камнями та в Днепр!
– Это самосуд, – не очень уверенно определил господин гимназист, но тем не менее первый полез мстить в кусты.
Зрелище, открывшееся взглядам друзей, было неприятным…
– Ось бачьте, паныч. Кажись, мы з вами старуху вбили!
– А-а… красавица где?!
Вакула подумал и ещё раз указал взглядом на лежащую в репейнике дряхлую, костистую бабку в драных, возрастом за стопятьсот лет, лохмотьях, с кривым носом набекрень и жёлтыми ногами кверху.
– Но там же была девица с ресницами, косой и вот такими вот этими… упс, на себе не показывают.
– Та чего уж, покажите! – Вакула оценил, уважительно хмыкнул и уточнил: – Ще дышит али как?
– Не знаю.
– Ну, так то вы подывитесь, а я прикрою.
Предложение в целом звучало вполне логично. Друзья детства не первый раз вляпывались в разные ситуации, и обычно Николя как раз таки лез первым, а Вакула прикрывал. Что, кстати, по трезвом размышлении отнюдь не делало кузнеца захребетником или трусом. Подумайте сами, вот ежели, к примеру, двое мальчишек бегут с поворованными яблоками из сада господина исправника, а следом за ними несутся два вдохновлённых погоней цепных пса, то кто рискует больше – тот, кто впереди, или кто прикрывает тыл? То-то и оно! А в сельских драчках тыл и фронт вообще так часто меняются местами, что и не уследишь, пока не вломили…
– Ну, шо там? Ох, не томите, паныч, шо с бабкой-то? Може, не насмерть вбили?
– Похоже, не дышит. – Молодой гимназист осторожно, двумя пальцами, попытался прощупать пульс на щиколотке старухи. Нет, он знал, что надо на запястье, просто ноги были ближе. – Сколько я помню, научный метод предполагает приложение зеркала к устам умершей. Если на поверхности стекла не останется влажного пятнышка, бабке точно кранты!
– И де же я вам тут зеркальце раздобуду?!
– Можно ещё стук сердца послушать, – задумался Николя.
– О! Так вы и слухайте.
– Почему сразу я?
– Так ить чья бабка, тот и слухает, – парировал кузнец.
– Да с чего же она моя?!
– Тю, не орите ж так, всю Диканьку разбудите, – шикнул Вакула, и действительно, со стороны села донёсся полусонный собачий гавк. – А чья ж вона, чья? Мабуть, не вы её по небу на своём горбу катали? Чужих старух эдак-то, поди, не возют. Тока родня так на шею садится!
Любящий поспорить паныч Николя собрался было с философским ответом на зазубренной латыни, но передумал и плюнул. Пёс с ним, всё равно не проймёт. Но и приникнуть ухом к бабкиной впалой груди горячего желания не было…
– Давай просто отнесём её куда-нибудь? Да хоть к тебе в кузницу, здесь оставлять как-то не по-христиански будет.
– Ни! За! Шо! – набычился Вакула, а когда он вот так упирался рогом, уж тут сдвинуть его со своей позиции было не проще, чем бычка-шестилетка. – У моей кузне дохлой бабке не место! Та шо ж вы её к себе не хотите?
– Ага, вот тётушка-то обрадуется, – наигранно всплеснул руками Николя, раздосадованный, что такое чудесное разводилово не прошло. – Она ж спит и видит, как я заявляюсь поутру с трупом незнакомой старушки через плечо. А уж сестрицы двоюродные как подпрыгнут от счастья-а… Их и так никто замуж не берёт (пьют и страшны как кикиморы), так ещё такая веселая слава на всю губернию! Решат ещё, что, раз я гимназист, так мне оно для опытов надо…
