Андрей Белянин
Оборотный город
– Угу, я так и поверил…
Антисемитский спор мигом прекратился, потому что мы куда-то пришли. Спуск закончился, и перед нами открылась просторная зала, освещённая огромными факелами, горящими почему-то зелёным пламенем. На стенах странные рисунки, вроде как и каракули детские, а со смыслом. Люди чудны́е, с тремя глазами и тонкими палочками на голове, лошади громадные, у некоторых по шесть ног, а у кого и колёса под брюхом, дома на доме, на доме, на доме и ещё двадцать раз, словно коробка глазастая, ну и такое всё непонятное…
Но зато в толстом слое пыли и гари на полу четко отпечатались изящные следы конских копыт. Мой араб! Я удовлетворённо подкрутил тонкий ус: приятно осознавать, что не всё ещё потеряно и есть шанс вернуться к дядюшке на коне, с картой и пакетом. Ха!
Оставалось раздуть грудь, как королевский павлин, и, опережая обоих лысых, рвануть к арке. Ну соответственно и нарваться – на допотопное дуло кремнёвого ружья, уставившегося мне прямо в нос!
– Стой, стрелять бу…
Я чисто рефлекторно схватил правой рукой ствол, мягко потянул на себя и что есть силы толкнул назад. Кто-то за аркой, получив прикладом своего же ружья по зубам, рухнул навзничь! Грохнул выстрел, но пуля ушла в потолок, осыпав нас известью и песком…
– И впрямь стрельнул, как обещался, – задумчиво протянул тот, что пониже, значит, Моня. – А ить я завсегда думал, шо оно у него не заряжено. Ты бы, казачок, руки б не распускал по кажному поводу. Чай, не дома, а в гостях…
– Так он вроде… первым начал, – неуклюже извинился я. Ну в том плане, что у нас на Дону такие слова в принципе считаются извинением. Хотя и произносят их обычно над бездыханным телом.
– А сморчок-то жив, от ить фокус! – шагнув за арку, объявил Шлёма.
Действительно, рядом со старинным армейским мушкетом распростёрся мелкий бес классического телосложения, с рыжеватой шёрсткой, кривыми рожками и разноцветными глазами, сведёнными в кучку над скособоченным пятачком. Когда бедолага сфокусировал зрение и толком разглядел нас с упырями, то почему-то решил, что я у них в плену…
– Вы щё, головы еловые, за швоими коншервами не шмотрите? Он шы меня прямиком по поджубальнику шандарахнул! Шуть не убил, на пошту, при ишполнении! Яжык прикушил аш…
– А он не наш, он с нами. Чуешь разницу, шепелявый?
– Будешь дражнитьша, вопще ничё не буду говор… Шо?! Это как ше – ш вами?! – не сразу понял бесёнок, но вскочил на тонкие ножки без посторонней помощи. – Вы тут шё, офонарели, да?! Шивого кажака к шамой Хожайке в дом вешти… А ну как он больной?!
– Тока слегка на голову, но у них в полку, видать, все такие, – несколько смутились лысые. – Слышь, Иловайский, а и то правда, давай мы те хоть табличку спереди повесим: «Осторожно, злой хорунжий!»
– Брехня, мы добрые. – Я беззлобно пнул под колено беса и поинтересовался: – А ну отвечай, нечисть мелкая, ты тут моего коня не видел?
– Да шо ш он у ваш вшё время дерётша? – злобно почёсываясь, взвыл охранничек. – Щас как дам ружжом по башке шдачи, шпрот шо шпорами!
Я примерился для повторного образовательного пинка, раз не соображает, и бесёнок быстренько сменил тон:
– Ходил тут конь. Молодой, крашивый, Хожайка шверху привела. Бумаг при нём не было, машть белая, швоя, не перекрашенный, откуль мне жнать, шо он в угоне?!
– Свидетелем будешь?
– Шупротив кого, Хожайки, шо ли?! Как есть больной, шочувштвую… Ш детштва так или много падал?
– Но хоть сослаться на тебя можно?
– Жапрошто! А тока на шуде ото вшего отопрушя!
– Да плюнь ты на него, хорунжий, пошли ужо.. – отмахнулся Шлёма.
– Я те плюну! Я те пошлю, иуды, ижменники! – окончательно взвился бесёнок, споро перезаряжая ружьё и осторожно косясь на мой сапог. Наив розовоцветный! Лучше б он за моими руками следил…
– Ну леший с тобой, не хочешь помогать – не больно надо.
Я протолкнул обоих упырей за арку. Пусть первыми идут, вдруг там медвежий капкан или волчья яма? Потом задержался на секундочку, дабы, прощаясь, почесать беса меж рогов. Шумно обалдев от такой фамильярности, он едва не взвился винтом, поджав хвост и, соответственно, не заметив, как я опустил пригоршню песка в ствол…
– Если передумаешь, догоняй!
– Пуля догонит, – без малейшей шепелявости донеслось нам вслед.
На звук взводимого курка лысые с криками рухнули ничком, лихорадочно пытаясь зарыться в каменистую землю. Получалось не очень удачно…
– Ложись, казачок, пристрелит ить!
– С чего бы? – чуть пригнувшись, улыбнулся я. – Мы ведь вроде только-только познакомились и даже где-то подружились…
– С кем, с бесом, чё ли?! Да ихнему брату верить – себя не уважать! Ща как шмальнёт…
– И шмальну! – грозно раздалось сзади, после чего почти секунда в секунду грохнул выстрел!
* * *
Ну, по крайней мере, это была попытка выстрела, скорее похожая на взрыв новогодней хлопушки. Шибануло неслабо – мелкий бес стоял позади нас с круглыми глазами, всеми (то есть на всём теле!) волосами дыбом, вместо старенького ружья в руках у него теперь была забавная железяка в форме рваной ромашки с загнутыми, обгорелыми лепестками. Слов на нас он не находил, так, открывал и закрывал щербатую пасть, не в силах определиться с матерным эквивалентом переполнявших его эмоций.
Судьба твоя такая, парень, за оружием ухаживать надо, у нас в станице это была самая безобиднейшая шутка, и никто не обижался. Правда, пороли за неё-о…
– Пятачок протри, охранничек, закоптился весь, – дружелюбно посоветовал я. – И цветочек этот авторский в вазочку поставь, а себе взамен хоть сачок для ловли бабочек за хутором выпроси в арсенале. Всё больше толку, да и сам не покалечишься…
– Убью-у! – истерически заверещал бес, бросаясь на меня врукопашную. Но неудачно запнулся о собственный хвост, упал и был пристукнут сверху своим же ружьём.
– Пошли, ребята, – на ходу бросил я поднимающимся упырям. – Нам тут больше делать нечего, что смогли – наворотили…
– Я ищщё живой! – слабо донеслось из-под тяжёлого приклада.
– От ить неугомонный, – фыркнули два рослых красавца с длинными каштановыми кудрями, в чистеньких рубашках под расшитый пояс, штанах в полосочку и начищенных сапогах. Глядя на мой ошарашенный вид, оба парня гордо расхохотались: – Али не признал, хорунжий? Ну-ка соображалку-то включи, у нас тут, в оборотном мире, всё не как у людей. За порог шагнул, вот те и чудеса, лопушок…
– Да ну тя! Чё зря давишь на хлопца? Мы энто, Иловайский, мы. Не бойся, не укусим покуда, свои как-никак…
– Моня? Шлёма?!
– А то! – Они оба подбоченились и выгнули грудь.
– Но… как же такое, глазам своим не верю!
– От это правильно, – снисходительно кивнул тот, что повыше, значит, Шлёма. – Ты ж арку прошёл, а опосля её всё меняется. Мы теперя те видимся небось побогаче да покрасивше, а ты нам – чунькой затрапезною, немытою, нестриженой, неухоженной, неопрятной, непродуманною, не… Эй, чё сразу за саблю-то?!
– А ты его не заводи, – наставительно вступился за меня Моня, он вообще чаще держал мою сторону. – Чую я, пригодится нам энтот казачок, когда у Хозяйки права качать будем.
Я молча отвёл клинок от римского носа бывшего упыря. Действительно, что-то горячусь не по делу, нельзя так.
Спокойнее надо быть, уравновешеннее, а то хвататься за оружие при каждом удобном (неудобном) моменте явно дурной тон. Свидетельствует о перенапряжении нервной системы, беспочвенных страхах и неоправданной интеллигентской чувствительности, если не сказать слюнявости.
Мой дядя интеллигентов на дух не переносил, справедливо считая излишнее самокопание первым признаком вырождения нации. И в чём-то был прав… По крайней мере, все встречавшиеся мне интеллигенты (офицеры, врачи, студенты, учителя) обладали одной общей неприятной привычкой: они плакали над судьбой русского народа, но тут же на все лады кляли Россию, опуская её перед высокомерной Польшей, снисходительной Германией, безалаберной Францией и спесивой Великобританией!
Мы, казаки, смотрим на жизнь честней и прямолинейней, и если уж любим Отечество, то без условий и оглядок…
– Вот как дам по зубам обоим, если не объяснитесь, – невежливо начал я.
Упыри пожали плечами, и Моня, сделав знак идти за ним, попытался пространно всё рассказать. Меня оно не удовлетворило. В смысле всё равно туманно, невразумительно, ненаучно и не до конца…
– Тут ить мир другой, оборотный, и мы в нём, стал быть, другие. Кем захотим, теми и прикинемся. Воздух тута такой, чародейству весьма пользительный, а может, и излучение какое подземное прёт. Здеся нас от живых людей нипочём не отличишь!
– А я?
– Чё ты?
– Ну меня он зачем чунькой затрапезною обозвал? Я ж не изменился вроде…
– Ой, а ты ужо и губы надул, – насмешливо хлопнул меня по плечу кудрявый Моня. – Обиделся, аки дитё малое, вон уж и сабелькой мстить собрался. Да не чунька ты, не чунька, от зависти он тя поддел. Нам-то небось тока тут в красоте да богачестве щеголять, а наверху морду под личину не скроешь. Хотя чумчары, говорят, могут…
– Это те, что… – я выразительно ткнул пальцем вверх, – которых мне пришлось слегка покрошить в порядке разумных мер самообороны?
– Ага, тока зазря ты с ними так-то, – вступил в разговор второй упырь-красавец. – Чумчары, они злопамятные и долгопомнящие, теперя везде тя искать будут, покуда не решат!
– Чего не решат?
– Тебя! У них хучь носов и нет, а запахи чуют любой легавой на зависть…
– И что ж мне теперь, застрелиться от их любви?
– Беречься тебе надо, хорунжий, – честно предупредили оба. – Щас твоя жизня и копейки медной не стоит, ты сам уже под землёй, а наверху тя чумчары всей кодлой дожидаются. Может, махнёшь рукой, да и нам на прокорм сдашься? Мы-то те, поди, не чужие будем, почти ить родственники! Нет? Ну как хошь, наше дело предложить…
Мы свернули в какой-то узенький проход и буквально через пять-шесть минут вышли к настоящему сказочному городу. Ей-богу, я даже невольно перекрестился, но наваждение не сгинуло, а, наоборот, обрушилось на меня всей своей пугающей реальностью.
Прямо перед нами, не более чем в получасе ходьбы, возвышался самый прекрасный из всех виденных мною городов! Пусть, конечно, я не так много видел, но… высокие белые стены, стройные дома, горящие золотом шпили, разноцветные крыши башен, шумящие кроны деревьев – всё это завораживало и покоряло! Вокруг разливалась какая-то неуловимая аура света, тепла и благорасположенности, буквально озаряя это дивное место.
Я встал разинув рот, едва дыша от восторга и умиления. Моня и Шлёма одновременно покрутили пальчиками у виска:
– Мы ж те говорили, казачок, тута всё как есть одна голая видимость, обман, иллюзия. Держись за нами, короче… О, глянь-кась, от и первая иллюзия сюда обеими ногами чешет!
Я обернулся в указанную сторону. Слева от нас по узкой тропиночке, грациозно покачивая бёдрами, шла стройная красавица в простом крестьянском платье. Лицо, фигура, взгляд, формы – всё в ней вызывало желание и трепет! Да таких красавиц на всём белом свете и десятка не сыщется! Я невольно поймал себя на том, что не свожу с неё масленых глаз…
– От так они нашего брата и зажёвывают, – философски вздохнул Шлёма и неожиданно громко рявкнул: – А ну отвали, грымза липучая, энто наш хорунжий!
– Ой, внучек, да куды ж вам двоим-то стока мяса?! – звонким, словно хрустальные зимние бубенчики, голоском взмолилась красавица. – Всё одно Хозяйка отберёт, чё ж жадничать? Чай, я, беззубая, много не съем…
– Пошла прочь, Фроська-попрошайка!
– Ну хучь косточку бедренную на супец? Я ить его первая заприметила, я ему дорогу завернула. – Девушка встала передо мной вплотную, и я вдруг с ужасом вспомнил, где мог видеть этот пронзительный взгляд. – Ну а ты сам, казачок, нешто не уступишь бабушке? Бабушка голодная, бабушка кушать хочет, бабушка уже неделю, почитай, как свежей кровушки не лизнула. Возьми сабельку острую да своею рукой и обруби кусок, какой не жалко. Лучше филейный! Ну не жмотничай, ты ж небось благородный, давай не слушай их, режь, да помясистее…
– Пошла вон, синявка с плесенью, – дружно замахнулись на неё мои знакомцы, а я так и стоял столб столбом, протирая глаза, веря и не веря всему происходящему. Неужели эта прекрасная девушка Ефросинья на самом деле и есть та злобная старушенция, что сбила меня с пути? Неужели в этом оборотном мире действительно так легко обмануться? Неужели моя единственная защита и опора здесь – это двое нахальных упырей, имеющих свой гастрономический интерес к моей скромно-упитанной персоне?
– Ох, да хоть ухо ему откусить дайте, волки заразные! – Отчаянно застонав, красавица всем бюстом кинулась мне на грудь. – Хрящику живого на холодец хотца-а!
Я даже не успел вытащить саблю, как нежные девичьи губки раскрылись прямо перед моим носом, демонстрируя восхитительные ровные зубки и… Два кудрявых молодца вцепились в неё с обеих сторон, оттаскивая и матерясь.
– Жлобьё! Субъекты неотёсанные! Тока хрящик! Да тьфу на вас, тьфу на вас, тьфу!
Один прямолинейный плевок ровнёхонько угодил мне в глаз. Боль была такая, что я завопил, как перепуганный заяц. Щипало немилосердно, словно бы мне плеснули под веко чистого спирту или сунули горящую спичку. Но когда я кое-как проморгался, протёр глаз кулаком и слёзы смыли жжение, то…
Силы небесные, что это?!
Я вдруг увидел ту же самую девушку как будто размытой, а внутри её чёткий чёрный силуэт крючконосой старухи-ведьмы! Она отчаянно пиналась, отбиваясь от двух высоких парней, внутри которых угадывались знакомые черты моих упырей! Вот те на…
Я закрыл левый глаз – теперь были ясно видны красивые личины всей троицы. Закрыл правый – а вот левым я отличнейше видел их в истинном облике, без всяких личин! Если же смотреть обоими глазами, то полученная картинка размывалась надвое, но зато сразу становилось понятно, кто за кем прячется…
– Слышь, ты чё наделала, корова лишаистая?! Он ить теперь нас как есть видит!
– Упс… – по-иноземному извинилась девушка. – Чё, и впрямь попала, чё ли? Ну уж простите старую, не по злобе, а по прихоти случайной голодной слюной не промахнулася. А может, оно у него само пройдёт? Я б тогда отвлекла, вы напоили, да все вместе и воспользовались, ко всеобщему удовлетворению…
– Ты чё порешь, извращенка озабоченная, – даже покраснели Моня и Шлёма. – Мы, чай, не такие, не верь ей, хорунжий! А ты пошла отсель, покуда не накостыляли! От пакостница, надо ж…
Красавица-старуха два в одном, злобно шипя, захромала по тропиночке назад, в сторону города. Я во время всего этого препохабнейшего действа молчал в тряпочку, ни во что не вмешиваясь и лишь пытаясь удержать собственный рассудок в трезвости и порядке. Стоило бы, наверное, выпить стопочку, да не было. Ладно, попробуем принять всё как есть. Играем теми картами, которые нам раздала капризница Судьба…
– Бабка Фрося… вишь как скоренько лаптями перебирает, – грустно отметил Шлёма, почёсывая в затылке, – щас небось всех перебаламутит, чё мы живого человека в оборотный город ведём. Понабегут же все с вилками да тарелками…
– В обход надоть идти, – решительно похлопал меня по плечу второй упырь. – Мы тя, Иловайский, до Хозяйки доведём, а там уж она о твоей судьбе и озаботится. Может, сразу съест, может, сперначала чем одарит да и в полюбовники себе возьмёт. Она у нас мадама своенравная, ей перечить – что с лосём в пустой избе бодаться. Всё одно догонит, прижмёт и обслюнявит!
– Так, а ну хватит всякую чушь нести, – опомнился я, как только зримо представил себя целующимся с сохатым чучелом. – Мне до вашей Хозяйки дела нет, мне коня вернуть надо. А ну пошли! И пусть только кто попробует остановить – на один взмах откочерыжу кочерыжку!
– Энто он… про голову, чё ли? – недопонял Шлёма. Моня, как смог, объяснил другу на ухо, и тот предпочёл быстренько мне улыбнуться: – А и впрямь, чё мы тут застряли-то? Идём, идём, путь неблизкий, да и конь верный хорунжего изождался весь.
* * *
Вот так, бодрым размашистым шагом, мы двинулись вниз по широкому тоннелю к городской заставе, не доходя до которой шагов пятьдесят свернули влево. Упыри тут явно не в первый раз и отлично знают все тайные пути, хочешь не хочешь, а приходится им довериться. Ну не мог, не мог я появиться пред грозным дядюшкой без араба, без пакета и даже без денщика.
Кстати, надеюсь, хоть с Прохором ничего не случилось. Как встречу его, непременно извинюсь и пообещаю впредь не нестись сломя голову вскачь, забывая о старом товарище лишь потому, что у него менее резвая лошадь.
– Шабаш, братва, стопоримся! – неожиданно поднял руку Моня.
Мы замерли на полушаге.
– Мне чё в башку-то вдарило: не проведём мы его по городу, по-любому не проведём. Он ить мало того что пахнет живым, так ещё и внешне кровь с молоком! Порвут его нам, как есть порвут на лоскутное одеяло…
– А чё делать-то? Он же помирать сам отказался.
– Покойничком ему надоть стать.
– А-а, это разом, – чему-то обрадовался Шлёма, кинувшись меня душить. Естественно, мигом схлопотал по ушам, под дых и эфесом сабли в рыло.
Моня только страдальчески закатил глаза:
– От ить вечно недослушаешь, а лезешь. Поделом тебе досталося, и жалеть не буду. А ты, казачок, давай-ка помогай мне. Ща мы из тебя мигом ходячего жмурика изобразим!
Он наскрёб с белёсых стен мела и велел мне вымазать лицо и руки. Я спорить не стал, мысль и в самом деле небесполезная, а маскировкой пренебрегать нельзя, этому нас учил старый пластун с Кубани. Геройский дедок, характерник, с первого взгляда разбирающийся в людях, я у него успешно перенял пару-тройку приёмов рукопашного боя. Думал, буду учиться и впредь, да не судьба, Кондрата Фёдоровича приказом вернули на Кавказскую линию, там лютовали черкесы…
Через некоторое время на мою физиономию нельзя было глянуть без дрожи. Сам не видел, но упыри рассказывали – лицо белое, под ногтями грязь, губы чёрные, и вокруг глаз круги. Это, кстати, был дёготь с сапог, отличное средство для походного грима. Оба красавца ходили вокруг меня, как на вернисаже, искренне любуясь созданным произведением сценического искусства.
– Хорош! Ить вот прям мертвец ходячий, того гляди укусит!
– И не говори, а как глазом зыркнет, так вообще сердце заходится…
– Какое сердце, откуль?
– А так, фигурально, нельзя, чё ли?!
– Смотрите! – Я прервал болтунов, быстренько затаскивая обоих за ближайший валун. Из того самого переулочка, куда мы должны были нырнуть в обход главных ворот, выбежала бодрая толпа нежити, возглавляемая всё той же неугомонной старухой Ефросиньей.
– Последний зуб даю, живой был хорунжий, упыри его вели! Делиться не хотели, в управу налогов на мясо не платили, документов санитарно-гигиенических на него не имеют, типа Хозяйка разберётся! Знаем мы её разборки… Никому и супчику из казачьих косточек не достанется! Сами своё возьмём, верно я говорю, ась?!
Дружный рёв двух десятков глоток существенно подчёркивал её правоту. Я, быть может в первый раз, почувствовал к упырям некое подобие благодарности. Парни сами дрожали как заячьи хвосты, но меня не сдавали. Когда ревущий и скандирующий народ скрылся за поворотом извилистой дороги, наша маленькая компания тихохонько ввинтилась в проулок, постепенно выходя к главным улицам…
Внешне ничего особо опасного в глаза не бросалось, по крайней мере на первый взгляд. Хотя, возможно, проблема как раз и была в этом самом взгляде, ведь теперь я мог видеть всё в истинном свете. Стоило зажмурить правый глаз, как чудесный город принял куда более приземлённые черты. Дома были низкими, улочки грязными и немощёными, заборы скособоченными, а случайные прохожие – типами весьма неприятной наружности.
– Щас пронырнём через вон тот закоулок, там подворотнями и до Хозяйкиного дворца рукой подать.
– А не спалимся ли? Чё-то я мандражирую, задницей беду чую…
– Моня, утешься! Кто нас будет искать в торговых рядах? Там теневой бизнес, сплошные барышники, им лишние проблемы без надобности. Айда!
Ну мы и махнули с места рысью, как и следовало ожидать угодив прямо с головой в непредвиденное обстоятельство. Очень липкое, неопрятное и перемазанное кровью…
– Ух ты, мертвец убёг!
Казалось, я врезался носом в большую мягкую стену и эта стена положила мне на плечо руку, такую тяжёлую, что колени подогнулись. Я поднял взгляд – надо мной высилась огромная туша жирного голого мужика в кожаном фартуке. В руке мясницкий тесак, запах – как от скотобойни, а на одутловатом лице светятся добрые голубые глазки. За красивую личину не прячется, себя не стыдится. А зря, без штанов же…
– Павлуша! – жалобно всхлипнули за моей спиной упыри.
Я по привычке схватился было за саблю, но два пальчика, толщиной с обух топора, легко подняли меня за шиворот на две сажени вверх.
– Хм-м… На вид мертвяк, а пахнет живой кровью, – задумчиво пробормотал гигант, покачивая меня на весу. – Ты чей будешь, человече?
– Наш он, наш! – наперегонки заскулили Моня и Шлёма, подпрыгивая внизу, как два игрушечных зайчика. – Мы его нашли, к самой Хозяйке ведём, отдай казачка, Павлушечка!
– А мне-то в последнее время поставщики одну тухлять несут, – не обращая на их вопли никакого внимания, продолжал изучать меня громила. – На кладбище нароют да и тащат, думают, раз мясная лавка, то всякий лежалый товар волоки. А у меня клиенты солидные, есть кому свежее мясо предложить, огузок, рульку, спинку, грудинку да и кости на суповой набор… Сколь хотите за него, упырче?
Мои знакомцы примолкли, видимо считая в уме.
– Стока не дам, совесть имейте, – даже не дожидаясь их ответа, честно предупредил мясник. – Половину! А то и даром заберу, он ведь сам от вас сбежал да в мои руки попал. Вы упустили, ваши сложности – fortuna caece est![1]
– Dum spiro, spero[2],– неожиданно в тему вспомнил я – хвала французским романам!
– Не может быть… Ты знаешь язык Цицерона и Овидия, казаче?
– Scientia est potentia![3] – гордо процитировал я, смиренно повиснув и не бултыхая ногами.
Мясник уважительно поставил меня на землю:
– Сражён, право слово, сражён. Встретить здесь, в нашем захолустье, хоть кого-то, знающего латынь…
– Поверьте, я удивлён не меньше вашего. – Мне удалось галантно поклониться. – Судя по скромному костюму, вы работник пищевой сферы, но ваши манеры выдают образование и начитанность. С кем имею честь?
– Павлуша энто, – тут же подкатился услужливый Моня, подобострастно косясь на моего собеседника, – мясник здешний, говорят, будто из лекарей бывших, фельдшер али костоправ…
– Патологоанатом, – застенчиво поправил его мужик. – А я кому в свою очередь имею счастье представиться?
– А энто ужо пленник наш, хорунж… – влез было Шлёма, но получил от мясника щелчком по лбу и сел. Да-а, ещё бы, таким пальцем словить – это ж прямое сотрясение! Хотя по маленькому Шлёминому мозгу, в его большой черепной коробке, ещё надо умудриться попасть, он же там перемещается по невнятно загадочной траектории…
– Хорунжий Всевеликого войска Донского Илья Иловайский! – чуть кивнул я, качнув султаном на папахе.
– А Иловайский Василий Дмитриевич тебе случайно не родня?
– Вы знали дядю?!
– Отчего же не знать, хлопче, – улыбнулся мясник, приобнимая меня за плечи и небрежно разворачивая спиной к растерянным упырям. – Даже приятельствовал одно время, покуда сюда не загремел. А ты тут чего забыл? В наши края по доброй воле редко кто забредает… Пойдём, расскажешь.
– Эй, эй! Вы куды?! Эта наш казачок! – в два голоса со слезами взвыли мои недавние провожатые, оставшиеся в ничтожестве. – Не уходи, хорунжий! Мы ж друзья, чё ты так с нами сразу…
– Какие вы ему друзья? А ну пошли вон, лиходеи! Мы тут уж сами, мы как-нибудь без вас уже, с него и одному-то…
Я как-то не сразу уловил, что меня ненавязчиво, но уверенно подталкивают к грязному, засаленному чурбачку с торчащим в нём мясницким топором. Так называемый Павлушечка без какой-либо видимой причины одним властным движением пригнул мою шею.
– Ты тока не дёргайся, не робей, больно не будет. – Здоровяк ласково похлопал меня по спине, как скотину на убое. – И ногами не елозь, не ровён час, подтолкнёшь, и я те ухо поцарапаю, товар уж не сортовой будет. А так и срез аккуратненький, и лезвие чистенькое, и всем меньше хлопот…
– Да вы что… вы как же… говорили, что с дядей моим… дружили! – вырываясь, хрипел я (против лап мясника было мне как воробышку против коршуна).
– А что, хлопче, мы и чаи с ним гоняли, да тока он же меня и обидел зазря, со службы прогнал, да за пустячный проступок – сболтнул ему кто, что я кровь человечью пью. Ну пью, люблю это дело, да и для дёсен полезно. А он меня взашей… нельзя так!
Мясник одной рукой попытался поднять над моей головой тяжёлый топор, но не сумел – оба красавца-упыря повисли на обухе, упираясь и вопя как недорезанные:
– Энто наш хорунжий! Пусти Илюшку, кабаняра обманчивый, зубр сопливистый, удод комнатный! А то мы за себя не отвечаем, мы в гневе страшные, у нас грязь под ногтями, мы ить и заразить можем!
– Да вы чё, упырче, сдурели?
Один небрежный поворот плеча – и оба парня разлетелись в разные стороны. Я изогнулся, пнув злодея пяткой в пах! Вот ей-богу, попал в нужное место и каблуком и шпорой, а без толку… Либо у него там всё твердокаменное, либо он притерпелся, либо… не живой?! Точно, они ведь там все нежить!
– Помолиться хоть можно? – почти смиряясь с неизбежным, прорычал я.
– Лишнее оно, поверь уж, – сочувственно прогудел Павлуша, вновь примериваясь топором. Вот только махнуть им не успел…
– Ага! Вона они где! В мясную лавку без нас казачка запродать порешили! Обманули бабушку! Хватай, народ, кто чё откусить су-ме-э-эт!!! – истерично раздалось на весь переулочек, и нас буквально захлестнула рокочущая толпа воодушевлённой нечисти.
Меня смело волной и покатило по неровной мостовой, закрутив вместе с чурбаком, мясником, бесноватой нищенкой, обоими упырями, бесами, ведьмами, вурдалаками, живыми мертвецами и прочими местными жителями. Кто где как кого хватает, бьёт, держит, ловит – разобрать невозможно, да и не до того, знаете ли, хотя всем интересно, все участвуют, всех понять можно…
* * *
Я уже мысленно распрощался с жизнью, потому как сожрут непременно, не те, так эти, не сейчас, так в любую минуту. Папаху, естественно, потерял, сабля вроде ещё где-то болталась на одном ремешке, второй оборвали, три пуговицы выдрали с «мясом», а уж сколько раз меня пнули, стукнули и ущипнули за неприличное место, даже приблизительно подсчитать не возьмусь. Но зато, когда весь этот клубок рассыпался, наткнувшись на основание какого-то бронзового монумента, я первым выбрался поверх копошащихся тел и, невзирая на мат и стоны, ловко вскарабкался памятнику прямо на голову! Оттуда уже более-менее спокойно огляделся…
– Слава тебе господи наш Иисусе Христе! А не пошли бы вы все к лешему с таким неуёмным гостеприимством, – едва отдышавшись, чинно перекрестился я.
Снизу мне ответил слаженный хор неопределённых проклятий, в массе своей сводившихся к угрозе безвременной смерти от нетрадиционных блудливых домогательств к моему тылу разными непривычными слуху офицера предметами.
– Ща его за ногу… э-э… по-татарски, э-э, поймаю, да, – гордо предложил самый высокий парень с одним рогом на лбу. Каковой я ему и снёс одним ударом сабли чистенько под корень во время его же прыжка! Парнишка страшно обиделся, отошёл в сторону и, присев на корточки в уголке, стал поливать отрубленный рог слезами…
– Ты энто, Шурик, не горюй, – попытался утешить его добрый Моня. – Не хрен было лезть к нашему казачку, он у нас нервный, видать, детство непростое. Сам первым не кидается, но и с поцелуйчиками лучше не надоедать. Вона Шлёма тоже пробовал разок-другой, теперя умный стал, цивильно ухаживать навострился, сразу за талию не жмакает, к нему у хорунжего и отношение соответственное. Учись, пока молодой…
Одумавшись, народец слегка рассосался и, более не слушая никого, сгрудился вокруг памятника. Я лично неприступно сидел меж рогов какого-то знаменитого бесюгана, готовясь к короткой, но яростной битве. Предатель Павлуша смотрел на меня снизу вверх с непередаваемым укором, вроде как я растоптал его лучшие чувства и не оценил возвышенности намерений. Ага, так бы он меня один сожрал, а теперь со всеми делиться…
– Иловайский! – в несколько голосов донеслось снизу, и я почувствовал себя жутко популярным. – Слезай, а? Поговорить надо!
– А вас там сколько?
– Да больше полусотни…
– Ну прям народный хор плесени и тряски! Можете хоровод устроить, – тепло посоветовал я. – А тему припева я подскажу охотно, например, хрен вам огородный, а не меня, добра молодца!
Кое-кто неслабо обиделся. Сбившись по кучкам, местные жители явно начали обсуждать разные нехорошие планы по снятию меня с исторического монумента. Ну что за типы, чего я им сделал, зачем сразу такие крутые наезды? И неужели я виноват лишь в том, что хочется им кушать, а у меня лично ни малейшего желания стать колбасой или пельменями?!
– Говорили ведь тебе, Иловайский, сдавайся нам, мы тихо убьём, и никаких проблем не будет, – устало покачал головой один из моих знакомых упырей. – А ты чё навертел? Скока народу взбаламутил, скока шуму поднял, теперь уж, поди, никак не отвертишься, коли кажный хоть по кусочку, а требует!
– Твои предложения, Моня?
Видимо, он не ожидал моего ответа, считая свою речь просто фигуральным выражением, но вся прочая нечисть разом воспрянула духом, оскалив клыки и навострив уши…
– Значит, особенных мыслей, как меня поделить, нет? Тогда вношу одну разумную мысль – суп! Абсолютно обычный, прозаический суп. В самом большом котле, с луком, картошкой и овощами, по оригинальному донскому рецепту, так, чтоб по тарелочке хватило всем и каждому.
– Да-а!!! – восторженно взревела публика, обнимаясь и подпрыгивая.
– Вот именно, – деловито кивнул я. – А чтоб никто не заподозрил меня в тайных махинациях – вы сами, общим голосованием, распределите, кто идёт за морковкой, кто несёт кастрюльку, кто будет разделывать моё казачье тело, кто шинковать, кто дрова подкладывать, кто варить, кто соль сыпать… Я в ваши решения не вмешиваюсь. Дерзайте!
Моня и Шлёма только ахнули сипло и без сил опустились на мостовую, страдальчески прикрыв головы руками. Эх, дурачьё недоверчивое, я ж станичный мальчик, у нас всё исстари на кругу решается, так что стадную психологию я с детства знаю, погодите минуточку, тут сейчас такое начнётся…
– Сторожить хорунжего я буду! Я бабушка старенькая, много не съем, мне верить можно, у меня всего три зуба-то и осталось…
– А ну клюв замкни, Фроська, карга недобритая! Небось желудок на семерых и жрёшь сырьём, чтоб у тя язык поганый морским узлом к носу прирос да ничем и не отклеился!
Далее имела место короткая драка на две группы плюс ещё одна потасовка из выстоявших за несколько голосов тех, кто воздержался…
– Разделывать уж я буду. У меня и опыт, и инструмент, и лавка своя, и знакомы мы с казачком по-семейному, так ить, человече?
