Андрей Дашков
Эхо проклятия
Пролог
Вы никогда не теряли все за один день? Все, кроме жизни, – но есть подозрение, что это не случайно. Жизнь вам сохранили (или дали в долг, или вернули) только потому, что мертвеца нельзя подвергнуть пытке. И тогда вы узнаете правду: то, что вы называли до сих пор жизнью, было лишь жестоко обманутым ожиданием. Многие ли из нас всерьез готовятся провести вечность в аду?
Если все самое дорогое (и не только) отнимает у вас война, катастрофа или стихийное бедствие, вы еще можете сетовать на злой рок, несчастный случай, слепую природу. У вас остается лазейка, чтобы изредка покидать камеру пыток, возведенную вашим же сознанием, и не сойти с ума.
Если причиной непоправимых бед была человеческая глупость, жадность или злоба, вам по крайней мере есть кого ненавидеть, против кого обратить свой гнев, на кого выплеснуть свою ярость. Есть кому мстить, в конце концов. Другие люди – такие же, как вы. Или даже хуже. Наверняка хуже – ведь вы никого не трогали и никому не мешали жить. Если они убили вашу жену и ваших детей, вы либо рано или поздно берете в руки оружие и тоже начинаете убивать, либо… прощаете, и тогда – помоги вам Бог! В любом случае вы можете сделать хоть что-нибудь, лишь бы утолить боль, раздирающую вас на части. В шприце веры, обретенной через страдание, хватает успокоительного лекарства…
Но что, если вашим палачом становится сила, находящаяся за гранью уязвимости и даже за гранью понимания? Вы улавливаете лишь тень ее присутствия – всегда ускользающую тень. Это как жуткий сон: достаточно было бы увидеть лицо или узнать имя, чтобы кошмар схлынул, – но вы никогда не увидите и не узнаете ни того, ни другого. Вы будто слышите всего лишь эхо проклятия – не произнесенного, потому что не существует языка, способного выразить мерзость и ужас происходящего, как не существует губ, с которых оно стекло, а также дурного глаза, который можно было бы выколоть, или черного сердца, в которое вы хотели бы вбить осиновый кол…
Вы скажете снисходительно, что мое описание злой силы напоминает вам кого-то? О, если бы все было так просто! Я вцепился бы в этот шанс, как утопающий хватается за соломинку. Я знал бы, что предложить самому безжалостному из ростовщиков. Но задолго до меня люди совершили ту же ошибку – слишком очеловечили дьявола. Мы сделали из него мелкого пакостника или в худшем случае маньяка, наделив его неуязвимостью и бессмертием. Как будто только этим он отличается от самых гнусных из нас!
Боюсь, что я уже начал расплачиваться за собственное легкомыслие. Я наивно думал, что в крайнем случае всегда есть запасной выход – самоубийство. Но и это оказалось иллюзией. Ее крушение стало самым жестоким испытанием, потому что она – последняя. Выяснилось, что даже в смерти нельзя найти убежище. Негде спрятаться, некуда ускользнуть, нигде не найти покоя. Нет никакой возможности избежать уготованной участи. Небытие – всего лишь ловушка для простаков; черное зеркало, отражающее только единственный луч истины в момент ее обретения; ширма, скрывающая бессмертного палача.
Глава первая
Я был владельцем антикварного магазина, и, вероятно, мне чаще, чем другим, приходилось поневоле смотреть на современность как бы со стороны. Конечно, сквозь мутнеющую линзу прошлого, а это всегда взгляд сверху вниз – с горечью и сожалением. Стоит хотя бы на минуту покинуть замкнутый круг сиюминутных страстишек, и не остается ничего, кроме горечи и сожаления.
Если не наяву, то хотя бы в мыслях я останавливал беличье колесо истории, и тогда все разительно менялось: незаметное приобретало высшую ценность, а фетиши цивилизации становились ничтожными, не говоря уже о смехотворных кумирах. Я держал в руках предметы, которым было по нескольку сотен, а иногда и больше тысячи лет. Те, кто их сделал, были стерты с лица земли, превратились в пепел и пыль, исчезли бесследно. Их прах смешался с прахом бесчисленных поколений. Ил на дне реки, текущей в неведомое… Порой я ловил себя на иррациональном чувстве: я хотел, чтобы мой родной город был разрушен. Я представлял себе его развалины под звездами, среди которых блуждало… ну да, оно самое – эхо проклятия.
Помню, однажды я стоял перед дверью своего магазина, глядел на улицу и думал: а хотел бы я умереть в этом городе? Простейший тест. И ответил сам себе: нет, ни за что. Тогда стоит ли здесь жить? Это был хороший вопрос. Он занимал меня добрых десять минут, пока напротив убирали останки человека, выбросившегося из окна. Он сделал это на рассвете, когда над миром проносится зловещий ветерок, горестный вздох природы в минуту восхода солнца, обещание нового дня. Что ж, кто-то не вынес тяжести этого обещания…
Зевак было мало. Кроме меня, еще человек пять – в основном владельцы лавок и кафе. В другое время собралась бы толпа, но до часа пик было еще далеко. Мертвец, распростертый на тротуаре, выглядел ужасно, и мне почему-то пришло в голову, что он просчитался: для него ничего не кончилось. Все продолжалось в каком-то ином слое существования, недоступном обычным грубым чувствам, и вот теперь кто-то всерьез принялся за его бедную, раздевшуюся, нагую душу.
Но вообще этот район считается спокойным и, что называется, приличным. Здесь редко случалось что-то из ряда вон выходящее – и слава Богу. С возрастом начинаешь ценить размеренность и тихое течение будней – без радости, но зато и без потрясений.
* * *
– Шеф, по-моему, на это стоит взглянуть.
Я оторвался от утренней газеты, поднял голову и увидел, как за стеклянной дверью моего кабинета мелькнуло улыбающееся личико Марии. Кабинет – это громко сказано. Просто небольшое уютное помещеньице с единственным окном на уровне тротуара, выходящим в переулок. Моя берлога.
Мария и в постели называет меня шефом. Я не возражаю: по-моему, это лучше, чем «папочка» или что-нибудь в этом роде. Я благодарен ей за то, что она разбивает иногда лед моих тоскливых ночей. И чем старше я становлюсь, тем сильнее благодарность. Но при этом я даже не пытаюсь понять Марию. Она красива и неглупа, и у нее наверняка есть молодые поклонники. А она спит со мной. Вряд ли это расчет – работая единственным продавцом в антикварном магазине, карьеру не сделаешь. Деньги тут тоже ни при чем. Может быть, истоком ее интереса ко мне является сострадание – ведь она знает мою историю. Этого я хотел бы меньше всего. Тогда уж лучше деньги. Продажная любовь по крайней мере имеет цену, но я не берусь измерить сострадание…
Иногда мне кажется, что нынешняя молодежь – это и есть инопланетяне. Они захватили Землю – чуждая раса, чужая цивилизация. Я давно чувствую себя побежденным в бескровной войне. Сопротивление уходящего поколения может быть достойным, но оно всегда безнадежно.
Поэтому я ни в коем случае не взял бы на себя смелость сказать, что Мария принадлежит мне. Нет, если отбросить считанные минуты интима, об обладании не может быть и речи. Эта женщина для меня – ускользающий луч утренней зари. Она из завтрашнего дня, а я – из вчерашнего. Мне остается лишь радоваться напоследок ее мимолетным прикосновениям – немного тепла, немного света – однако я знаю, что вряд ли моя любовь переживет эту долгую ночь.
Улыбка Марии еще не погасла, когда я выглянул в полутемный зал. Сумрак, ковры и гобелены, а также обилие мерцающей позолоты и бронзы придавали ему сходство со сказочной пещерой. Клиент тоже был настолько темен, что я не сразу увидел, где он. Его узкий силуэт затерялся в маленьком искусственном лабиринте, будто он умел сливаться с тенями.
Я окинул взглядом интерьер, который в целом оставался привычным, хотя детали и менялись довольно часто. Лично мне здесь было уютно. Уютнее, чем в моем старом доме, где я бывал крайне редко. Там все напоминало о жене и ребенке. Но продать его я не мог – это было бы все равно что лишить мертвых последнего пристанища.
А тут… Прошлое не кануло в реку забвения; оно будто все еще было неотъемлемой частью настоящего, представляя собой не только эфемерные фрагменты человеческой памяти, но и нечто вполне вещественное. Мой остров, неподвластный разъедающей кислоте времени… Я, конечно, понимал, что и это иллюзия, однако часы относительного покоя стоили слишком дорого, чтобы пренебрегать ими.
Случалось, я ловил себя на том, что чересчур придирчиво и тщательно расставляю товар, стремясь привести в гармонию несовместимое – предметы различных эпох и стилей. Не скажу, что дела шли блестяще, поэтому свободного места в магазине было немного. Целые столетия замерли в тесноте, словно бабочки, которых так легко спугнуть. Креденца эпохи Ренессанса соседствовала с секретером работы Вейсвейлера, а компанию английскому дивану восемнадцатого века составляли три более ранних голландских кресла с интарсиями.
Но вернемся к незнакомцу. Он непременно отразился бы в большом венецианском зеркале, если бы оно уже давно не было «слепым». Возникало впечатление, что он изучает меня на расстоянии, не торопясь показывать свое лицо, – словно решает, стоит ли иметь со мной дело. А так кто угодно принял бы его за статую из черного дерева.
Я ждал. Мне было некуда спешить.
Наконец он вышел из тени. Судя по лицу – араб. Одет во все темное. Он казался изможденным и затравленным, однако, насколько я понял, это был тот случай, когда загнанный в угол зверь становится еще опаснее. Впрочем, мне ни на секунду не пришло в голову, что он может оказаться грабителем или сумасшедшим.
Последнюю ночь он явно провел не в отеле и даже не в ночлежке для бездомных. От него дурно пахло, но при этом он не выглядел нищим, раздобывшим на помойке старый подсвечник или статуэтку с отбитой головой, – ко мне приходили и такие. В нем было что-то нездешнее. Есть неуловимые черты, по которым безошибочно узнаешь странника или изгнанника. Я чувствовал, что он прибыл издалека. И дело не в цвете кожи – неподалеку жили арабы, которые могли послужить образцом оседлости: шестое поколение на одном и том же куске земли.
Возникал вопрос, на что же такое особенное Мария предлагала мне взглянуть. Если она имела в виду самого незнакомца, то ее фраза означала: «Взгляните-ка на это чучело!» Но вряд ли она позволила бы себе подобное опрометчивое суждение. Мария обладала тонким и безошибочным чутьем. Вероятнее всего, человек в черном успел спрятать то, что принес, до моего появления. Бессмыслица? Дешевая игра? Необычное, подозрительное поведение? Пожалуй. Но ведь и клиент необычный – это было ясно с первого взгляда. Существовал и третий вариант: незнакомцу грозила опасность. Настоящая опасность. И чем дольше он тянул, тем сильнее я убеждался в том, что опасность реальна.
Я не суетился, и человек в черном принял решение. Он вытащил из-под складок бесформенного балахона какой-то сверток. Развернул не очень чистую ткань и осторожно положил на прилавок свое сокровище. Я говорю без иронии – случается, и горсть пепла становится бесценной. В реликварии семнадцатого века я хранил то, что забрал из крематория в конце двадцатого. Кто-то строит Тадж-Махал, а кто-то собирает пепел, чтобы однажды, накануне конца света, развеять его по ветру.
(Ветер хаоса, остуди мой мозг!..)
Внешне я остался невозмутим, как игрок в покер, хотя ставки были неизмеримо выше, чем в карточной игре.
Я увидел предмет, которого не должно быть в этом мире.
Но тем не менее он был.
Спустя много лет он вернулся.
Так же, как и я.
* * *
(…Черный Аббат Гибур был моим Хароном. И он неплохо справился с работой. Мне грех жаловаться. Многим не повезло. Некоторые надолго застревали в Лимбе – а это примерно то же самое, что влачить жалкое существование в искалеченной плоти: без рук и без ног, да еще лишиться пяти чувств из шести. Жалкий выбор. Жалкий, жалкая, жалкое… Самые востребованные слова. Они характеризуют мое отношение к тому, что я оставил: смехотворный театр муляжей, жалкие представления о жизни и смерти, жалкие мысли, жалкий способ чувствовать, робкий способ сопротивляться неизбежному…
Плата? Что ж, я остался должен Гибуру, хоть он и отнял у меня кое-что, не имеющее цены. Но это наши с ним дела. Я знал, на что шел. Грязная сделка. И когда-нибудь настанет час платить по счетам.
Оказавшись по ту сторону упований, я понял, почему мертвецы так редко возвращаются. Мир живых – отвратительных клоунов, брошенных в ловушку пространства-времени, – не заслуживает того, чтобы о нем жалеть. Однако нас возвращают туда снова и снова, заставляя играть роли в таинственной пьесе, которая не имеет ни начала, ни конца. Кто-то раздает маски. Кто-то прячется за кулисами и шепчет из темноты…)
* * *
Я затруднился бы даже точно определить его размеры. Чуть больше кулака взрослого человека, но меньше головы. Это был какой-то сгусток мрака, скрученный в немыслимый узел, миниатюрная туманность с размытыми границами. В нем просматривалась некая периодическая структура, впрочем, слишком сложная и зыбкая, чтобы я мог ее описать. Судя по тому, как незнакомец держал его, предмет весил немного, и еще я заметил, что, соприкасаясь с ним, пальцы частично погружаются в темную субстанцию, которая обволакивает их, становясь похожей на лоскуты содранной кожи.
– Что это? – спросил я, отдавая себе отчет, что вопрос не блещет оригинальностью. Мне оставалось только прикинуться непосвященным.
– Клетка Велиара, – ответил незнакомец после очередной паузы, во время которой он, должно быть, решал, стоит ли называть вещи своими именами. Или выбирал одно из множества имен. У него был странный, неопределимый акцент.
– Велиар… Кажется, имя одного из демонов?
Араб беззвучно улыбнулся. Я видел на своем веку немало улыбок – горьких, обреченных, зловещих – в том числе сыгранных гениальными актерами, но эта стоила того, чтобы запечатлеть ее в посмертной маске. Кроме всего прочего, она говорила: «Я знаю, что это, и ты знаешь, что это, но у нас еще осталось немного времени для дурацких игр».
Я наклонился, чтобы получше рассмотреть «это». И вдруг я почувствовал на себе взгляд. Внутри клетки блеснуло что-то – лишь человек с очень богатым и болезненным воображением, истерзанным вдобавок ночными кошмарами, назвал бы это глазом, однако ощущение чьего-то невозможного присутствия, почти физического давления было неоспоримым. Где-то в кишках зародился страх – первобытный, параллельный всякой логике и доводам рассудка. Из клетки будто дохнуло холодом вскрытого подземелья – но человеческая кожа была слишком ветхой сетью, чтобы удержать этот потусторонний ветер, и только безысходность пойманной птицей забилась в силках сознания…
Я невольно отшатнулся. Испытал некоторое облегчение, убедившись в том, что Мария находится поблизости и наблюдает за происходящим. Спокойная, как всегда. Здоровая психика и непоколебимый реализм. Еще не заражена скепсисом, хотя вокруг бушует настоящая эпидемия нигилизма и отравлены все поголовно. Многие современные пятилетние дети кажутся мне законченными циниками. Это не старческое брюзжание. Я тихо радуюсь тому, что когда-то был молодым. По-настоящему молодым.
– Я хочу ее продать, – сказал араб, по-видимому, прекрасно понимая, что лично я не стану покупать клетку.
– В наше время не так-то просто найти клиента на подобную… вещь, – заметил я.
– Сейчас она стоит гораздо меньше, чем было за нее заплачено… некоторое время назад.
Еще бы! Я знал глупцов, которые надеялись поиметь выгоду, но Велиар поимел их. И если существуют вечность, преисподняя и вечность в преисподней, то у этих бедняг будет очень долгий секс. А слова «некоторое время назад» могли означать что угодно: пару часов или пару веков.
– Я могу оставить это у вас… скажем, на три дня, – любезно предложил незнакомец.
У меня в голове тихонько тренькнул тревожный звонок. Знаете, я не из тех, кому никогда не бывает достаточно денег. Поэтому я не иду на сомнительные сделки. Не люблю рисковать – может быть, по той причине, что уже потерял почти все по-настоящему ценное. Порой достаток даже казался мне чем-то вроде весьма утонченного инструмента пытки: я не был всецело поглощен добычей хлеба насущного и потому слишком сосредоточился на своей боли и невосполнимой утрате. В такие дни я бродил по городу и раздавал крупные купюры всем подряд: нищим, уличным музыкантам, клоунам, горьким пропойцам. Потом, конечно, наступало отрезвление. Я думал: «Стоп! Неужели ты хочешь стать одним из них?»
Вероятно, незнакомец понял, что здесь он ничего не добьется. Мне нравятся люди, общаясь с которыми, достаточно молчать.
Он взял клетку, спрятал ее под одеждой и направился к выходу. Напоследок он обернулся, и в его улыбке я снова не увидел ничего хорошего. Она была как оскал зверя, на мгновение выхваченный огнем из беспросветно темной дикой ночи, и будто обещала, что он еще вернется к моему костру. За добычей. Или за падалью…
Он показал на один из малоазиатских ковров – видна была только часть его, к тому же при плохом освещении, – и бросил как бы вскользь:
– Этот чинтамани – хорошая копия. Вторая половина прошлого века и ни в коем случае не раньше.
Если я хоть немного разбираюсь в людях, мотивом этого вмешательства в чужие дела явно была не маленькая месть и не тщеславие. Незнакомец подал мне знак – он намекал на то, что мы с ним принадлежим к одному племени. Племени обреченных скитальцев, бесприютных бродяг и беглецов – даже если не видим того, кто неотступно преследует нас по темным закоулкам бытия.
Глава вторая
После визита араба мне оставалось только ждать. Ждать появления охотника, настигающего жертву сквозь пространства и времена. Это как болезнь. Латентный период может иметь продолжительность от нескольких минут до нескольких лет. Иногда он длится всю жизнь…
Но в данном случае речь шла о сутках. Всего лишь сутки. Мне повезло. Я был благодарен за то, что не пришлось ждать долго. Некоторых ожидание сводит с ума. Наказание нетерпеливых еще страшнее.
* * *
…В то утро я был трезв как стеклышко, хотя раньше, несколько лет назад, напился бы, невзирая на условности. С некоторых пор алкоголь уже не помогал сделать существование сносным: после непродолжительного возбуждения на меня обрушивалась жутчайшая меланхолия; к тоске добавлялись необъяснимая тревога, страх, я бы даже сказал, мания какого-то потустороннего преследования, когда призраков боишься больше, чем живых.
Утро было вполне обычным. Утро серого октябрьского дня, который обещал быть коротким и кануть в прошлое, не оставив следа в памяти. Тогда я еще не слышал эха и не получал «суеверных» предостережений. Никаких пятниц тринадцатого, черных кошек, кладбищенской земли у порога, дурных предчувствий и прочей подобной чепухи – вообще ничего особенного.
В эту пору года дни иногда казались мне недоразумением между сумерками. Черная пантера ночи всего лишь приоткрывала желтые глаза, чтобы вскоре снова сомкнуть веки. Отражения и тени скользили по грязному перламутру. Холодный ветер и тоска в обнимку шатались по узким улицам центра, словно лихая парочка, и плохо приходилось одиночкам при встрече с ними.
У каждого есть добрый гений; у каждого есть злой гений. Своим добрым гением я считал женщину, с которой прожил пятнадцать счастливых лет и которая родила мне сына. Со злыми гениями все обстоит гораздо сложнее. Рано или поздно начинается отвратительный маскарад – вам ни за что не удастся отменить его или разгадать, с какой целью он затеян. И если жизнь до сих пор кажется вам приятной прогулкой с интересными попутчиками, веселыми пикниками и ясной, хорошо различимой целью на горизонте, значит, у вас все худшее еще впереди.
У меня позади было лучшее. Я стоял на пороге перемен. Счастье никогда не бывает долгим, иначе превращается в довольство. И потому я с тревогой ждал того дня, когда зло наконец выберет подходящую маску.
И оно выбрало, напялив лицо и тело женщины, которую я любил. Лицо и тело женщины, которая умерла восемь лет назад.
* * *
Она приехала на «серебряном призраке». Я всегда подозревал, что вестником необратимого может оказаться кто угодно. И даже что угодно. Почтальон, фотография в газете, труп собаки на дороге, крик птицы, закат солнца, поцелуй, сон, песня. Нет недостатка и в механических приспособлениях. Далеко не всегда они предназначены для того, чтобы причинять боль. Порой мгновение счастья становится знамением неотвратимой грядущей беды.
Вот и в тот раз: как только я увидел в конце улицы отливающий тяжелым блеском силуэт, я понял, что настал конец спокойной жизни. Мне и так была дарована изрядная передышка. Лишь неумолимое время имело значение… Помню, я даже обернулся и с какой-то обреченностью обвел взглядом барахло, которому суждено было исчезнуть, – и при этом словно прощался с упорядоченностью и иллюзиями, воплощенными в старых вещах: часах, фарфоре, курильницах, маскаронах, подсвечниках, кальянах и прочих осколках минувших эпох. Предметы старины давно перестали радовать меня и восхищать своим совершенством – я лишь острее чувствовал тщету существования. Чем было искусство по большому счету? Только изящной возней…
«Призрак» остановился перед дверью магазина. Я никого не мог разглядеть сквозь тонированные стекла салона. Шофер вышел первым. Это был огромный тип с очень бледным малоподвижным лицом. Почти наверняка – «мешок». Темные очки казались смотровой щелью в яйцевидном куполе. Строгий костюм сидел идеально, как на манекене. Или на покойнике.
Шофер открыл заднюю дверцу.
Эффект был сильным, но не сокрушительным. Кроме всего, я приготовился к худшему. Например, к тому, что рядом с нею окажется еще один возвращенный.
Мое сердце билось ровно. Однако что-то содрогнулось глубоко внутри – в той недоступной глубине, куда не способен проникнуть даже инструмент патологоанатома. Конечно, у меня было уязвимое место. Это «место» занимало приличный кусок пространства и называлось физическим телом.
…Она не постарела на восемь лет, как постарела бы та, настоящая. Впрочем, я не берусь отличить маску любого гостя, приглашенного на этот кровавый бал-маскарад, от настоящего лица.
Лидия сделала несколько шагов мне навстречу. Я узнавал ее походку, ее взгляд, ее жесты, ее улыбку… Ну а чего я ожидал? Ведь это не дешевая подделка. Окажись и она «мешком», все было бы гораздо проще.
Что-то, гнездившееся внутри меня, жадно рванулось к ней, словно я был тюремной робой узника, устремившегося к подлинной свободе. Но оковы плоти держали крепко.
Она остановилась совсем близко, и я почувствовал ее запах. Естественный аромат женщины, который волновал сильнее, чем жалкие зелья современных парфюмеров.
– Ты пригласишь меня войти? – спросила Лидия таким тоном, словно напрашивалась на ночь любви, но я знал, что она не нуждается в приглашении. И тем более не нуждается в любви.
Я молча отступил в сторону. Она входила в полутемный магазин, а я видел мурену, которая погружалась в сумрак грота: Лидия была такой же сверкающей в своем шикарном платье, и не менее опасной. Громила шофер следовал за нею, держа в правой руке пузатый саквояж, похожий на докторский и совершенно не вязавшийся с его обликом.
Я бросил быстрый взгляд на улицу. Мария опаздывала. Я был рад этому, потому что не хотел вмешивать ее в наши дела.
Лидия прошла прямо в мой кабинет, не обращая внимания на старинные безделушки. Я предвидел, что разговор будет недолгим. Она по-хозяйски села за стол, обвела взглядом голые стены, затем посмотрела на то, что лежало в реликварии. Протянула руку. Набрала полную ладонь пепла и подбросила его вверх.
Пепел закружился, как серое конфетти на каком-то извращенном празднике смерти…
Я видел ее лицо сквозь летящую пелену. Лицо существа, только что развеявшего свой собственный прах. Беззвездный космос был в ее зрачках – и я внезапно почувствовал себя тупым ребенком, зачем-то хранившим сломанные игрушки.
Лидия расхохоталась:
– Тот, кто побывал в Колыбели, не имеет права вести себя как сентиментальный болван.
Но я не был в Колыбели, дойдя только до первого из Домов Эрихто. Поэтому пожал плечами и ждал, когда же Лидия заговорит о деле. А она тянула, понимая, что для меня невыносима эта игра – фальшивая вдвойне, превращающая в абсурд и без того нелепый фарс, заранее проигранная мной именно в силу своей внешней обыденности – серой, безысходной, угнетающей, – не хватало еще, чтобы мне пришлось угощать «гостей» кофе и вести беседу о профанации искусства в этот варварский век.
– Где она? – наконец спросила Лидия.
– Не знаю, – ответил я совершенно искренне. – И не хочу знать.
– Напрасно. Все могло быть гораздо проще.
– Я говорю – пас.
– Поздно. Правила тебе известны.
Да уж, что правда то правда. И потому я предчувствовал, чем все закончится.
– Даю тебе неделю, – сказала Лидия и направилась к выходу.
Это было в ее стиле. Она быстро принимала решения.
Громила следовал за ней, как верный пес. Или как слепой за поводырем – это, наверное, ближе к истине. Глядя на них, я обратил внимание на то, что громоздкой мужской фигуре чего-то недостает. Потом я понял, чего именно. Фигура стала более или менее симметричной. Не хватало саквояжа в правой руке.
Сначала я хотел окликнуть их, но тотчас же спохватился. Они ничего не забывают и ничего не делают случайно.
Перегнувшись через стол, я, конечно, обнаружил стоящий на полу саквояж. Взрывчатка? Смешно. Существовало множество других способов превратить меня в пыль. Да – и меня тоже.
«Серебряный призрак» уже скрылся из виду, когда я поднял саквояж. Судя по весу, он был пустым или почти пустым. Я поставил его на стол. Замки открылись с металлическим лязгом. Я заглянул в черную прямоугольную пасть.
В саквояже лежала отрезанная левая кисть Марии. Я узнал бы ее из тысячи, даже если бы на безымянном пальце не было подаренного мной старинного серебряного кольца. Очень ценного кольца – с точки зрения антиквара. И кто бы ни совершил это зверство, надо отдать ему должное: он не разменивался на мелочи.
Итак, у меня был выбор. Я мог ждать возвращения однорукой женщины. Или найти то, что они хотели. За семь дней. По времени этого мира.
Так вместо пепла в реликварии появилась рука.
