Андрей Гончаров
Коловрат
– Ну, други мои, кажется, мы нагнали эту кровавую свору, – удовлетворенно сказал Коловрат. – Место для ночевки хорошее, да и не видно костров будет со стороны. Думаю, там они и заночуют, в той низиночке.
– Их набралось уже около семидесяти или восьмидесяти всадников, – с сомнением сказал Стоян. Уместятся ли они там все с конями.
– Как бы и не больше, – кивнул Евпатий. – Ты, Стоян, вышли дозоры вправо и влево от нас. Не ровен час, заметят они нас случайными разъездами. А ты, Полторак, отправь самых ловких к той низинке. Пусть разведают, что там да как. Скоро смеркаться будет, а в сумерках все серо, как сермяга.
Дружинники, оставшиеся с воеводой, спешились и держали коней в поводу, успокаивая и не давая храпеть и ржать. В перелеске несколько десятков конников были невидимы и неслышны. Несколько воинов ушли вправо и влево от перелеска рыскать и высматривать, а не попадется ли случаем разъезд разбойников или запоздалый отряд, спешащий к своему предводителю. Отряд они пропустят, сосчитав коней и оружие. А вот разведчиков придется либо захватить живыми, либо убить.
Евпатий сидел на пне, оперев подбородок на сложенные на рукояти меча руки. Небо над головой медленно теряло краски, серело. А над горизонтом, наоборот, разливалось дивным светом и розовело. По всем закатным приметам, по застывшему вечернему воздуху – завтра быть дню солнечному и тихому. Тихо пересвистывались птицы по кустам, в соседнем перелеске с треском перелетела сорока и замолчала на ветвях. Воевода ждал. Если все так, как он ожидал, то на рассвете он ударит со своими дружинниками. И не будет пощады никому. За разбойные дела, за пролитую невинную кровь наказание одно – смерть. Или отрубание руки, что тоже сулило в большинстве случаев смерть.
Тихо, очень тихо затопали обернутые тряпицами копыта лошадей. Евпатий поднял голову. В сумеречном неверном свете, когда сливались в серости очертания деревьев и людей, появилось движение, тихо свистнул дозорный дружинник. И вот на полянку въехали двое воинов. Ловко и беззвучно спрыгнув с коней, они подошли к Евпатию и присели перед ним на одно колено.
– Там они, воевода, – заговорил старший дружинник. – Много их. Костров почти не жгут, а коли жгут, то небольшие и прикрываются плащами. Кони не расседланы, только подпруги ослаблены. И сами сапог не снимают.
– Сколько насчитали?
– По коням так поболе восьми десятков. Может, и пешие есть.
– Это возможно, – кивнул Евпатий. – Утром они нападут на Гречевский Посад, значит, их тут могли ждать и пешие разбойники, собравшиеся из окрестных лесов. И они наверняка выслали дозоры к Посаду. Будут наблюдать всю ночь, смотреть, сколько там воинов из купеческих сторожевых отрядов и как обозы пропускают внутрь. Жечь сразу не станут, так они добро пожгут.
Из-за деревьев появился Полторак. Быстрым шагом приблизился, вытирая на ходу тыльной стороной руки взмокший лоб. Его могучая грудь вздымалась от быстрого и долгого бега. Евпатий с удивлением посмотрел на воина:
– Ты что, коня обогнать пытался?
– Конь копытами стучит слишком громко, а я своими сапожками как лис по степи пробежал, – улыбнулся Полторак. – Коня я своим воинам оставил, а сам к тебе. Еще два отряда подошли к злодеям. Всадников двадцать. И лагерем встали вон в том лесочке. А ближе к реке я переправу видел. Думал, лоси вплавь пошли на этот берег. А теперь думаю, что не лоси это. Это с того берега подмога к ним пришла. И на берегу под крутым яром затаилась сейчас.
– Много их, большую силу собрали, – усмехнулся Евпатий. – Купцам и не справиться с такой силой. Вырежут они утром всех поголовно в Посаде, разграбят обозы и в степи уйдут, по лесам тропами растекутся. А потом в Суроже[6] продадут добро, на оружие выменяют. Да женщин на Лукоморье[7] сведут на продажу, детишек, кого в живых оставят. Хочу вам сказать, други мои! – Голос Коловрата стал твердым. – Помните, с кем биться идете. Это псы ночные. Псы кровожадные. Они столько душ христианских погубили, что подумать страшно. И еще погубят, если мы их здесь не побьем, в этой низинке, в лесочках этих. Это псы без роду и без племени. Там и русичи, там и степняки, все, кто не трудом праведным, а разбоем, кровью людской живет. Помните, други, от кого народ свой оборонять пришли. Страшный враг у нас нынче!
– Так, может, сейчас и ударим? – предложил Полторак. – Они нас не ждут, из темноты мы, как волки, врежемся в стадо и подбрюшие им перережем.
– В темноте много не сделаешь, – отрицательно покачал головой Евпатий. – Если бы заранее разведали их силы. Да и управлять боем в темноте да в неизвестном месте трудно. Запомни, Полторак.
– Так что, дадим разбойникам на Посад напасть?
– Торопыга ты, – усмехнулся воевода. – Сделаем мы вот как…
Ночь прошла спокойно. Звезды мерцали над головой холодным блеском, и казалось, что их холод забирается под кольчуги, холодит железо мечей и наконечников копий. Кони дремали, опустив головы. А когда небо только-только стало светлеть над горизонтом, когда над рекой стал пушиться белый туман, в лагере дружинников уже никого не было.
Низинка, через которую проходила дорога, была обширной и одной стороной выходила к реке. Там, у самой воды, полтора десятка разномастно одетых воинов лежали на песке, ежась и кутаясь в шерстяные плащи. Дремавший у самого откоса бородатый детина прижимался щекой к древку короткого копья и боролся со сном. Его глаза слипались, он ронял голову на руки и снова поднимал ее, шепча проклятия и сплевывая себе под ноги. Тихая тень мелькнула на фоне чуть светлеющего звездного неба и упала на плечи бородача. Негромкий хрип, посыпались мелкие камни – и тело дозорного перестало биться. Поднявшийся на ноги дружинник вытер об одежду убитого нож и сунул его в ножны на поясе. Тихо и медленно он вытянул из ножен меч. Справа и слева от него по склону стали спускаться еще тени. Одна, вторая, третья, четвертая, пятая…
Кто-то из спавших на берегу поднял голову и позвал кого-то по имени. Больше он не смог произнести ни звука. Меч вошел ему в горло, и разбойник захлебнулся кровью, задергался под прижимающими его к песку коленями дружинника. Поднимались и опускались мечи. Тихо вскрикивали убиваемые сквозь ладони дружинников, зажимавших им рты. Тихо лязгнул металл, кто-то еще хрипел, а дружинники уже вытирали мечи об одежды своих жертв, совали их в ножны и начинали подниматься по склону снова наверх, к своим коням.
Евпатий сделал знак Полтораку, и молодой воин повел своих людей вдоль низинки. Десять самых метких лучников расположились в кустарнике наверху. А внизу было пока еще темно, даже не различались контуры человеческих тел. Евпатий ждал первых проблесков зари, ждал, когда чуть посветлеет, и тогда он начнет то, что можно сделать половиной сотни его воинов против превосходящих сил врага. Правда, врага злобного и беспощадного, но не столь умелого в открытом бою. Да и вооруженного кое-как. И командирами не обученного. В таких разбойных ватагах слабые и неумелые погибали сразу во время скоротечных схваток. Выживали и успешно грабили на дорогах те, у кого был талант во владении оружием, кто обладал силой, природной сметкой. И этим пренебрегать было нельзя. Евпатий ждал.
Небо светлело. Вот внизу зашевелились люди, кто-то надсадно кашлял, кто-то ворчал вполголоса, пинками поднимая своих же товарищей. Вот уже различимы стали фигуры людей, коней. Подавать команды голосом, имитировать крики животных и птиц Евпатий не всегда любил. Часто эти звуки скорее выдавали твои намерения, нежели их скрывали. И сейчас один из воинов по его команде ударил несколько раз кремнем по кресалу. Еще и еще. Сноп искр, хорошо видимый лучниками и притаившимися конниками и абсолютно невидимый из низинки разбойными дозорными, был приказом начинать.
Тихо пропели спущенные тетивы. Десяток стрел свистнули в полумраке раннего утра и исчезли внизу. Несколько дозорных разбойников повалились на землю с пронзенными стрелами шеями, грудью. Новые стрелы легли на луки, и снова тихо пропели спущенные тетивы. Несколько человек из активно двигавшихся в низинке и явно отдававших приказы упали с воплями и стонами. Начали кричать и метаться вооруженные люди вокруг них, поняв, что их обстреливают из луков. Еще немного, и первая паника уляжется, и схватившаяся за оружие толпа ринется наверх пешими и конными.
И в третий раз пропели тетивы луков, но теперь уже оперенные стрелы вонзились в крупы и шеи коней, собранных в нескольких местах коноводами. И тут же дикое ржание заполнило ночную балку, кони начали бить ногами, хрипеть и метаться от боли. Они били копытами, расталкивали других коней, топтали людей. Еще миг, и десятки лошадей уже метались среди людей, не давая тем разобраться в обстановке и понять, а где же враг. К воплям раненых животных теперь добавились истошные крики людей, бряцавших оружием, поспешно натягивающих кольчуги и другую бронь, кто какую имел.
И в этом шуме и гаме со стороны Гречевского Посада по дороге в низинку въехали конные. Двадцать пять дружинников молча пришпорили коней, развернулись в шеренгу и понеслись прямо на обезумевших лошадей, на мечущихся людей. Низко пригнувшись к гривам своих коней, держа в руках мечи, дружинники начали рассыпать по сторонам удары. Мечи секли и коней, и людей, внося панику и вселяя в сердца разбойников суеверный ужас. Двадцать пять умелых и хладнокровных воинов пронеслись по низинке из конца в конец и развернули своих коней. За ними остались распростертые тела. Вместе с лучниками они уменьшили число разбойников в низинке почти на треть. И еще больше внесли в их ряды паники.
Второй атакой дружинники внесли паники еще больше, потому что они теперь ударили с другой стороны. И потерявшим всякую ориентацию разбойникам теперь казалось, что их атаковали и с противоположной стороны, что их окружили и молчаливо истребляют. И произошло то, на что так рассчитывал Евпатий Коловрат: разбойники струсят. И они струсили! Кто-то вскакивал на коней, кто-то бежал к реке, а со склонов летели и летели новые стрелы, догоняя бежавших, сбивая с седел тех, кто пытался биться. И снова в шуме и криках по низинке смертельным вихрем пронеслись дружинники с окровавленными мечами. Летели наземь обезглавленные тела, падали люди с отрубленными руками, рассеченные надвое от ключицы и до пояса. Еще несколько минут, и все было кончено.
Стиснув зубы, Коловрат сидел на коне и смотрел, как русичи избивали русичей. Опять, опять ненавистная сеча. Пусть они убийцы и разбойники, пусть на каждом из них кровь невинных, но они все равно оставались своими, русичами. И иначе поступить было нельзя. Только с корнем выдирать сорную траву, только полоть, чтобы земля была чистой. И все же неспокойно было на душе у воеводы. Русская кровь лилась.
Евпатий пришпорил коня и погнал его по склону вверх. Теперь он слышал шум битвы и в соседнем перелеске. Пятнадцать воинов он отправил туда, чтобы отрезать еще одну шайку разбойников, которая пришла вечером на соединение с этой ватагой, которую только что здесь почти всю перебили. Там сейчас Стоян, хладнокровный, расчетливый, подобрался к спящим. Со Стояном были самые рослые и сильные воины. В лесу верховым воинам сражаться трудно и почти бессмысленно. И поэтому Стоян подошел к лагерю разбойников пешим со своими дружинниками. Силы были почти равны, ну, может, разбойников было чуть больше. Но что они могли противопоставить железной стене, ощетинившейся копьями.
Дружинники вышли из тумана и, продвигаясь между деревьями в зловещем молчании, стали убивать всех, кто встречался им на пути. Почти сразу лагерь поднялся на ноги, разбойники кинулись за оружием. Еще немного, и на шеренгу дружинников ринулась толпа бородатых и взлохмаченных разъяренных людей. И тут же они наткнулись на острия копий. Мастерство владения оружием было слишком неравным. Бородачи степняки валились под ноги дружинников, хватаясь за пронзенные груди и животы. Копья застревали в их телах, и из ножен с холодным лязгом вытягивались мечи. Дружинники бились сосредоточенно. Ворога было числом больше, и оплошай лишь чуть-чуть – сомнут и порубят всех. Они рубились, тесно прижимаясь плечом к плечу, сталкиваясь щитами, лишь бы не оставить бреши в своих рядах. Без ненависти, большей частью с брезгливостью, как будто дрались с бешеными псами.
Металл бился о металл, кричали раненые и изувеченные. Уже большая часть разбойников стала разбегаться, перестав биться и бросая оружие. Кони с перерезанными удилами испуганно разбежались по лесу. Стоян остановился посреди лагеря разбойников и вытер лоб рукой. Все было кончено. Около тридцати убитых или еще корчившихся умирающих валялось среди кустов и стволов деревьев. Немногие скрылись в чаще леса, и вряд ли они еще вернутся сюда. Солнце медленно поднялось над кронами деревьев, озаряя с удивлением места странной битвы, окровавленные трупы, залитую кровью людей и коней вытоптанную траву. И мощную фигуру Евпатия Коловрата, с мечом в опущенной руке, объезжавшего место побоища на своем Волчке. Среди убитых он видел не только русских, но и много половецких воинов. Сброд. Разбойники. Люди без рода и племени. Как кровожадные звери, рыскали по землям рязанским, сколько бед принесли, горя…
Глава 2
У западной стены рязанского детинца[8], где высокий берег омывался рекой Трубеж, для княжеской дружины была отведена небольшая площадь. Здесь тешились, кто с мечом, кто с копьем, умелые воины, здесь учили молодых владеть конем, рубить с седла, стрелять на скаку из лука. Евпатий Коловрат в одной кольчуге, надетой на стеганый подкольчужник, бился с мечом против двух противников. Это была уже третья пара противников, с которой он бился без устали, не останавливаясь. И эти двое молодцев, обливаясь потом, уже еле держали мечи, отбивая мощные удары воеводы.
Князь Юрий Ингваревич стоял, засунув пальцы под широкий с серебряными бляхами пояс, и смотрел на бой с улыбкой, кивая головой. Он повернул голову к дружинникам, сопровождавшим его в выезде в нижний город, и сказал черноволосому высокому детине, возвышавшемуся над другими чуть ли не на голову:
– А ты, Андрей, выстоишь ли против Коловрата пешим да с мечом?
Дружинник ухмыльнулся и потер крутое плечо. Надо было что-то отвечать. Князь любил в своем окружении людей смышленых, быстрых на слово и на поступки. Но опрометчиво заявлять, что он способен победить в схватке на мечах самого Евпатия Коловрата, было неразумно. А соглашаться, что он не выстоит, опасно.
– Живко хитрее Коловрата, княже, – выручил кто-то из дружинников. – Коловрат силен, но нужна еще и ловкость.
– Удальцы, – усмехнулся князь, наблюдая, как двое дружинников, сражавшихся с Коловратом, подняли левые руки ладонью вперед, показывая, что прекращают схватку. Все, кто стоял поблизости от князя, переглянулись, пытаясь понять, кого же он имел в виду. То ли воеводу Коловрата и его противников, то ли Андрея Живко с другим дружинником, который так легко судил о мастерстве владения мечом Евпатия. Князь подошел к дружинникам, отдыхавшим после схватки, благосклонно кивая.
– Против тебя никто не устоит, – сказал он Коловрату. – Никто из тех, кого я знал. Вижу, что устали не знаешь, обучая ратному делу своих дружинников.
– Так ты ведь мне, княже, доверил полк в передней дружине. Как против врага выступать, коли я в своих воях не буду уверен, что они будут биться так же, как и я. А потом ведь им же доверю я и ратников из ополчения посадского обучать. Времена лютые грядут, княже. Нельзя иначе.
– Тише, тише, Евпатий, – поморщился князь и взял воеводу под руку, отводя в сторону, к самой стене, где поверху по бревенчатому настилу ходил сторожевой дружинник. – Зачем народ баламутишь? Ну какие вороги нам страшны, скажи ты мне на милость! Да у меня с моими братьями да князьями соседних земель вместе такое войско наберется, что никто даже близко подойти не посмеет.
– Так я же о городе, о рязанцах радею. О полях и лесах наших, не топтанных чужими конями, – горячо заговорил Коловрат. – Послушай меня, княже. Дело ведь советую! Нюхом чую, что татарский хан Батыга ножи на наши земли точит. В степи темно будет, если он со всеми своими туменами нагрянет. И где нам отсидеться, пока полки других князей не подойдут. Ведь время нужно на все.
– Так я же и не против того, чтобы загодя усилия приложить, – вздохнул князь, грустно улыбаясь с терпеливой миной. – Но ты же от меня требуешь такого!
– Нужно запасы камня пополнить, которые на вражеские головы сбрасывать со стен придется. А камень, что был, весь на строительство пошел. Нового-то не завозили!
– Так это же сколько подвод понадобится, Евпатий, – поднял глаза князь. – Что мне люд рязанский скажет, когда в поле страда…
– Так ведь для себя же люди и постараются, – перебил князя Евпатий, опомнился и смиренно склонил голову: – Прости, княже, но ведь не о себе пекусь.
– Хорошо, хорошо, – раздраженно постукивая по земле носком сапога, обшитым красным сафьяном, согласился Юрий Ингваревич. – Говори, чего хочешь.
– Камня привезти. Новые лестницы справить, чтобы сподручнее было и споро на стены поднимать и камень, и смолу горячу, которую на ворога лить придется. Да и самой смолы натопить нужно. В двух местах стены поправлять нужно. Сгнили бревна, удара каменьев, что издалека враг бросать умеет, не выдержат. Ворота вторые ставить нужно, запасы стрел малы. Сулицы все на охотничьи выезды порастащили бояре да старшие дружинники. Дальние разъезды посылать надо, княже. К самым границам земель рязанских. Как только одного татарина на аркан возьмем, так, почитай, у нас времени на подготовку совсем не останется. Значит, близко Батыга-хан. Ополчение собирай, княже. Пусть ратный люд справу себе готовит. Кто топор, кто меч, кто кольчугу залатает.
– Так ты лазутчиков уже татарских ждешь, что ли? – с усталым удивлением посмотрел на воеводу князь. – Так ты же сам только-только вернулся из похода. И кроме разбойных ватаг никакого другого врага и близко не видел. Ты, Евпатий, меня от дел не отрывай, слишком о многом думать надо. Приди к Федору Юрьевичу, поговори, расскажи, что у тебя на уме. Он старший воевода и ближний ко мне советчик. Или ты сыну моему не доверяешь? Или он себя в бою не показал?
– Помилуй, княже, воевода Федор Юрьевич – храбрый воин, он за родную землю жизни не пожалеет. Не о том моя печаль, а о том, что опыта у него мало. Он ведь считает, что татары войском подойдут и на излучине встанут, нашего войска поджидая. Дабы сразиться в чистом поле. Так ведь не свои князья поспорили и дружины в чисто поле вывели удаль показать да силой помериться. Коварен враг и жесток. Он как хорь в курятник войдет, тайком, и душить будет всех, а хозяин и не ворохнется.
– Хозяин? – Лицо Юрия Ингваревича стало холодным, как железная маска-личина на боевом шлеме. – Волю взял, Евпатий! Приблизил я тебя по заслугам твоим. Ценю за храбрость, удаль ратную. Не суди, воевода, о том, что не твоим умом суждено быть должно. Я князь рязанский! Я с Батыем всегда договориться сумею. И не только с ним. Для чего войско в чужие землю ведут, скажи мне, воевода? Чтобы врага ослабить, чтобы казну пополнить. А не для того, чтобы это войско под стенами чужого города оставить на радость воронью и волкам. Думай, что говоришь. Будет сила за Батыем – откупимся, заплатим. И ему свой народ не изводить, и нам тризну не справлять. А как увижу, что нет в нем той силы, о которой ты говоришь, так побьем его. Да еще и откупиться велим и свою казну пополним! Так-то, воевода!
Князь еще раз строго глянул на Коловрата, сокрушенно покрутил головой и пошел к своим советчикам, расправляя длинные усы, всем своим видом показывая, что Коловрат его очень разочаровал сегодня. Евпатий смотрел вслед князю и кусал губы. Опять договориться не удалось, опять князь его не услышал. Да и сын его, Федор, тоже не слушает воеводу Коловрата. На пирах чарки поднимает и хвалится, что нет такого врага, которого он бы не одолел. Хороший воин Федор Юрьевич, ничего не скажешь, да только мало этого, чтобы сокрушить сильного и хитрого врага. Опыт нужен большой. А он не на пирах набирается, не криками на княжеских советах копится.
От свиты княжеской отделился статный дружинник, блестя начищенным зерцалом, и вежливо, с улыбкой чуть склонил голову, глядя на Коловрата. Евпатий хмуро кивнул и отвернулся. Андрей Живко не нравился ему. Слишком он старается князю на глаза попасться, услужить. Негоже воину поклоны бить и заискивать, а вот дочь Ждана любила этого человека без памяти. И ничего с ней не поделаешь. Не слушает слова отцовского, избаловал ее Евпатий. Иногда он думал, что Живко далеко пойдет, приблизит его князь и дочь в женах у Живка в достатке жить будет. И при князе опять же. Да только вот сомнения брали Евпатия. Вправду ли Андрей Ждану любит, нужна ли она ему?
– А ну! – взревел Коловрат страшным голосом, когда князь и его свита удалились. – Давай четверо, у кого поджилки не трясутся!
Меч в его руке взвился и молнией пронесся сверху вниз до самой земли. Аж ветер пошел по траве, да клинок свистнул молодецки, рассекая воздух. Дружинники переглянулись нерешительно. Всяким видывали они воеводу, особенно те, кто постарше годами, знали, что горяч он. Но сегодня что-то уж очень страшен был Коловрат, глаза горели, как угли, и также жгли на расстоянии. Силища в его руках играла и резвилась, аж дух захватывало.
Первым гикнул и соскочил с бревна, на котором сидело несколько дружинников, Полторак. Скинув на землю шелом, он закатал рукав рубахи по локоть, вытащил из-за пояса кольчужную рукавицу и натянул ее на правую руку. Он весело поглядывал, как у воеводы желваки ходят на скулах, и разминал руку, помахивая клинком вокруг меча, то вроде ударяя врага, то пуская клинок крылом птичьим.
Молча поднялся угрюмый и сосредоточенный Стоян. На голову ниже Полторака, он был шире в плечах и стоял на своих чуть кривоватых ногах так, будто никакая сила его сдвинуть не сможет. Он взял меч двумя руками и направил на воеводу. Третьим вышел старый дружинник с седыми усами ниже подбородка. Он был без кольчуги, в одной рубахе, и держал в руках не меч, а половецкую саблю. Для рубки страшное оружие, если им уметь владеть.
Трое противников разошлись в стороны, охватывая Коловрата полукольцом, как волки обходят уставшего запаленного оленя. Неторопливо, с уверенностью, что не долго ему сопротивляться. Только воевода не был оленем, он был сильным, умелым и неутомимым противником. И первый же удар Полторака подтвердил это. Дружинник нанес удар, целясь в голову воеводы, но клинок Коловрата сверкнул как молния и отбил удар с такой силой, что Полторак еле удержал в руке меч. И в тот же миг Стоян с третьим дружинником бросились в атаку. Два ответных удара обрушились на их оружие, и тут же клинок со скрежетом задел кольчугу Стояна.
Старый дружинник бился, твердо стоя на одном месте, демонстрируя выдержку и удивительное умение. Даже Стоян и пришедший в себя Полторак на некоторое время замерли, залюбовавшись этой схваткой двух умелых воинов. Удар следовал за ударом, отбивающий атаку клинок тут же наносил ответный удар, металл сверкал на солнце, и глаз не успевал следить за мечущейся сталью. И вот дружинник сделал обманное движение своей саблей, и всем показалось, что Коловрату не успеть отразить рубящий удар в бок. Но воевода как вихрь крутнулся на каблуке своего сапога, ушел под руку своего противника и нанес ему страшный удар локтем в грудь, отбрасывая в сторону. Дружинник охнул и упал на зрителей, рассевшихся на старых бревнах.
С веселым гиканьем Полторак кинулся в атаку, подмигнув Стояну. Коловрат мгновенно отбил один удар, ушел от второго и переместился в сторону, и Стоян оказался между ним и Полтораком. И сколько дружинники ни старались, им никак не удавалось разойтись и напасть на воеводу с двух сторон. Но бой закончился неожиданно, как будто Коловрату надоело это занятие. Он вдруг отбил меч Полторака и нанес такой страшный удар, что и Полторак, едва успевший поставить свой клинок под меч Коловрата, и Стоян, безуспешно пытавшийся обойти своего товарища и напасть на воеводу, оба повалились на землю.
– Все! – рявкнул Коловрат и вогнал меч в землю на целый локоть.
Он повернулся и быстрым шагом пошел мимо конюшен вниз к своему дому. Среди дружинников повисла тишина. Особенно переглядывались потрясенные молодые воины. Те шестеро, которые дрались с воеводой попарно. Они-то думали, что умело выстояли столько времени против него, а на самом деле Коловрат просто играл с ними, играл, как кот с мышами.
Коловрат шел быстро, гремя кольчугой. Он был сумрачен, как ненастный день. Разговор с князем не давал ему покоя. Как уговорить князя Юрия, как убедить его? Какие еще найти доказательства того, что опасность близка. Или князь прав? Может быть, и в самом деле все не так мрачно, как виделось Коловрату? Татары побоятся сунуться в земли русские, а если сунутся, то князья всегда смогут договориться с ханом. На то они и князья!
– Батюшка! – услышал он звонкий голосок и обернулся.
От стайки отделилась одна из девушек и подбежала к Евпатию. Она обхватила руку отца своими руками и прижалась щекой к его плечу.
– А мы идем на берег хороводы водить.
– Хороводы? – с сомнением переспросил Евпатий и посмотрел на топтавшуюся в стороне группу юношей.
Многих он знал, они были сыновьями уважаемых мужей в Рязани. Кто купец, кто боярин княжеский. Главное, что среди них Коловрат не видел Андрея. Захотелось сказать теплые слова дочери, приголубить ее, но с уст сорвались лишь строгие слова:
– В лес нынче не ходите. Опасно. На берегу похороводите – и назад. До сумерек вернись!
– Да, батюшка, – улыбнулась девушка и посмотрела на отца так, что Евпатию показалось, что Ждана понимает его состояние, что ее не удручает сухость отца. Видит, в каких он заботах постоянно. Видит и жалеет его. Как она сейчас похожа на свою покойную матушку.
Девушки со смехом побежали вниз по улице мимо оружейных и шорных мастерских. Парни двинулись следом, оборачиваясь на сурового воеводу. Коловрат двинулся в сторону дома неторопливым шагом. Раздражение проходило, уступая место усталости и какой-то опустошенности. Нельзя сдаваться, понимал воевода, но и нужно давать себе время на отдых от забот, иначе сердце надорвется, сгорит душа, сам себя сожжешь.
В доме было пусто. Пусто стало тогда, когда умерла Милава. Родила Евпатию дочь, и забрал бог ее душу к себе. Дочь выросла на руках у кормилицы, стала такой же красавицей, как и мать, а в доме все равно пусто. Евпатий поднялся по ступеням и прошел через гридницу в свою горницу, сбросил на лавку кольчугу. Постояв у постели, он пошел по дому. Прошмыгнули смешливые девки, отправившиеся трясти во дворе постель, за окнами дворовая птица подняла гам и била крыльями. Никого из домашней челяди было не видно.
Евпатий в задумчивости прошел на женскую половину. Постоял у двери в светлицу, потом отворил ее. Посреди комнаты в свете четырех окон сидела женщина, возрастом чуть моложе самого Евпатия, и вышивала. Евпатий понял, что это платье из приданого его дочери. А ведь сама Ждана должна готовить себе приданое. Таков обычай. Но упрекнуть ее кормилицу Лагоду у него язык не повернулся. Совсем молодой она вошла в дом Евпатия. Тогда, шестнадцать лет назад, она потеряла грудную дочь. И потому что у нее было молоко, ее и позвали выкармливать Ждану. Так и осталась Лагода в доме Евпатия. И не мачехой, и не холопкой. Глядя на то, как Ждана относится к Лагоде, Евпатий понимал, что они как подружки, как сестры, хотя Лагода и считает Ждану почти своей дочерью. И любит ее как дочь. Прижилась она в доме Евпатия, да и он привык. Знал, что люб ей.
Лагода повернула голову на скрип открывающейся двери и вскочила с лавки, замерла, глядя на хозяина своими серыми глазами, как облаком охватила. Опустила на лавку рукоделие, неслышно приблизилась и положила свою невесомую руку Евпатию на плечо.
– Тень на челе твоем, Ипатушка, – мягко прозвучал голос женщины. – Неужто не заслужил ты отдыха на службе княжеской. Измотался весь, почернел лицом. Может, я велю затопить баньку?
Рука Лагоды разглаживала рубаху на его плече, стряхнула соломинку. Волосы, чуть тронутые ранней сединой, прибраны под платок, что этой весной Евпатий привез ей из Чернигова в подарок. Ровно жена или мать родная, невесело усмехнулся Евпатий. И в который уже раз подумал, чего он ищет, чего желает, когда все в доме вроде бы и есть. Ан нет, томится душа, рвется. Нет ей покоя.
Она пришла, когда перед сумерками вернулась Ждана с подругами. Дочь что-то веселое рассказывала кормилице, и они смеялись в горнице. Потом вечерили, девки носились с самоваром, бегали в подклети за кислым молоком. Потом все улеглись, и Лагода пришла. Евпатий лежал на спине в чистой рубахе после бани. Тело размякло, и дышалось полной грудью. Он знал, что она придет сегодня. Так уже было, и не раз. Лагода будто чувствовала, что ему сейчас очень нужна женская ласка, женское тепло. Как бы силен ни был ее хозяин, но даже у железа, и у того есть свой предел, когда оно лопается, разлетается на осколки. И тогда его перековывают. Разогревают и проводят снова через студеную воду и жаркое горнило. И снова оно наберет былую крепость. Как сызнова.
Скрипнула половица. Евпатий поднял голову и увидел Лагоду в белой рубахе до пят, с распущенными волосами. Быстро семеня ногами, она подбежал к его ложу и остановилась в ожидании. Он видел, как в темноте поблескивают ее глаза, чувствовал запахи трав и сладковатых масел, исходящих от ее тела. Он представил, как она недавно мылась в бане, как ополаскивала свое пышное белое тело, как умащивала себя, прикусив нижнюю губку.
Евпатий протянул Лагоде руку, и тут же перед его внутренним взором появилась не кормилица его дочери, а красавица Доляна. Высокая, стройная, черноволосая. Воспитанница князя жила в тереме Юрия Ингваревича на женской половине и была ему как дочь. Выросла и расцвела она на глазах Евпатия. И ранила его своими черными быстрыми глазами и задорным смехом прямо в сердце. Было это всего лишь раз прошлым летом.
– Ипатушка, – со стоном выдохнула Лагода, приподняв шерстяное одеяло и юркнув под него. – Соколик мой…
Евпатий обнял податливое белое тело, всматриваясь в черты лица склонившейся над ним женщины. Ее волосы щекотали ему кожу, ее круглое бедро прижималось к его ноге, пышная грудь распласталась по его груди. Он вздохнул и прикрыл глаза, чувствуя, как женская рука гладит его по щеке, как горячие губы Лагоды шепчут ему на ухо нежные слова. Как ее пальцы скользят по его лицу, разглаживая складки возле губ и глаз, как она водит пальцами по его губам, бровям.
