Андрей Курков
Добрый ангел смерти
8
Мой полет продолжался не меньше двух суток. А когда я «приземлился» и оказался в первоначальном положении, лежа на выставленных в рядок стульях на спине, первое мое желание было – закричать. Кроме ощущения дикого голода, все мое тело изнывало от боли, от какой-то одеревенелости, передающейся от костей и суставов прямо в мысли, в эмоции. Я с трудом поднес к глазам руку, посмотрел на часы – они показывали полвторого. И первый же вопрос, возникший в моей голове, был – какие это «полвторого»? Ночи или дня? Для этого надо было встать, открыть двери и выглянуть на улицу: если светло – значит, день. Простейшее решение, однако, оказалось с трудом выполнимо. Усесться на одном из стульев мне удалось, но это вызвало такой прилив боли в пояснице, что я сразу же улегся в первоначальное положение. Через минут пять попытку повторил и небывалым для себя усилием воли удержался, несмотря на боль, в сидячем положении. Начал медленно двигать руками, совершать какие-то микроупражнения, напрягая мышцы и разминая суставы. На ноги встал часа через полтора. Постоял, почувствовал легкое головокружение. Сделал свои первые шаги – к канцелярскому столу. Наконец уже уселся за этот стол, тупо глядя на телефон, трубка которого была снята и лежала рядом с электрочайником. Взгляд на телефон разбудил в памяти ту бессоную ночь. Вспомнилась и успокоительная чашка кофе с «молоком». Взгляд сам собой ушел на банку «детской смеси».
«Да, – подумал я. – Скорее, это средство для полетов, чем молочная смесь…»
Посидев немного, я подошел к железной двери и прислушался – за ней царствовала тишина. «Значит, – подумал я, – это ночь… Что же мне теперь делать? Посидеть до утра? Или попробовать выскользнуть отсюда сейчас? Да, но почему сюда никто не пришел за эти двое суток? Ведь у Грищенко есть ключи! Хотя даже с ключами ему бы не удалось сюда войти, ведь дверь была закрыта изнутри на два засова. Только я их мог открыть, но меня в некотором смысле не было. Может, он и приходил, стучал, звонил по телефону…»
Волнение закрадывалось в мои мысли. Мое присутствие на этом складе напоминало состояние заживо погребенного в склепе. Правда, у меня была возможность покинуть этот склеп. Надо только обладать некоторым количеством удачи, чтобы покинуть это место незаметно и забыть обо всем, как о несостоявшемся полете в космос. Хотя, полет-то состоялся. Я его помнил в мельчайших подробностях, а будь я художником, смог бы и нарисовать некоторые из встретившихся мне в открытом пространстве метеоритов и комет.
На стенке над умывальником висело зеркальце, и я подошел к нему, чтобы промыть глаза и посмотреть на себя. Мое лицо напомнило мне кадры хроники из Освенцима. Может быть, это и было преувеличением, но я еще никогда не видел у себя на лице таких огромных серо-синих кругов под глазами и такого заострившегося по-покойницки носа.
Умывшись холодной водой, я вернулся к столу. Не без брезгливости съел принесенный с собой бутерброд с молочной колбасой. Хлеб уже задеревенел, а колбаса была так далека от свежести, как я был в этот момент далек от сытости.
Включил электрочайник и снова посмотрел на банку растворимого кофе, а потом – автоматически – на «детскую смесь».
«Нет, – подумал я. – С кофе повременим, а то еще один такой полет, и я умру от физического истощения».
Я заварил себе чаю. Посмотрел на часы – без пяти четыре. Тишина. Даже крысы ничем не выдают своего присутствия.
Покончив с чаем, я положил в свою сумку три банки «молочной смеси». Зачем я их брал с собой? Наверно, хотелось еще когда-нибудь «слетать в космос». Потом подошел к двери, снова прислушался и, ничего не услышав, аккуратно отодвинул тяжелые железные засовы. Выдержав после этого паузу, я приоткрыл дверь и в возникшую щель ворвался свежий ночной воздух – приятно прохладный, как джин-тоник со льдом.
– Ну, пошел! – приободрил я себя и, раскрыв дверь пошире, выбрался в проем. Потом также тихо прикрыл дверь и, достав ключ, провернул его в замочной скважине. Тяжелый ригельный замок негромко скрежетнул. Я спрятал ключ в карман брюк и, пригнувшись, на цыпочках пошел под стеной дома. Когда я уже почти дошел до угла, мне в спину ударил свет внезапно включенных автомобильных фар. Я дернулся что было силы вперед, бросил себя за угол и побежал, уже не глядя по одинаково темным сторонам. Слышал, как завелся мотор, и даже показалось мне, что в какой-то момент звук его меня достигает, но когда я наконец остановился, запыхавшийся, вокруг было тихо.
«Ушел!» – обрадовался я, но улыбнуться не получилось.
Я не просто ушел, а и сумку с тремя банками «молочной смеси» прихватил. Не выпустил ее из руки, несмотря на пережитый ужас реальной или полуреальной погони.
9
И снова, вернувшись в свою новую квартиру в предрассветной мгле, я начал день со стирки одежды и принятия ванны.
Постепенно отмокнув и окончательно придя в себя и еще сильнее ощущая колючий глубинный голод, я даже не оделся, выйдя из ванной комнаты. Только обтерся полотенцем и сразу – на кухню. Нашел в холодильнике хвостик молочной колбасы, банку шпрот и охлажденный кусок черного хлеба. По мере того как мой желудок наполнялся едой, я начинал ощущать холод. В квартире не было холодно, но, видимо, организм заново приспосабливался к земной атмосфере и температуре после двух суток «космических полетов». Перед чаем я набросил на себя халат.
В халате и чай казался слаще. Чувство комфорта как-то оживляло меня, и я уже поглядывал на подоконник, где в серо-зеленой папке лежала рукопись Гершовича. Не знаю, как-то по-другому я смотрел на нее теперь, после своих неожиданных приключений. Но интерес мой к идеям и мыслям этого покойного любителя-философа не угас. Скорее наоборот.
Я полистал рукопись, но вчитываться в мелкий почерк не было сил. А тут еще вспомнил, что в коридоре лежит моя черная сумка с тремя банками «молочной смеси». Сходил туда, переложил банки в кухонную тумбочку – все-таки, что бы там внутри ни было, но оно очень съедобно!
И лег спать, послушный зову тела, уставшего от полетов.
10
Наступил следующий день, свежий и солнечный. И проснулся я, к своей радости, рано – около семи. Сварил кофе.
«Ну вот, – думал я, – работа моя позади. И неинтересно мне, что там все же произошло. Жизнь дороже».
Взял эстетским жестом маленькую чашечку с кофе и поднес ко рту. Подержал ее на весу, чтобы ощутить аромат арабики, но в нос ударил стойкий запах корицы, вернув меня в состояние озадаченности. Опять запах моей руки перебивал запах кофе.
Я покачал головой. Глотнул кофе – все-таки вкус у него был настоящий и стоящий.
«Надо жить!» – подумал я. (Оптимистические мысли обычно до глупости банальны.)
Учителем истории я уже никогда не буду. Неблагодарное это дело! Надо снова искать работу охранника. Здоровье есть – восемь лет плаванья и три года фехтования. На работодателей это какое-то впечатление производит. Найти бы снова ночь через две. Чтобы оставалось время заниматься решением философских загадок. Жизнь должна приносить удовольствие – каждому по потребностям.
А за окном светило весеннее солнце и долетали гулкие обрывки мегафонных фраз – на Софиевской площади снова шел какой-то митинг.
Захотелось прогуляться. Выйдя из дому, я прошел мимо митингующих, над головами которых реяли красно-черные флаги УНА-УНСО. На борту грузовичка с мегафоном в руке к чему-то призывал мужчина с длинными седыми усами, свисавшими чуть ниже подбородка. Я не хотел вслушиваться – мимолетные движения человеческих масс меня не очень интересовали. Политика – это лишь строительный материал новейшей истории, что-то вроде цемента. Стоит только встрять в нее – и все! Затопчут, потом выкопают – и станешь экспонатом в каком-нибудь захолустном историческом музее.
Я прошел между грузовиком и толпой митингующих, внимание которых было полностью отдано оратору. На ходу заметил несколько раздраженных взглядов в свою сторону. Наверное потому, что я проходил мимо, не желая присоединиться к их великому стоянию. Но при всей моей симпатии к каждому страждущему – я ценил любую целеустремленность в людях, лишь бы не вешались сами и не убивали других, – состраданием мое отношение к подобным людям и ограничивалось. Предложить им больше, чем сострадание, было бы уже опасно для меня. Я любил себя и свою свободу и в отношениях с женщинами страсть предпочитал любви – страсть сильнее, не поддается никаким правилам и исчезает так же внезапно, как и появляется.
Еще долго мне в спину кричал мегафонный оратор, но, дойдя до Оперного, я уже и о нем забыл. Спустился вниз на Крещатик. Прогулялся. Зашел в кафе. Добавил себе в кровь кофеина.
Посидев минут пятнадцать за столиком кафе, продолжил свою бесцельную прогулку. Ноги сами вывели меня к университетскому скверику. День был явно не «клубный». Только на одной скамейке двое стариков без зрителей играли в шашки.
Остановившись над ними, я вдруг заметил, что позади меня, метрах в пяти, тоже остановилась странная пара – черноусый худолицый парень и такая же худолицая черноволосая женщина. Парень курил трубку. На мгновение наши взгляды встретились, и я увидел в недобром прищуре его глаз напряжение и враждебность.
«Может, показалось?» – подумал я, не понимая, чем мог испортить им настроение.
Снова вернулся к играющим в шашки и тупо уставился на доску, забыв об этой странной паре. Когда я оглянулся минут через пять – их уже не было.
Вскоре я отправился домой – прогулка придала мне свежести и подняла настроение.
Я шел по Владимирской, а навстречу мне двигались участники только что закончившегося митинга. Я словно врезался в ледоход, но их было не очень много, так что я, бережно лавируя, легко избегал ненужных соприкосновений.
Уже подойдя к своему парадному, я снова заметил краешком глаза что-то подозрительное. Обернулся и увидел на противоположной стороне улицы опять ту же чернявую парочку. Они, видимо, смотрели на меня, но когда я обернулся – резко отвернулись.
Озадаченный, я зашел в парадное.
Дома присел в кресло и задумался. Постепенно ко мне пришло успокоение. Скорее всего, это было случайное совпадение – со мной так бывает: ходишь по городу и три-четыре раза сталкиваешься лицом к лицу с одним и тем же легко запоминающимся человеком. Тут уж и он, наверно, тебя за кого-то принимает, да и сам ты начинаешь гадать: с чего это он за тобой следит? Главное – они не были похожи ни на бандитов, ни на наркодельцов, так что никакого отношения к происшедшему на складе «детского питания» они иметь не могли.
11
Ночью меня разбудил телефонный звонок.
– Слышишь, козел? – ворвался в мою сонную голову неприятный мужской голос с хрипотцой. – Тебя просили выйти, но никто не просил закрывать за собой двери! Ты нам теперь должен десять штук за лишние хлопоты. Ровно через неделю ночью к тебе подойдут за зелеными. Если не соберешь – твои проблемы. Квартиру заберем.
– Кто это? – инстинктивно вырвалось у меня.
– Ты что, не понял? – возмутился голос. – Если я счас скажу, кто это, с тебя будет не десять, а двадцать штук, лох поганый!
Короткие гудки уже доносились из трубки, а я все еще держал ее возле уха. Сон прошел, и на его место просачивалось ощущение тоскливой и грязной реальности.
«И чего я действительно эту дверь закрыл? Может, и бежать бы не пришлось, если б замок не щелкнул…»
Тоска овладевала мной. Ночь была испорчена, и хотелось верить, что только ночь. Хотя эти десять штук, которые с меня кто-то хотел снять за закрытую складскую дверь, не были похожи на шутку.
Я встал, помыкался по комнате, освещенной только сумрачным ночным свечением неба, пробивавшимся через окно и делавшим темноту доступной глазу. Опять ночь оказалась бесполезным временем суток – теперь уже мне не заснуть.
Я взял книжку-матрешку и пошел на кухню. Сварил кофе и уселся за стол. Вытащил из Толстого «Кобзарь» и, все еще щурясь, привыкая к кухонной лампочке без абажура, свободно, как висельник, болтавшейся на проводе над потолком, раскрыл эту книгу, принесшую в мою жизнь что-то неожиданно светлое и загадочное, отвлекающее меня от тусклой ежедневной реальности.
Наверно, читать рукопись Гершовича было бы интереснее, но я боялся концентрации его мысли. А здесь, на полях «Кобзаря», каждый написанный мелким почерком комментарий выглядел отдельной картинкой, красиво оформленной, взятой в рамку, так что можно было эту картинку и рассматривать и обдумывать, не чувствуя при этом усталости мысли.
«Мужчина всю жизнь борется со своим якобы природным назначением «быть сильным», он тратит иногда всю жизнь на сознательное вырабатывание этого качества, подсознательно же всегда находясь в поиске зашиты, которую может дать и дает ему только женщина. Всякое проявление природного мужского качества он посвящает поиску этой защиты. В политике этот естественный процесс используется как раз для инъектирования патриотризма, ведь всякий монумент, воздвигаемый родине, изображает женщину, и часто в воинственной позе. Женщину – защитницу слабых, то есть мужчин».
Горечь кофе осела на языке, и мне захотелось задержать этот вкус до утра – он и бодрил, и отвлекал от запаха корицы, который, казалось, уже витал по всей квартире, куда бы я ни заходил.
Я снова пролистал несколько страниц.
«Любовь к себе и к своей жизни мужчина легко переносит на любовь к женщине, пытаясь сделать ее составной частью своей жизни».
Эта мысль показалась мне немного банальной. Но, понимая, что все эти записи делались не для печати, я не стал обвинять покойного мыслителя в излишнем любовании собственными размышлениями и потере качества. Ведь это открытие он сделал для себя, и хоть для меня в нем не было ничего нового, но только потому, что интуитивно я это и так понимал.
Я сидел, листал «Кобзарь» и читал комментарии Гершовича. Читал уже невнимательно, не запоминая и не оценивая его мысли. Пережидал ночь. Пока завеса темноты за окном не стала рассасываться приближающимся рассветом.
12
Утром, вспомнив о ночном телефонном звонке, я забеспокоился всерьез. Дневной свет словно внес реальность в угрозы звонившего. Десять тысяч долларов – сумма настолько большая, что не только отдать ее, но и заработать было для меня чем-то фантастическим. Но от угрозы забрать вместо денег квартиру бросило в холод. Мало того, что я продал двухкомнатную на окраине, чтобы купить однокомнатную в центре, так теперь кто-то собирается сделать меня бездомным! Я понимал, что действительно поломал все планы неизвестным гостям, рвавшимся на склад «детского питания». Но на то я и был нанят охранником… Хотя им, конечно, на это наплевать. Я даже не знаю – пробрались они туда в конце концов или нет.
Нет, твердо решил я, ни шагу назад. Денег таких у меня нет, а квартиры не отдам! Лежат в загашнике пятьсот долларов – надо срочно ставить бронированную дверь. Вряд ли они будут взрезать ее автогеном. А если и начнут – я успею милицию вызвать… Надежда на милицию вызвала у меня улыбку. Но надо же хоть от кого-то ждать защиты. Милиция могла защитить реальнее, чем новая конституция, но она не могла защищать меня двадцать четыре часа в сутки.
К одиннадцати часам я уже созвонился с фирмой по изготовлению и установке бронированных дверей. Ко мне приехал представитель, снял размеры, предложил выбор замков. Тут же мы подписали отпечатанный на компьютере договор, и оставалось мне жить незащищенным только два дня. Да и двери оказались дешевле, чем я думал – всего триста баксов.
Поставив подпись на договоре, я почувствовал себя увереннее. Заметил и свежесветившее солнце за окном, и воробьиное чириканье услышал. Жизнь продолжалась, и надо было ее продолжать, беря от нее максимум и отдавая минимум, чтобы того, что оставалось, хватило бы надолыпе.
13
Прошло два дня, и квартира моя превратилась в крепость. Когда тяжелые бронированные двери были установлены и я попрощался с двумя мастерами, меня молнией поразило чувство свободы. Защищенность моей квартиры на некоторое время передалась мне. И пошел я, защищенный, прогуляться по улице.
Было около двух. Солнце висело над Софийским собором так, будто собиралось падать. На месте укладки под асфальт невиновного патриарха Владимира было пусто, и я неспешно прошел мимо его нежеланной могилы, мимо таинственного штаба охраны госграницы, из дверей которого время от времени появлялся лысый мужичок-боровичок с сотовым телефоном в руке и именно с улицы перед штабом вел свои, должно быть, секретные телефонные переговоры. Но сейчас и его не было. Только редкие, не организованные ни в митинг, ни в шествие прохожие попадались мне на пути.
Я шел и думал об этом неоправданном чувстве свободы, которое даровала мне новая железная дверь. Неожиданно рядом тормознула «девятка». Опустилось затемненное стекло дверцы, и я увидел мужчину лет сорока пяти в синей футболке.
– Слышишь, как к Бессарабке проехать? – спросил он.
Я объяснил и потом проводил машину взглядом. Номера у этой «девятки» были одесские.
Когда машина исчезла из виду, исчезло и мое чувство свободы и защищенности. И исчезло, надо сказать, не зря. Я стал с осторожностью косить по сторонам и тут же накосил взглядом уже знакомую чернявую парочку, которая попалась мне недавно раза три за день. Усатый мужик смотрел на меня, а его подружка рассматривала журналы за стеклом газетного киоска.
«Опять случайное совпадение? – подумал я. – Или они живут где-то рядом?»
Обойдя вокруг Золотых ворот, я вернулся домой.
Этим же вечером раздался телефонный звонок.
– Как идет сбор зеленых? – спросил меня знакомый голос.
– Никак, – ответил я.
– Смотри, козел, мы тебе счетчик включать не будем – не те времена. Я тебя предупредил: не будет десяти штук – переселим тебя на доску с названием «Найти человека». Понял?
Ответа на свое «понял» говоривший не ожидал и сразу же положил трубку.
Настроение мое стало безрадостным.
Ну что толку с этой двери, если я могу чувствовать себя в безопасности, только закрывшись изнутри?
«Нет, – подумал я, – надо куда-то свалить на время. Квартиру закрыть и свалить. Все равно рано или поздно они про меня забудут».
И хотя нынешнее время не вдохновляло на туризм, я всерьез задумался о том, чтобы на время покинуть любимый город. Надо было уезжать, и уезжать срочно. И как-то само собой определилось направление – на казахский берег Каспийского моря, на полуостров Мангышлак, где когда-то стояло Новопетровское укрепление.
Сбор вещей отвлек меня от неприятных ощущений, нахлынувших после телефонного звонка.
Я сунул в свой китайский рюкзак рукопись Гершовича, три банки с «детской молочной смесью», пару банок найденных в кухонном шкафу консервов. Сверху все это заложил одеждой.
Потом уселся на кухне с чашкой чая. За окном было уже темно, и эта темнота успокаивала меня. Мир спит, думал я. Может, и враги мои неизвестные спят? Самое время выскользнуть из дома и раствориться в этой темноте.
Так я и сделал. И рассвет уже встречал в поезде Киев-Астрахань, в полупустом вагоне с помятым краснолицым проводником, тщетно пытавшимся разжечь уголь в маленькой топке титана.
14
Около полудня поезд остановился на границе. Сначала по вагону прошли скучные украинские таможенники. Один из них бросил на меня взгляд и спросил с надеждой в голосе: «Что-нибудь вывозим?»
Я отрицательно мотнул головой.
– А ну покажи багаж, – потребовал он.
Я поднял свою полку и показал ему тощий рюкзак. По лицу таможенника было видно, что он хотел сплюнуть, но сдержался.
Потом шла русская таможня. Они подошли вдвоем.
– Что ввозим? – спросил один.
– Себя, – пошутил я.
Второй таможенник прищурился, повел носом.
– Ты что, корицу на продажу везешь? – спросил он.
– Нет.
Они не поверили, и пришлось мне им тоже показать свой рюкзак. Тут уж они повели себя с достоинством и лезть внутрь рюкзака не захотели.
Поезд снова запыхтел, застучал по рельсам. За окном проносились те же пейзажи, только теперь российские. Наконец вода в титане закипела, и проводник принес мне стакан чая с «железнодорожным», практически нерастворимым сахаром.
За этим чаем, уткнувшись в бессмысленное движение заоконного пейзажа, я подумал, что оставил позади себя в Киеве двое закрытых металлических дверей и одну вскрытую могилу. Ни больше и ни меньше.
15
Солоноватый морской запах перебивал даже привычный запах вокзала. Над Астраханью светило солнце-альбинос, белое, словно раскаленное добела. Но жары не ощущалось – может быть, из-за ветерка, дувшего с моря.
Я как-то заторможено отошел от вокзала в неведомом направлении, просто озираясь по сторонам и осматриваясь в незнакомом городе. Людей вокруг почти не было, а те, что все-таки попадались на глаза, больше были похожи на бомжей или последователей учителя Иванова: какой-то босой толстяк в спортивных брюках, выпятив нескромный живот как доказательство нормального прошлого, шел мне навстречу. И прошел мимо.
Я обратил внимание на излишнее количество российских флагов, развешанных на домах. Приятный звук треплющегося ветерком знамени постоянно сопровождал меня, внушая необъяснимую самодовольную гордость, хотя мне самому было очевидно, что я здесь чужак, иностранец, случайный путешественник со странной целью.
«Ах да! – внезапно подсказала мысль. – Сегодня же суббота! Хотя просто выходного дня вроде бы маловато для патриотического украшения города?!»
Размышляя так, я шел по какой-то улице. Потом, просто из любопытства, прочитал, что шел я по улице Тольятти. Где-то над головой громко распахнулось окно – я машинально поднял голову и увидел, как пожилая женщина провела по улице сонным взглядом, словно метлой. Провела и снова спряталась, оставив окно открытым.
Город просыпался. Впереди показался транспарантик, висевший над пустынной дорогой.
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ СПОНСОР ДНЯ ГОРОДА – АКЦИОНЕРНОЕ ОБЩЕСТВО «КУЛИБИН»
Ну вот, понял я, на праздник попал. Может, и мне с их праздника что-то перепадет?
Но город еще почивал, хотя на моих часах стрелки встретились и показали без десяти десять.
Минут через пятнадцать я увидел живую человеческую очередь, впадавшую в открытые двери булочной. Когда я подошел к очереди, по лицам ее членов пробежала обеспокоенность, и почти тотчас я понял ее причину – из недр магазина зычный женский голос сообщил, что булок больше нет. На моих глазах сконцентрированная кривая линия очереди распалась, и люди-атомы помчались в двух противоположных направлениях. А еще минуты через три, оглянувшись, я уже не увидел ни остатков очереди, ни открытых дверей булочной – позади лежала пустынная мертвая улица.
– Ну ладно, – сказал я себе голодному, – в праздники обычно разворачивают праздничную торговлю, так что что-нибудь я да съем перед тем, как отыщу паром или корабль.
Полчаса спустя я какими-то неведомыми путями снова вернулся к вокзалу, хотя вроде бы и не сворачивал нигде – видно город был круглый, как земной шарик. Теперь у вокзала было оживленнее – может, еще какие поезда подъехали, а может, люди просто уже начали просыпаться. От вокзала я в этот раз пошел по другой, не менее широкой улице. И уже через десяток шагов увидел идущего мне навстречу астраханца с невиданным бутербродом в руках. Это была продольно разрезанная булка, жирно намазанная черной икрой. Он ее держал обеими руками и на ходу с заметным удовольствием жевал свой супербутерброд.
То, что Астрахань – город рыбный, я и так знал, а потому воспринял увиденную картину как патриотический выпендреж. Но когда минут через десять я встретил еще нескольких граждан с такими же бутербродами – среди них одну старушку в лохмотьях и с медалью «За победу над Германией» на груди, – уже задумался поглубже. Теперь это было похоже уже не на простой выпендреж, а на какую-то благотворительную акцию. Правда, от этого вывода я не стал более сытым, даже какая-то зависть к обездоленным возникла – вот ведь, вспомнили о них и икрой накормили на День города!
Продолжая свое полубесцельное хождение, я заметил, что практически у всех попадавшихся мне на пути горожан в руках были похожие огромные бутерброды, щедро намазанные икрой. Не все из прохожих с бутербродами напоминали своим внешним видом обездоленных. Были среди них люди и вполне респектабельные.
Все прояснилось очень скоро. Я вышел на площадь, где российские флаги развевались даже над коммерческими киосками. И тут я увидел небольшие очереди у этих киосков. В руках все стоявшие граждане держали плоские бутербродные заготовки – продольно разрезанные булочные батоны. Остановившись и понаблюдав, я понял механизм празднования Дня города. Граждане просовывали в окошки киосков свои длинные булки, а обратно их получали уже покрытыми икрой. И при этом никаких документов у граждан не требовали, из чего я сделал вывод, что найди я сейчас булку – я получу такой же шаровой обед астраханского аристократа. Оставалось найти булку. Спортивным шагом обойдя окрестные улицы, я понял, что с булками я опоздал – все булочные были закрыты, а у дверей одной из них проходившая мимо старушка мне участливо сообщила, что хлеб в городе закончился еще вчера.
Отчаявшись, я подошел к киоску, у которого на моих глазах рассосалась очередь.
– У вас булки не найдется? – спросил я.
– Ты что! – усмехнулся молодой парень-продавец.
– А черного хлеба? Есть очень хочется, – признался я, давя на жалость. – Я только с поезда…
Парень вздохнул, не убирая с лица улыбки.
– Дай-ка руку, – сказал он.
Я, не совсем понимая что и зачем, протянул ему в окошко руку, думая, что положит он мне в ладонь какой-нибудь дармовой «сникерс». Но парень наклонился на пару секунд, а потом я почувствовал, как по моей ладони расползается что-то липкое.
– Хоть так поешь! – сказал он мне.
Я вытащил руку из окошка – моя ладонь была намазана сантиметровым слоем черной икры.
Поблагодарив своего «кормильца», я отошел от киоска, еще не совсем понимая, как я буду это есть.
– Подходи еще! – крикнул мне в спину парень.
Я шел по улице, держа на весу свою намазанную икрой ладонь. Время от времени подносил ее ко рту и слизывал языком приятные солененькие икринки. Ощущение праздника города стало настолько явным, словно праздник этот перенесся внутрь меня. Я уже не завидовал тем, кто загодя запасся булками – мне тоже было неплохо. У случайного встречного я спросил, как пройти к порту. Он сделал рукой жест сеятеля, и я понял, что порт здесь огромен и пошел вслед за направлением его жеста, полизывая свой односторонний бутерброд.
К вечеру, слизав с ладони всю икру и обойдя несколько огромных портовых пристаней и не найдя ни одного пассажирского теплохода, не снимая рюкзака, в изнеможении я присел в парке возле памятника Кирову. Было еще светло. Я понимал, что стоит поглубже пообщаться с местным населением – и я найду то, что мне надо. Но так не хотелось ни с кем общаться – у меня уже имелся жизненный опыт случайных встреч со случайными последствиями. Будь это обычный день, я бы купил в газетном киоске карту города и все бы сам нашел. Но все киоски, кроме тех, в которых граждан намазывали икрой, были закрыты. И я сидел, отдыхая на зеленой парковой скамейке, тяжелой, с чугунными литыми боковинами. Сидел в полном одиночестве и даже прогуливающихся горожан вокруг не видел.
Отдохнув с полчаса, я вышел из парка-сквера и снова оказался на городской улице. Оглянулся по сторонам и увидел открытое кафе. Над входом висела широкая деревянная доска, много раз перекрашенная. Подойдя поближе, я понял, что перекрашивалась она из-за часто менявшихся названий. Сейчас кафе называлось «Моряк». Внутри светили неяркие лампы, покрашенные в красный и желтый цвета. Без всяких абажуров они торчали из прикрученных к низкому потолку патронов. На прилавке стояла батарея бутылок водки – «Фронтовая», «Пугачев», «Слезинка», «Каспийская волна»… Выбор названий здесь точно присутствовал, но водки мне не хотелось.
– Чего? – прокуренным голосом спросила меня женщина за прилавком.
– Вино есть?
– Портвейн по тыще за стакан.
Я взял стакан розового портвейна, расставшись с мятой российской тыщей. Присел за неустойчивый пластмассовый столик. Прислонил к стенке свой рюкзак. Отхлебнул из стакана. Вкуса не ощутил, но ощутил тепло, побежавшее вниз по усталому телу.
В кафе забежала какая-то бабка.
– Нюрка, одолжи три тыщи! – крикнула она.
Буфетчица дала бабке деньги, и та так же быстро выбежала.
Потихоньку попивая портвейн, я добрался до половины стакана и почувствовал, что пьянею. Надо было чем-то закусывать, но алкогольная лень уже расползлась по телу. Я машинально поднес ко рту ладонь из-под черной икры и лизнул ее языком. Вкус икры словно въелся в кожу, и я продолжал с удовольствием слизывать невидимые икринки с ладони, запивая их портвейном. Пока не заснул там же, сидя, склонив голову на шаткий стол и этим сделав его более устройчивым.
Разбудил меня страх, проникший в протрезвевшее, но еще сонное сознание. Я поднял голову от стола – в кафе было темно, хотя из единственного зарешеченного окошка пробивался внутрь устойчивый утренний свет. В голове присутствовала винная тяжесть, но она не очень мешала думать. Я огляделся, подошел к двери – она была закрыта снаружи. Естественно, что в кафе я был один. На сумрачном прилавке так же стояли водочные бутылки. Я нашел выключатель возле входной двери. Включил свет. За стойкой бара увидел электрочайник и банку растворимого кофе. Заглянул в подсобку, нашел там умывальник и умыл лицо. Сделав себе кофе, налил в него пару капель «Фронтовой» водки и снова сел за свой столик. Теперь в голове прояснилось, да и свежесть как-то понемногу стала возвращаться в мое тело. Правда, хотелось есть, но когда пьешь кофе – мысли о еде отходят в сторону. Мои часы показывали полдевятого.
В девять скрежетнул замок входной двери, и в кафе хлынул поток солнечного света.
– А, проснулся! – прозвучал прокуренный, но дружелюбный голос хозяйки. – Чё эт тебя так от одного стакана вырубило-то?
Я пожал плечами.
– А я смотрю, – продолжила она, уже зайдя за прилавок и натягивая белую блузку на серую футболку, – взял-то только один стакан и пришел вроде трезвым, а развезло. Да еще с рюкзаком. Ну, думаю, если вытащу его на улицу и к стенке прислоню – проснется – ни рюкзака, ни одежды не будет… Взяла тебя, голубчика киевского, и здесь оставила…
– А откуда вы знаете, что я из Киева? – удивился я.
Она открыла ключиком какой-то ящик под прилавком и опустила на прилавок мой паспорт.
– Что ж ты думаешь, я буду кого-то без проверки в своем хозяйстве оставлять? На!
Я поднялся, взял свой паспорт и тут же машинально пощупал карман, где вместе с паспортом лежал бумажник.
– Да ты что, голуба? – она усмехнулась. – Ничего я там у тебя больше не искала. А кабы и искала, то где-нибудь пониже, да у пьяненьких-то этого и не найдешь… А ты хозяйственный… Коля… Еще кофе хочешь? Или похмелиться?
