Андрей Курков
Шенгенская история
Глава 10. Париж
Рю де Бельвиль катилась вниз к площади Републик, как мячик по склону холма. Шагалось весело, да и небо, синее и легкое, как ситец, проглядывавшее через тонкую облачную паутину, бодрило и добавляло оптимизма.
Барбора и Андрюс шли, держась за руки, но то и дело отпускали друг друга, чтобы обойти идущую навстречу женщину с коляской или пенсионера с продуктовой сумкой-тележкой.
Все у них получилось удивительно быстро и безболезненно. Пускай говорят, что интернету доверять нельзя. А вот они еще до отъезда познакомились на фейсбуке с литовцем, который уже десять лет, как живет в Париже. А он их через фейсбук познакомил с поляком, а тот подыскал для молодой симпатичной пары маленькую однокомнатную квартирку рядом с метро «Жардан», на кипящей жизнью улочке с десятками магазинчиков, булочных и дешевых переговорных пунктов. Половина привезенных денег ушла на залог и аванс за эту «кавалерувку», как называл ее поляк, зато квартирка была чистенькой, а кухня, хоть и микроскопическая, вмещала в себя все необходимое для нормальной жизни. На низкорослом холодильнике стояла микроволновка, на ней – электрочайник. Справа от холодильника – мойка. Собственно, вот и вся кухня – метра два в ширину и столько же в глубину. Длины тут не было. Зато не было и дверей, просто кухонная ниша, в которую заходишь прямо из комнатки с одним окном, одним столиком под этим же окном, широкой кроватью под стенкой и странным шкафчиком в углу. Странность его заключалась в том, что шкафчик закрывался на молнию и сделан был из белой ткани, натянутой на прямоугольный металлический каркас. Практично и современно.
А над кроватью висел любительский портрет кучерявой африканки с белозубой улыбкой, нарисованный гуашью и даже неразборчиво подписанный художником. Картонка висела без рамы. Квартирку сдавала им обычная молодая француженка, худенькая, коротко стриженная, едва говорящая по-английски. Так что висевший над кроватью портрет африканки явно не был ее семейной реликвией.
Между лавочкой арабского мясника с вывеской «HALAL» над витриной и турецкой кебабной был зажат обычный парижский бар.
Они зашли в его двери так же уверенно, как заходили в бары и кафе Вильнюса.
– Deux cafés![4] – четко, с гордостью произнес Андрюс одну из первых выученных по-французски фраз.
Они стояли с Барборой у барной стойки и наслаждались «парижским моментом», ритуалом, о котором они и раньше знали. Кофе у барной стойки – самый дешевый. Один евро. Стоит присесть за столик рядом, и его цена подскочит до двух. А если еще выйти на уличную террасу, то там тот же эспрессо будет стоит два пятьдесят. Но тут террасы не было, а пить кофе, стоя у барной стойки, доставляло особенное удовольствие. Они ощущали себя парижанами. И ощущали бы себя парижанами до последней капли кофе в чашке, если бы бармен, худой остроносый француз, не включил вдруг телевизор, висевший на кронштейне под потолком и не спросил их о чем-то на французском, кивая на телеэкран. Тут уже пришлось Андрюсу развести руками.
– Pas français, English,[5] – сказал Андрюс.
– Pas English, Français! [6] – ответил бармен, но произнес он это с улыбкой вполне приветливой, так, словно они мирно договорились не разговаривать из-за отсутствия общего языка.
А на рю Бельвиль выпали следом за пролетевшей стаей облаков лучи солнца. По улице забегали солнечные зайчики от раскрывающихся и закрывающихся то тут, то там стеклянных дверей магазинчиков и ресторанов.
Андрюс достал из кармана куртки пушистый красный клоунский нос на резинке, надел его.
Малыш, которого навстречу вела молодая мама-китаянка, закричал что-то по-китайски. Его мама тоже посмотрела на клоунский нос и заулыбалась.
На углу возле китайского супермаркета Андрюс остановился и осмотрелся. Здесь было людно, но люд был не французский: арабы, китайцы, африканцы, магребинцы. Хоть настроение и подстегивало Андрюса к веселой уличной клоунаде, но эта публика не внушала уверенности, что его первый парижский сольный номер окажется успешным. И они зашагали дальше.
Теперь это была уже другая улица, ровная, чуть менее яркая, но еще более живая и людная. По обе стороны тянулись бесконечные магазины обуви и одежды, иногда разбавленные чемоданной лавкой, перед которой на тротуаре, «скованные одной цепью», чтобы не украли, стояли целые чемоданные семейства: от маленьких чемоданчиков, которые разрешалось брать с собой в самолет в виде ручной клади, до чемоданов, в которых мог бы поместиться и человек средних размеров.
Мимо промелькнули еще два парижских кафе, за барными стойками которых обычные парижане пили медленно свой эспрессо за евро, окунув взгляд в лежавшие рядом газеты.
А впереди показалась карусель, и она крутилась! Глаза Андрюса зажглись азартом. Он ускорил шаг, Барбора едва поспевала за ним. Они остановились у карусели посреди площади Републик. На карусельных лошадках крутились дети, а мамы и няни стояли рядом и махали им руками.
Барбора бросила взгляд на Андрюса. Потом осмотрелась вокруг, пытаясь догадаться, куда он сейчас станет, чтобы привлечь к себе внимание. Между бордюром дорожной развязки и каруселью места было маловато, хотя тут как раз и проходили люди, пересекавшие площадь. За каруселью открывалась свободная площадка, а дальше стоял памятник. «Наверное, под памятником!» – решила Барбора.
И ошиблась.
Андрюс сделал два шага вперед и, жестом попросив ее не подходить, закрутился на месте, как турецкий дервиш. Мамы и няни оглянулись на него удивленно, но его красный клоунский нос как бы оправдывал его поведение. И их напряженные поначалу взгляды успокоились.
А Андрюс остановился, скорчил удивленную физиономию и стал махать детям, крутящимся на карусели, которые тоже его заметили, и теперь, как только он появлялся в их поле зрения, рассматривали его жадно и с любопытством.
А когда карусель замедлила свое вращение и остановилась, и мамы с нянями поснимали своих малышей с лошадок, малыши сами потянули взрослых поближе к человеку с красным клоунским носом.
Тут уже Андрюс разошелся не на шутку. Барбора смотрела на него и не могла понять, чем, кроме носа, он привлекает внимание этих детишек. Может рыжей шевелюрой? Ведь клоуны часто рыжие. А он к тому же рыжий от рождения! Андрюс просто наклонялся, махал руками, делал вид, что теряет равновесие и вот-вот упадет. Опускался резко на корточки и заглядывал по-собачьи в небо. Короче, дурачился от души. Дети смеялись, мамы с нянями улыбались, переговариваясь друг с другом.
«Интересно, на сколько его хватит?» – задалась вопросом Барбора.
Минуты через три он замедлил свои движения и словно поплыл, зашатался, не сводя с детей взгляда. Потом схватился руками за голову и словно стал ее руками наклонять. И присел снова на корточки.
Высокая стройная мулатка отпустила руку белого малыша, чтобы достать из кошелька монетку. Подошла, взглядом разыскивая, куда бы ее опустить.
Андрюс смутился на мгновение – видимо, понял, что не хватает стаканчика или тарелки для гонорара. Поэтому просто протянул свою ладонь. И монетка легла в нее, заманчиво блеснув на солнце. Еще три женщины порадовали его своей щедростью, а остальные, забрав детей, ушли.
– Ну вот, Барби, можем еще по кофе выпить! Тут хватит! – обрадованно сообщил Андрюс.
– Я больше кофе не хочу! – твердо заявила Барбора. – А вот перекусить было бы неплохо.
Андрюс оглянулся по сторонам. Остановил взгляд на новой группе мам-нянек с детьми, которые собрались около карусели.
– Ну, тогда подожди еще чуть-чуть, а я поработаю! Чтобы на что-нибудь вкусненькое хватило! – предложил он.
Глава 11. Пиенагалис. Возле Аникщяя
– Природа Рождество не празднует, только человек! – сказал старый Йонас в ответ на предложение Ренаты украсить не только елку в доме на половине деда, но и елочку, что выросла за амбаром ближе к лесу.
Рената спорить не стала. Тем более, что сама сомневалась: а хватит ли у них украшений на две елки. Коробки с елочными игрушками – старые и разных размеров – дед принес из амбара. Припомнить, где они там лежали, внучке Йонаса так и не удалось, да и не было времени.
Дед Йонас, сам принесший из леса елку, уже подрубил нижние ветки, чтобы поглубже вставить ее в ведро.
В картонке, еще сохранившей приклеенный ярлычок с надписью «Часы настенные», лежали, завернутые в газетную бумагу, с полтора десятка украшений. Рената освободила их от бумаги и выложила, чтобы легче было решить: какой шарик или какую праздничную фигурку на какую елочную ветку повесить. Перед ней теперь лежали два старинных прусских Деда Мороза каждый размером с ладошку. Один – одетый в красную мягкую шубку с пуговицами-жемчужинками, на голове – красная шапка, а второй – в белой шубе и коричневой шапке и с ярко-красными пятнами румянца на кукольном веселом личике. Рядом с ними – две снегурочки, одетые так, что догадаться, какому из Дедов Морозов каждая составляла рождественскую пару, никому бы не составило труда.
После подвешивания снегурочек и их белобородых дедов Рената украсила елочку шариками советского времени и разноцветными ангелочками – новыми и очень старыми.
Дед Йонас тем временем занес в комнату два набитых полотняных мешка. Убрал все со своего подоконного круглого столика, развязал мешки. Из одного вытащил пучок сена и стал аккуратно раскладывать его на столешнице. Достал еще пучок, покрыл столешницу так, что и дерево ее перестало сквозь сено проглядывать. Потом развязал второй мешок и вытащил оттуда сухие полевые цветы. Разложил их поверх сена, отчего столешница стала похожей на полянку в глубокую осень – поверх желтого сена высохшие синие звездочки цветов, как звезды, рассыпаны.
Отошел Йонас на два шага от стола, полюбовался своей работой. Потом вернулся и стал руками сено с цветами прижимать, особо в тех местах, где они вверх торчать старались.
После этого попросил он Ренату помочь ему белоснежную льняную скатерть поверх сена и цветов постелить. Опустили они ее с двух сторон аккуратно.
– Пойдем теперь к тебе, твой стол украсим! – скомандовал дед, подхватив оба уже легких мешка.
Рената последовала за ним на свою половину. Ее стол был побольше, овальный. За ним могло поместиться до двенадцати гостей. На ее стол, как ей сейчас показалось, сена и высушенных полевых цветочков может и не хватить.
Но на самом деле хватило. Дед Йонас, казалось, устилал ее столешницу сеном и цветами куда старательнее, чем свой собственный круглый столик. Когда ровнял синие высохшие цветочки, в глазах его сквозь толстые линзы очков сверкнули слезы. И он снял очки, вытер глаза тыльной стороной грубой большой ладони, после чего снова водрузил очки на нос и продолжил, стараясь сделать так, чтобы цветочки по сену были рассеяны более или менее равномерно.
«Зачем? – думала, наблюдая за ним, Рената. – Все равно ведь сверху ляжет льняная скатерть, и только те, кто готовил рождественский стол, будут знать, что между традиционной дюжиной блюд и столешницей, на которой они, эти блюда, вроде бы стоят, лежит высохшее поле минувшего лета».
Старинная льняная скатерть с едва заметными белым по белому узорами легла на большой овальный стол. Дед Йонас замер на мгновение, осмотрелся, словно давно не заглядывал на половину внучки.
– Ну ладно, пойдем, займемся нашим столом. А их стол, – он посмотрел на только что покрытое льняной скатертью овальное поле минувшего лета, – их стол успеем приготовить.
Вернулись на половину Йонаса. Тут все было по-другому, словно под одной крышей соседствовало два разных дома: старый и новый. У деда в комнате стоял запах времени, прошлого времени, запах почти ста лет, спрессованных в один гербарий с сотней разных листьев – у каждого года, как у дерева, свой собственный листок. У Ренаты на ее половине если и появлялись иногда запахи, то только на кухне или когда она заносила горячую еду в комнату, и ее ароматы ненадолго задерживались там. На ее половине воздух был чист и почти стерилен, он не отвлекал какими-то особенными оттенками или напоминаниями. Лишь иногда становился сладким, когда на столе появлялись цветы – чаще срезанные на дворе под домом самой Ренатой, чем подаренные гостями.
Дед поставил в центре круглого столика старую деревянную фигурку Рупинтоелиса[7]. Чуть поправил ее, чтобы лицом Рупинтоелис был повернут к двери в коридор, навстречу тем, кто мог бы прийти, но не придет. Вздохнул тяжело старый Йонас, оторвал взгляд от приоткрытых дверей в коридор, посмотрел на внучку.
– Ну что, накрывай уже тут, а я на твой стол пойду его поставлю!
Рената увидела в его руке еще одну деревянную фигурку грустно сидящего Иисуса.
– Деда, а почему у нас Иисуса называют Рупинтоелисом? – спросила она.
Йонас приподнял фигурку на ладони к лицу, посмотрел на нее задумчиво. Пожал плечами.
– Иисус – он всегда на кресте распят, а Рупинтоелис всегда сидит, подперев голову рукой. Сидит и о нас думает, переживает.
– О нас – о литовцах или обо всех людях?
– Имя-то литовское – Рупинтоелис, другие народы его так не называют. Значит, о литовцах, бедный, все время думает!
Рената сдерживала улыбку, пока дед не вышел из комнаты. Да и потом сначала к окну и столу повернулась, а потом уже рассмеялась беззвучно. Настроение стало светлым и теплым, как будто ранняя весна наступила. Стала носить она с кухоньки деда приготовленные уже блюда на стол: оплатки, привезенные из костела, квашеную капусту с тмином, клюквенный кисель, огурцы и грибы соленые, салаты из свеклы и из морковки с чесноком, шлижикай, а к нему маковое молоко, картошку, варенную с сушеным укропом, щедро политую подсолнечным маслом, карпа, тушенного с сельдереем, и запеченного лосося. Потом уже добавила на стол несколько яблок со старой яблони, которые в погребе до весны всегда хранятся, и квадрат черного ароматного литовского хлеба. Поправила блюда так, чтобы мягко им и ровно на столе стоялось и чтобы смотрелись они красиво, как положено в такой день. Пока стол накрывала – забылась и о деде забыла. А как тяжелый квадрат литовского хлеба на доске на скатерть опустила, так и вспомнила про него, про то, что уже минут пять, как он на ее половину пошел Рупинтоелиса ставить, пошел и не вернулся.
Мгновенным детским воспоминанием пронеслась картинка, как она его в погребе на стуле нашла, в тот день, когда допил он последний стаканчик наливки, сделанной покойной женой. Но тогда Рената перепугана была и боялась, что дед умер. А теперь-то он был рядом. Мог просто присесть и забыться, как она только что забылась!
Зайдя в свою комнату, Рената сразу увидела деда – он сидел на стуле, отодвинутом от стола на добрых метра два. Сидел и смотрел на Рупинтоелиса.
Она подошла и застыла, тоже обратя свой взгляд на деревянную фигурку задумчивого Иисуса. Сидящий на пеньке или камне, подставив под щеку полураскрытую ладонь, Рупинтоелис смотрел на две фотографии в рамочках, поставленные перед ним, – фотографии ее отца Римаса и ее мамы Юрате. Рената вдруг вспомнила, что раньше это была одна фотография, на которой ее родители сидели на двух стульях вместе, рядом.
– Деда, а зачем ты фотографию разрезал? – спросила удивленно.
– Чтобы Рупинтоелису было удобнее о них плакать, о каждом отдельно, – не глядя на внучку, ответил старый Йонас.
– Сюда уже можно нести? – спросила она, решив больше не продолжать разговор об ее исчезнувших давно родителях – кроме боли этот разговор ничего ей никогда не приносил, а сегодня в мире самый светлый праздник, так зачем его омрачать?
– Неси! – кивнул дед.
Вскоре Рената стояла на пороге, накинув кожух деда поверх свитера. Стояла, посланная дедом высмотреть на небе первую звезду. Стояла, смотрела на небо, видела уже три звезды, но обратно в дом не спешила. Смотрела на эти звезды и шептала себе: «Ну еще одна, и пойду!» Но когда рядом с тремя зажглась четвертая, так и осталась стоять и о будущем думать. И только когда почувствовала она, что считать проснувшиеся на небе звезды уже смысла не имеет, вернулась в коридор и поняла, что несмотря на теплый дедов кожух, она немного замерзла.
Дед возвращение Ренаты в комнату понял правильно и налил сразу себе и ей рождественского пива из Утены. Они пригубили. Помолчали. Взглядами встретились и взглядами же поздравили друг друга со Святым Рождеством. И принялись за трапезу.
Около полуночи перешли они на половину Ренаты и посидели за овальным столом. Тоже молча, только еще более задумчиво и без тихой радости, которую ощущала в себе Рената за круглым столиком деда. Фотографии отца и матери, стоящие перед Рупинтоелисом, навевали грусть, все в них говорило о безвозвратном прошлом – и рамки, и старая цветная фотобумага, искажавшая цвет лиц, и сами лица, застывшие с неестественным, позирующим и напряженным выражением. Они, Римас и Юрате, молодые и красивые, словно не хотели фотографироваться, стеснялись объектива фотографа и ждали, когда он уже щелкнет своим аппаратом. В их взглядах и лицах не ощущалось любви. Сейчас эти две фотографии легко воспринимались, как портреты двух не знакомых друг с другом людей. Если б Рената не видела эту фотографию раньше, она никогда бы, наверное, не догадалась, что перед ней и Рупинтоелисом стоят две половинки одного снимка.
– А они любили друг друга? – Рената посмотрела деду в глаза.
– Здесь да, – сказал он. – А там – не знаю.
Утром, когда Рената везла деда в Аникщяйский костел Святого Матаса на Рождественскую службу, в ее голове шумело выпитое прошлым вечером пиво. Шумело негромко. Пока ехали по снежной колее к асфальтовой дороге, деда Йонаса укачало и он задремал, опустив голову на плечо. Рената сбавила скорость, боясь разбудить его. Почему-то захотелось довезти его дремлющего прямо до ворот костела и только там разбудить.
Мысленно Рената забежала вперед и увидела, что будет дальше этим праздничным днем. Увидела овальный стол уже без фотографий родителей, и круглый столик – тоже. Увидела деда, нарезающего к завтраку толстые ломти копченого окорока и ломти черного литовского хлеба, увидела большие праздничные чайные чашки: красные в крупный белый горошек. Дед любил их доставать «по особому случаю», и этот случай наступал только один раз в году, в Рождество. Мысленно Рената пыталась забежать еще дальше, в послезавтра, когда обещал приехать Витас. Но туда Рената свои мысли уже не отпустила, чтобы не отвлекаться от дороги и думать о сегодняшнем дне, таком светлом и тихом, дарящем спокойствие и внутреннюю радость, которую хотелось хранить в себе подольше и делиться ею только с самыми-самыми близкими. Ближе деда Йонаса у Ренаты никого не было. И она на ходу бросила заботливый взгляд на старика, покачивающегося в своей дреме и в машине, как на лодке, выплывшей на середину Тракайского озера и попавшей под ветер, дующий со стороны Вильнюса. Ветер всегда или почти всегда дует со стороны столицы.
Рената усмехнулась своим мыслям, порадовавшись тому, что отвлеклась она от ближайшего будущего и просто нырнули в фантазии, напоминающие детство, ее детство.
Глава 12. Дорога на Ломжу. Подляское воеводство
– Ну, тут я сворачиваю, – обернулся возчик-поляк на Кукутиса, остановив окриком лошадь. – Хочешь, можешь у меня переночевать. Скоро ведь стемнеет!
Кукутис оглянулся назад. Увидел нагоняющий их джип с включенными фарами. Не сбавляя скорости, тот объехал стоящую телегу и помчался дальше. А справа за заснеженным полем лежала деревенька, посреди которой гордо стоял и поблескивал серебристым крестом большой костел.
– Нет, спасибо, – Кукутис спрыгнул на дорогу. – Пройду-ка я еще чуток вперед. Да и тебе лучше будет!
– С чего мне лучше будет? – удивился возчик-поляк.
– Я в чужих домах легко приживаюсь! Давно за собой такой грех заметил. Где переночую, там, бывает, и остаюсь…
– Что, пока не выгонят? – Поляк с интересом уставился в глаза Кукутису.
– Не-а, меня не выгоняют… Просто перестают замечать. Я к любому дому характером подхожу. Характер-то у меня мировой. Я – везде в мире дома. А потом, прижившись, сам ухожу. Я-то знаю, что в гостях хорошо, а в дороге – лучше!
– Да, – закивал поляк. – В дороге лучше, чем в гостях! Но дорога все равно приводит или домой, или в гости… Ну, удачного пути!
Он перевел взгляд со стоявшего на дороге Кукутиса на лошадку.
– Но-но, пошла! – и его короткий хлыст несильно коснулся лошадиного крупа.
Кукутис стоял и провожал взглядом телегу, свернувшую на проселочную дорожку. Потом снова оглянулся назад – зимний воздух загустевал, мутнел.
Кукутис провел тыльной стороной ладони по щекам. Огрубевшая кожа прошлась по щетине, и он словно прислушался к щетине кожей кисти. По длине щетины безошибочно определил время, ведь брился ровно в девять утра, а значит, сейчас около половины третьего. Можно было бы проверить, достав из кармана короткого пальто часы, но зачем? Зачем ему точное время, если он не опаздывает на поезд и не опаздывает на самолет? Ясное дело, что так или иначе он все равно опоздает, однако произойдет это совсем не по его вине. Он уже много раз в жизни опаздывал прийти на помощь, потому что предсказать, когда и где понадобится его помощь, с помощью точного времени было никак невозможно. Точное время действует только там, где есть расписание. Да и то не везде. А какое расписание может быть у несчастного случая или у болезни? Или у смерти? А? Чужую боль он чувствовал сердцем и очень издалека. И сердце в этот момент становилось глобусом боли, на котором, как и на обычном школьном глобусе, были начертаны страны и континенты, жирными точками были обозначены столицы крупных государств. И вот кольнет у него сердце слева и внизу, и понимает он, что кому-то из литовцев в Испании или Португалии плохо стало. Но чтобы понять, где найти этого несчастного, надо намного ближе к Испании или Португалии оказаться. Уж точно не в Польше, а где-нибудь ну хотя бы на половине дороги между Варшавой и Мадридом!
– Да! – согласился со своими мыслями Кукутис и кивнул.
И продолжил свой путь. За последующий час обогнали его два грузовика и автобус, а навстречу – ни одной машины. Небо в сумерках стало опускаться быстрее. Впереди огоньки деревеньки показались. И прибавил Кукутис шагу, ловко занося свою деревянную ногу вперед дальше, чем здоровую. Время от времени оглядывался он назад, чтобы вовремя с дороги сойти в случае появления машины. Однако со стороны Литвы дорога была пуста, да и в сторону Литвы никто не ехал.
Усиливающийся холод стал покалывать щеки. Дойдя до поворота к манящим оконным огням домиков, Кукутис свернул и ощутил облегчение.
Как и положено, крайний домик этого села был кособок и не покрашен, и всем своим видом взывал о помощи.
Кукутис зашел в открытую калитку. Поднялся на деревянный порожек, отчего доски под ногами заскрипели жалобно. Постучал в деревянную дверь, обитую толстым серым войлоком, из какого в России валенки катают.
Минуты три прошло, прежде чем дверь открылась и в проеме появилась женщина лет шестидесяти в теплом синем платке, синей кофте и черной тяжелой юбке аж до пола.
– Dobry wieczór! – поприветствовал ее Кукутис по-польски. – Я из Литвы в Париж иду. Пустите на ночлег?
– Из Литвы? До Парижа? – Женщина всмотрелась в лицо странника, потом опустила взгляд ниже и, когда увидела деревянную ногу Кукутиса, сразу шаг назад сделала. – А как пана звать?
И понял Кукутис, что его впускают на ночь. Иначе зачем имя спрашивать?
– Кукутис, – сказал он.
– А я – Эльжбета.
Следом за хозяйкой прошел он в комнату, едва освещенную слабой лампочкой, свет которой еще больше глушила зеленая ткань абажура. На белых стенах – множество фотографий в одинаковых рамках. Под окошком слева – овальный стол и три венских стула. Справа – застеленная кровать с пирамидкой из трех подушек, возле нее – тумбочка. На ней графин с водой, стакан и коробочка лекарств.
Усевшись на стул, Кукутис оглянулся и возвратил взгляд на Эльжбету, присевшую рядом.
– Хорошо, что вы память о родных сохраняете! – произнес он задумчиво, кивнув на висящие на стенах фотографии.
Женщина отмахнулась, в ее глазах, несмотря на тусклый свет, гость заметил веселый огонек.
– Это я когда-то из киножурналов повырезала! Тут и актеры, и певцы наши… С ними как-то уютнее. То к одному подойдешь, то к другому. Поговоришь, и на душе легче становится!..
– Все равно, значит, родные! – кивнул Кукутис. – С чужими ведь о том, что волнует, не разговаривают!
Эльжбета всмотрелась в лицо гостя, и в глазах ее появилась озабоченность.
– Что это я вас забалтываю, когда вы с дороги! И устали ведь, наверное!
– Устал, – признался Кукутис.
– А худой какой, – всплеснула ладонями хозяйка, все еще не сводя глаз с лица гостя. – Я сейчас! – поднялась она на ноги. – Я сейчас вам на кухне постелю. Там хорошо, только мышки иногда пищат.
Минут через пятнадцать она провела Кукутиса на маленькую уютную кухоньку. Показала взглядом на лавку, край которой, деревянный, крашенный в коричневый цвет, выглядывал из-под старого полосатого матраса, накрытого, в свою очередь, красным ватным одеялом и простыней.
– Подушку я сейчас принесу!
– Не надо, – остановил ее гость. – Мне без подушки иногда лучше спится!
– Хорошо! Тогда доброй ночи! Я сплю крепко, так что не бойтесь шуметь, если надо! – сказала она и вышла.
Кукутис, оставшись один, достал из кармана пальто часы, открыл крышку и положил их на столик, отодвинутый под смежную стенку. Потом снял пальто и накинул его на спинку стула. Разделся. Отстегнул на ночь деревянную ногу, посмотрел, не износились ли ремешочки, которыми крепилась она к культе. Ремешочки хорошие, из свиной кожи. Им уже лет тридцать, если не больше! Чуть потерлись, но им еще служить и служить! Опустил тяжелую ногу аккуратно под столик – что-то в ней звякнуло вдруг металлом, что-то в ее закромах. А Кукутис выключил в кухне свет и забрался под ватное одеяло.
Лежал, думал о хозяйке, слова ее в памяти перебирал, как четки. На холодильник поглядывал, под другой стенкой рядом с плитой, возле которой стоял небольшой газовый баллон.
«Да ведь и негде больше меня уложить тут! – подумал. – Домик однокомнатный, и как ей тут живется с ее тремя десятками актеров и певцов!»
Улыбка разомкнула губы.
– Вы такой худой, я вам на кухне постелю! – прошептали губы Кукутиса ранее услышанные слова.
Он прислушался. На столике тикали его часы, в холодильнике что-то журчало.
«Может, она ждет, когда я дверью холодильника хлопну? – подумал Кукутис. – Добрые женщины любят кормить странников, а она, Эльжбета, добрая! Я таких немало встречал!»
Полежав с полчаса, да так и не уснув, поднялся Кукутис на одну ногу. Держась руками за столешницу, умело одной ногой в сторону холодильника продвинулся, то пятку вперед выкручивая, то носок стопы. Открыл дверцу, и сразу на деревянный коричневый пол вылилось, как сырой желток, пятно света.
В холодильнике лоток яиц стоял, бутылка молока рядом, банка с брынзой в мутноватом рассоле, полпалки колбасы. В дверце – открытая бутылка «Зубровки» и коробочки с лекарствами.
А в гостиной тем временем свет погас, и понял Кукутис, что легла хозяйка. Легла, но, возможно, еще не спит, а о жизни думает. О жизни, и о нем, о Кукутисе. Пытается, наверное, понять: сам ли Кукутис к ней зашел, или его Бог к ней прислал. Конечно, стоит женщине в такой ситуации ответ на этот вопрос найти, и мир ее сразу перевернется. Это если она поймет, что странника к ней Бог послал. Но ведь и ее мир не так уже плох! Зачем его переворачивать?
Взял Кукутис с полки кусок колбасы. Откусил. Во рту разлился милый с детства вкус чеснока и вяленого мяса. Сейчас бы черного ржаного хлеба погрызть!
Кукутис хлеб взглядом нашел, но далековато он лежал – на подоконнике в деревянной миске.
Потянулся Кукутис рукой за бутылкой «Зубровки», открыл и горлышко к носу поднес. Запах водки оживил ноздри.
Вздохнул странник, снова закрыл бутылку пробкой и на место поставил. А вместо водки взял в руки сырое яйцо, ногтем большого пальца скорлупу снизу и сверху пробил, да и высосал яичко.
Снова хлопнула негромко дверца холодильника, и стало в кухне темно.
Улыбнулась, услышав этот шумок из кухни, Эльжбета. Улыбнулась, закрыла глаза и заснула.
Утром за окном валил снег, густой и хлопчатый.
Завтракали они чаем и брынзой. К брынзе Эльжбета поставила на стол черного хлеба, а к чаю – меду.
– Может, обождете? – спросила она, глядя в кухонное окошко.
– Обожду, – кивнул гость.
И сидели они за чаем долго. То молча, то осторожными словами обмениваясь. Эльжбета глаз с Кукутиса не сводила и так долго на него смотрела, что стал он ей таким же родным, как вырезанные из киножурналов портреты актеров и певцов.
– Я в одном журнале читала, – заговорила хозяйка после очередной паузы, – что женатые мужчины дольше неженатых живут.
– Да, и умирают реже, – с готовностью согласился Кукутис. – Так оно и есть! А еще женатые реже под поезд или под машину попадают. И тонут не так часто. Может, женись я вовремя, топал бы сейчас по земле двумя собственными ногами, а не одной собственной, а одной деревянной! Но мудрость приходит слишком поздно…
– А что ж не женились? – уже смелее спросила Эльжбета, восприняв словоохотливость Кукутиса как готовность о своей жизни рассказать.
Кукутис глотнул чаю, полюбовался черной в красных розах кофточкой на хозяйке, одетой явно в его честь. Юбка на Эльжбете этим утром короче была, чуть ниже колен, но тоже черная и теплая.
– Я бы женился, только отец невесты против был, – сказал гость и вздохнул. – Давно это было.
Кукутис повернулся к окну, на валивший сплошным белым пухом снег засмотрелся. Так засмотрелся, что забыл, на что смотрит. Белое оно и есть белое, даже если сверху вниз летит.
– Как же его звали? – прошептал Кукутис.
– Кого? – спросила хозяйка.
– Мельника. Отца невесты моей. Ее Рамуте звали.
– Красивая была?
– Очень. Глаза зеленые. Носик, как у лисички, тоненький.
– Стройная была?
Кукутис отрицательно мотнул головой.
– Горбатенькая.
Эльжбета почему-то устала смотреть на профиль гостя, уставившегося в окошко. Тоже на снег взгляд свой перевела.
А Кукутис, наоборот, обернулся и ей в лицо заглянул. Глаза их встретились, и показались ему глаза хозяйки такими же, как у Рамуте.
– И отец не отдал за вас горбатую дочь? – В голосе Эльжбеты прозвучало искреннее удивление.
– Не отдал, – Кукутис вздохнул. – Не отдал горбатую за одноногого! Думал, что я на ней из-за мельницы женюсь. А еще думал, наверное, что какой из меня, одноногого, помощник на мельнице? Мешки с мукой носить я не мог, лопасти чинить – тоже. Так и не сложилось у нас счастья.
– Жалеете?
– Как не жалеть? – Кукутис провел ладонью по щеке, вспомнив, что утром не побрился. Не достал из тайного ящичка своей деревянной ноги опасную, острозаточенную бритву.
