Андрей Посняков
Вещий князь: Ладожский ярл. Властелин Руси. Зов Чернобога. Щит на вратах
Ярл отрицательно мотнул головой. Омелы там точно не было.
– Думаешь, это Черный друид?
Конхобар неопределенно пожал плечами:
– По крайней мере, очень на него похоже!
– А я мыслю проще, – сверкнул глазами ярл. – Кто-то хочет лишить меня власти! Смотри сам: если я не смогу защитить дальних жителей, какой толк им платить дань? Может, им лучше платить кому другому? Еще одно: я забыл сказать про кровавого орла… да-да, именно так были умерщвлены некоторые… Быть может, кто-то специально сделал так, чтобы подумали на нас, людей фьордов, ведь кровавыми орлами развлекаются только викинги. Мы же здесь – чужие. Я не имею в виду Альдегьюборг… Кто же стоит за всем этим? Люди Вадима Храброго? Но их, как говорят, всех истребил Рюрик. А кого не истребил, те сами пошли служить ему. И, мне кажется, враги знали о моем походе за данью. Кто-то сказал им… Кто? Нет, вряд ли это друид, давно потерявший силу. Он сгинул, похоже, в дремучих древлянских лесах. Нет, здесь другие. Но не менее опасные для нас! И даже более: они местные, а мы – пришельцы. На их стороне обычай, а на нашем – лишь сила с законом.
– Значит, надо привлечь на нашу сторону людей.
– Верно, Ирландец! Но пока будут продолжаться безнаказанные убийства и грабежи в дальних лесах, приписываемые викингам, вряд ли кто нас поддержит. Более того – вряд ли на следующий год мы соберем дань. Можно даже не ездить, не беспокоиться. Или если ехать, то с сильным войском, примучивать так примучивать!
– Можно и так, – согласно кивнул Ирландец. – Но лучше всего…
– Навести порядок в лесах! – яростно заключил ярл. – Уверен, нити к тамошнему беспределу тянутся отсюда, из Ладоги. Здесь и нужно искать, Конхобар! Искать и помнить – времени у нас мало, всего год.
Борич Огнищанин прижился на княжьем дворе. Отмечал его усердие и сам князь Хельги – Олег, как его звали на местный манер. Несмотря на молодость, Хельги выказывал себя умелым правителем, настоящим конунгом-князем, хотя на самом-то деле, конечно, был всего лишь ярлом, наместником князя Рюрика. Огнищанин про то перво-наперво вызнал. Будучи сам неприметным, все примечал Борич: и где какие припасы в детинце и в городе, и как сторожа на стенах сменяются и как – у ворот, и кто где кому закуп, холоп или рядович – уж это-то все через него проходило. Скромен был Огнищанин, нелюдим даже, правда, нелюдимость свою иногда сбрасывал – бывало даже, и угостит кого бражкой. Начальника стражи, тиуна, писцов, купчишку какого-нибудь. Гости купцы толклись в княжеских сенях аж с апреля. Как начал стаивать снег, так и не отбиться от них было – все склоняли ярла идти с войском в южные земли и далее – на Царьград. Им-то, купцам, там прямая пожива от войска, ну и так, безопасность. Всю дань – мед, меха – рухлядь мягкую, железо укладное в крицах – давно уж скупили купцы у ярла, теперь бы самим сбыть ее в дальних землях, не сидеть же тут, заморских гостей дожидаясь. А дальние экспедиции завсегда князья зачинали, дело непростое, многих затрат требующее, одним-то купцам не потянуть такое. Хельги-ярл хорошо понимал это, однако знал и другое – не очень-то крепка была еще его власть на земле ладожской, для того чтобы отлучаться летом. Но все ж надобно решать было проблемы купеческие – они же и собственные: ежели что не так, кому дань сбывать? Самому весь мед лопать, мехами закусывая? Целых два выхода тут видел Хельги: первый – отправить с купцами лишь часть дружины, поставив во главе хоть того же Снорри; и второй – занарядить купцов к Рюрику, в Городище, он тут главный князь, ему и решать. Ни к какой мысли еще не склонился ярл окончательно, все думал, вот и маялись купцы в неведенье.
Дни теперь стояли протальные, теплые, уже потянулись с южных краев перелетные птицы, загомонили на полянах грачи, забили в бубны волхвы в капищах, и юные девушки запели в ельниках веселые весенние песни:
Приди к нам, весна,
Со радостью!
Со милостью!
Со рожью зернистою,
Со овсом кучерявым,
С ячменем усатым…
Так и пели, из ельников по домам возвращаясь. Даже Борич Огнищанин, проходя мимо, заслушался. Покачал головой, повел крючком-носом, поглядев на идущих дев да на парней румяных, засопел завистливо. Эх, ему б такую деву… Он бы… Уже с неделю, как жил Огнищанин в своей усадебке, малой – амбар да избенка – зато своей. Щедр был князь, уж этого не отнимешь, хоть и серебро считать умел, не чета всем прочим варягам. Да за труд изрядный – и вознаграждал щедро, а Борич трудился не покладая рук. Иногда и с утра раннего да самой темной ноченьки. Грамоты разобрав, ложился на лавку – аж трясло всего, и перед глазами кружились черные мушки. Зато и наскреб на усадебку – как раз помер Хотим-однодворец, вот его-то домишко и выпросил себе Огнищанин у князя. Усадебку, да к ней и собаку – Дива, огроменного кобеля волчьей масти, изрядного сторожа! Трудолюбив был Борич, умен, в деле настойчив. Потому и уваженье к себе снискал быстро. Уже не только Найден, но и сам Конхобар Ирландец, ближний Князев боярин, с ним по податному делу советовался, не считал зазорным. Лестно то было Боричу. Вот только бобылем жил Огнищанин, иногда лишь приходила соседка – старая бабка Онисья, согбенная, крючконосая, про которую говорили – ведьма, прибиралась да постные щи варила. Вот бы жену… Молодую покорную деву! А что? Сама не пойдет, так серебришко теперь есть – купить можно.
Задавшись такой целью, высматривал Борич Огнищанин девок. По корчмам ходил, с волхвами да волхвицами знакомства свел, все выспрашивал, что, да где, да как. Не нужна ему была дева из рода богатого, уважаемого, лучше б худородную, еще лучше – сироту неприкаянную, чтоб одного знала хозяина – его, Борича! Ходил высматривал Огнищанин такую… И высмотрел!
День клонился к вечеру, гомонили воробьи на стрехах, прыгали, купаясь в лужах, снег уж сошел с середины улиц и лишь с боков еще лежал, таял. Подходя к своей избенке – недалеко от просторной, недавно выстроенной после пожара усадьбы варяга Ульфа Сломанной Стрелы, Борич вдруг услыхал слабые девичьи крики. Остановился, любопытствуя, – там уж, у частокола, не один он такой стоял, набралось праздного народишка: артельные мужики, подмастерья, мальчишки. Закрываясь обеими руками от плетки, кричала простоволосая босоногая девка. Тощий долговязый мужик с длинной седой бородой, но не старый еще, крепко держал девку за ухо левой рукой, правой же пытался орудовать плетью, что было весьма затруднительно, поскольку под мышкой справа он зажимал пеструю курицу. Полузадохшаяся курица квохтала и, к вящей радости собравшихся зевак, пыталась клюнуть мужика в бок.
– Змея ты пакостная! – потрясая плеткой, кричал на девку мужик. – Корова! Вот сведу тебя на правеж, будешь знать, как чужих кур хитить!
– Так она, поди, голодная? – крикнул кто-то из подмастерьев.
– А мне какое дело? – разозлился мужик. – Хозяин Ульф за курицу не с нее, с меня спросит!
– Да курица-то твоя цела вроде!
– Курица-то цела… А яйца? Эта ж гадюка полдесятка разбила! У, коровища!
Изловчившись, мужик все ж таки хлестнул девку плетью. Та заверещала.
– Вот что, люди добрые! – подойдя ближе, громко произнес Огнищанин. – Я, Борич, с княжьего двора, вы меня знаете. Давайте девку – отведу на двор, как раз по пути. Она уж многажды кур хитила, матерая! – Он перевел взгляд на мужика, спросил тихонько: – Веревка есть ли?
– Найдем… – обрадованно ответил тот. – А грамоту за пойманную выдашь?
– Знамо, выдам, – успокоил Борич. – Ужо покажешь хозяину своему. Князь еще и резану даст.
– Резану! – восхитились в толпе. – Вот бы и нам так кого словить. Эй, мужик, поделись девкой!
– А ну, пошли, пошли! – дворовый испуганно замахал на них руками, обернулся. – Ты пожди малость, веревку-то я враз сыщу…
Он побежал к воротам усадьбы.
Девка – чумазая, страшная, грязная – дернулась было, но Борич крепко схватил ее за руку и поморщился:
– Вшей-то!
Услыхав про вшей, зеваки посторонились, а многие разошлись по своим делам, справедливо полагая, что все интересное уже закончилось. Крепко связав девке руки принесенной дворовым веревкой, Огнищанин пнул воровку в бок:
– Пошла, дща!
Девка – никуда не деться – шмыгая носом, понуро поплелась следом за ним, искоса стреляя глазами – мало ли, представится возможность вырваться. Однако не представилась. Не на того напала. Борич без всяких приключений довел деву до своей усадьбы и уже подходил к воротам – заблажил, залаял на цепи Див-пес, чуя хозяина-кормильца, как вдруг услыхал за спиной чьи-то быстрые шаги. Оглянулся, нащупал за пазухой нож…
– Веревку-то верни, дядько! – запыхавшись, попросил давешний мужик. – Чай, не моя, хозяйская.
– Верну ужо, – недовольно покосился на него Огнищанин. – Пожди вот…
Успокоил собаку и, заведя девку в избу, затворил за ней дверь. Вернувшись, протянул веревку:
– На!
Благодарно кивнув, дворовый побежал обратно. Борич проводил его глазами, оглянулся зачем-то по сторонам и, тщательно затворив ворота, вошел в избу. Девка бросилась было на улицу… Огнищанин усмехнулся и подставил ей ногу. Споткнувшись, та упала лицом в грязную лужу. Крякнув, Огнищанин сгреб ее в охапку и бросил обратно в избу. Вошел следом, не давая опомниться, схватил с лавки плеть и принялся охаживать ее по ногам, по голове, щадил лишь лицо, чтоб случайно не выбить глаз.
– Не бей меня, батюшка! – взмолилась воровка. Борич хмыкнул – то было лишь начало. Брезгливо прищурившись, разорвал на девке одежку – та поддалась легко, словно гнилая, расползлась по ниточке, обнажив грудь и плечи. Вот по смуглым от въевшейся грязи плечам этим, по грудям с крупными коричневатыми сосками и прошлась яростная плеть Огнищанина. Девчонка верещала, каталась по полу, пытаясь забиться под лавку, и все повторяла: – Не бей…
– Это я-то бью? – Борич, тяжело дыша, опустил плеть, наклонился к деве, взял ее за подбородок крючковатыми, неожиданно сильными пальцами. – Не знаешь ты, как бьют. Вот отдам на правеж, узнаешь.
– Ой, не отдавай, дядько.
– Кому дядько, а тебе – господине!
– Не отдавай, господине, – послушно пролепетала дева.
Огнищанин подошел к сундуку, оглянулся:
– Может, и не отдам. Добрый я.
Девчонка затравленно глядела на него из-под грязной копны спутанных, падающих прямо на глаза волос.
– Посажу пока тебя на цепь.
Он вытащил из сундука ошейник с замком, по-хозяйски подозвал деву. Та не сопротивлялась. Надев ошейник на шею, Борич замкнул его хитрым замком, пристегнул к длинной цепи, другой конец которой закинул за наружную скобу двери. Осмотрел сделанное:
– Так пока поживешь. Будешь послушной, ослобоню, нет – на правеж отправлю.
Девчонка часто задышала:
– Токмо не на правеж!
Огнищанин, нехорошо улыбаясь, вышел. Покормил собаку вчерашними щами – пес заурчал благостно. Борич погладил его по косматой башке – умный зверюга, сильный – и, взяв деревянные ведра, принес в дом воды. Кивнул на очаг:
– Вон котел: согрей, вымойся.
Сам вышел ненадолго. Налил псу воды в деревянную плошку, тот захлебал, и Огнищанин вернулся обратно в избу. Постоял в дверях, глядя, как моется избитая дева, – тело у нее оказалось хорошим, крепким, хоть и худым, аж кости торчали. Ничего, были бы кости…
Подойдя ближе, Борич уселся на лавку:
– Вымылась?
Дева, стесняясь, прикрылась руками.
– Чего жмешься, тля? На правеж захотела? Иль плети отведать?
Огнищанин потянулся к плетке.
– Не бей, – жалобно попросила дева.
Борич швырнул ей рядно – вытрись… Не дожидаясь, скинул штаны, подошел к девице, положил руку на спину:
– А нагнись-ко…
Воровка покорно нагнулась…
Борич проделал с ней все, чему обучали девок-рабынь в доме царьградского работорговца Естифея, у которого и сам провел в рабстве три долгих года. Потом похлопал ее довольно по ягодицам, улыбнулся – а ведь не прогадал с девкой! Не девственна, да что с того? Для похоти-то другое надо. Обернулся к обнаженной деве – та стыдливо запунцовела. Взяв плеть, позвал:
– Иди сюда! – С размаху ударил. Дева дернулась, завыла тихонько. – Еще раз застыдишься, изобью до смерти. Поняла?
– Поняла, господине… – всхлипнула дева.
– Буду звать тебя… Естифея… Запомнила, тварь?
Нареченная Естифея кивнула. Кончилась голодная и злая свобода. И может, и к лучшему, что появился у нее господин – господин Огнищанин? Дорого бы дал за его голову покойный мерянский князь Миронег, коли б восстал вдруг с того света. А вдруг и вправду восстанет? Поднимет меч, возопит, где, мол, тут Вельвед-волхв? А нет давно никакого Вельведа-волхва, уж лет пятнадцать, как нет, а то и поболе. Нет волхва, а есть – Борич Огнищанин. «Господин Огнищанин».
Глава 4
Это буду я!
В затиший седяще,
Тмами грехи творяще…
Стихотворные подписи. К «Соборнику» 1647 г.
Апрель 865 г. Киевщина
В конце месяца березозола все зеленело близ славного града Киева: и березки, и клонящиеся к реке ивы, и вербы украсились зеленью, чтоб не стыдно было молодых дубков-парубков, что стояли рощицей на холме, за сосновым леском. Бурно журчали воды в Глубочице, на Притыке, Почайне, вливаясь в разлившийся широко Днепр-батюшку. Покрыла вода – синяя, холодная, снеговая – заливные луга, что тянулись вдоль Глубочицы-речки аж до самого мыса. Ах, холодна водица, студена! Холодна и в реке, а на лугу чуть теплее, самую малость.
Молодой парень, отрок, светлоглазый, с русыми растрепанными волосами, закатав порты, осторожно попробовал воду босой ногою. Передернул плечами – холодно! А солнце, весеннее ласковое солнышко, так припекало уже, так жарило, что отрок, сбросив в кусты кафтанец, истекал потом под тяжелой зимней рубахой. Руки его, и ноги, и даже кончик носа были измазаны глиной, отрок сердито морщился – нет, скорей его можно было б назвать не отроком, а молодым парнем – над верхней губой пробивались уже светлые, хорошо заметные усики, чуть тонковатые губы сжаты твердо, по-взрослому. И взгляд такой же, не отроческий вовсе – тяжелый, приглядистый… Ан нет! Оглянулся парень на солнце, сверкнул озорной улыбкой, и глаза блеснули уже по-другому, весело, задорно, по-детски. Приложив руку к глазам, взглянул на небо – синее и высокое, залихватски свистнул, выдохнул и, мигом скинув одежку, нырнул с разбегу. Поплыл – быстро, разогреваясь, – потом, отдыхая, перевернулся на спину, подставил грудь солнцу. Замерз, снова перевернулся и поплыл обратно, выбрался на берег, запрыгал на левой ноге, выбивая попавшую в ухо воду. Потянулся к одежке… Глянь – а ее-то и нету! Но ведь сюда ж бросал, вот под эту ракиту. Или не сюда? Смешно сморщив нос, парень обвел взглядом кусты. Ласковое солнце быстро сушило кожу, по ногам, из травы, поползли какие-то букашки, блестящий жук уселся вдруг на плечо, парень согнал его, небрежно махнув рукой, задумчиво посмотрел вокруг, почесав на левой стороне груди тусклое-синее изображение волка. Потом вдруг нагнулся к кусту… к одному, второму, третьему…
– Чай, потерял что, Вятша? – раздался из-за кустов насмешливый девичий голос.
Вятша улыбнулся, раздвинул ветки:
– Не меня ль ждешь, дева?
Дева – высокая, пышногрудая, с толстой – в руку – косой, улыбнулась, притянув парня к себе.
– Вон твоя одежонка, сохнет, – целуя в губы, указала на дальнюю вербу. – Что ж на мокрое-то положил?
– Ничего, высохнет, – оторвался от девы Вятша. – И свою б посушила, чай, тоже не суха. – Он потрогал мокрый подол, задышал тяжело, чувствуя ласковую теплоту девичьей кожи.
– Лугом шла, вот, вымокла… – смущенно проговорила девушка. – Инда и правда – посушить?
Хитро сощурившись, она отпрянула от парубка, медленно снимая одежду… широкую льняную юбку, рубаху… Не скрывая восхищения, Вятша любовался молодым крепким телом. Даже почувствовал вдруг, что краснеет.
– Что зарделся? – Девчонка положила ему на плечи руки. – Иль не видал?
Не дожидаясь ответа, она с жаром впилась парню в губы и повалила в траву…
Высоко над ними синело весеннее небо, пели за ракитами жаворонки, желтые пушистые одуванчики щекотали кожу.
– Лобзя… – шептал Вятша. – Лобзя… Любимая… – Выдохнув, он наконец откинулся на траву, погладил девушку по ладному, трепещущему еще животу, спросил: – Замуж пойдешь за меня?
Лобзя счастливо улыбнулась:
– Пошла бы… Да тетка Любомира не пустит. Кто работать-то будет?
Вятша приподнялся, оперся на локоть:
– А давай убежим!
– Убежим? – Карие глаза девушки испуганно округлились. – Что ты! Мир-то кругом незнаемый, страшный. Лучше уж тут… Да и Онфиску жалко. Пропадет здесь одна.
– Мир страшный? – громко воскликнул Вятша. – А здесь тебе не страшно? Что ты видела-то, кроме этой усадьбы да работы с утра до поздней ночи? Даже в Киеве никогда не была. А тут… Тетка Любомира, змея, все кричит, все недовольна, рука у нее тяжелая, сама знаешь. Да и мужик ее, Мечислав, на медведя больше похож, не на человека. Я заметил, как он на тебя да на Онфиску смотрит. Хорошо хоть приходит нечасто…
Лобзя вдруг вскрикнула:
– Ой, я чего пришла-то! За тобой тетка Любомира послала, в Киев пойдешь, к Мечиславу.
– В Киев? – Вятша не знал, радоваться ему или печалиться. С одной стороны – Киев! – с другой – Мечислав, корчмарь гнусный…
– В Киев? – переспросил парень, вспоминая, когда же он там последний раз был. Осенью, когда возили на продажу забитую скотину? Да, похоже, что так. Киев… Светел град, многолюден, весел – давно б сбежал, да Лобзю жалко. Не думал – не гадал, а вот присох сердцем. Как теперь без нее-то? А интересно, как в Киеве названый братец Порубор поживает? Вот и навестить… Вятша улыбнулся.
Лобзя потерлась об его грудь плечом:
– Хорошо в Киеве?
– Славно! Но, конечно, никто там нас не ждет. – Юноша помрачнел. – Можно, конечно, попробовать в дружину наняться, к Хаскульду-князю, воевать я умею… Ждать будешь?
– Не пущу! – твердо отозвалась Лобзя. Потом прижалась крепко: – Что ж ты лежишь? Ну же…
– Двое какие-то пришли засветло, – по пути поясняла девушка. – Ты уже за глиной уехал. Один длинноносый, рыжий, другой маленький, слуга наверное. Мечислава спрашивали… Тетка их сразу в избу впустила, да на нас шикнула. Онфиске велела затворять тесто, а меня за тобой послала, да все выспрашивала, хорошо ль ты Киев-град знаешь.
– Чего ж она тебя-то выспрашивала, не Онфиску? – осторожно ведя под уздцы запряженную в телегу лошадь, поинтересовался Вятша.
Лобзя покраснела:
– А то ты не знаешь?
– Знаю, люба…
– Чего ж тогда спрашиваешь?
– Так… – Вятша, прищурившись, посмотрел на девушку.
Та еще больше зарделась:
– Пошто уставился-то?
Не говоря больше ни слова, Вятша крепко обнял ее и поцеловал в губы.
– Никогда у меня никого родного не было, – прошептал он. – Теперь вот есть – ты.
Лобзя ласково взъерошила ему волосы:
– Пошли уж… Лошадь уйдет.
Тетка Любомира – крепкая, широкая в кости, высокая, словно башня, – дожидалась их в воротах усадьбы. Грубое лицо ее недовольно хмурилось, в правой руке тетка держала вожжи.
– Явились, работнички! Полдня жду, – завидев Вятшу с Лобзей, зло сказала она. Замахнулась на девчонку вожжами…
Вятша ожег ее ненавидящим взглядом, и Любомира все ж таки не решилась ударить. Только пробурчала что-то да прогнала Лобзю в овин помогать Онфиске перекладывать старое сено. Давая указания девкам, косилась на парня. Слишком заматерел тот, да вишь, как смотрит – волком! Давно б пора окоротить его, давно… Ничего, придет Мечислав, тогда и окоротим, шелковым станет… а не станет… там видно будет.
– В избу не заходи, тут стой, – Любомира строго кивнула на росшую возле амбаров березу.
Вятша пожал плечами – тут так тут – какая разница? Лишь бы девок не трогала. Прислонился к березине, сунув в уголок рта сорванную прошлогоднюю соломину. Ждал.
Любомира, заглянув в погреб, прихватила изрядный кувшин кваса и с поклоном вошла в избу. Надо же! И кому ж она этак кланяется? Любопытство родилось в душе Вятши, и даже не любопытство, а элементарное чувство опасности – что ж это за люди такие, лицезреть которых он не удостоился чести? От кого таятся? И какой подлости от них можно ждать? Не любил Вятша таких непоняток, и радостное чувство, которое он испытал, услыхав от Лобзи о предстоящем пути в Киев, сделалось уже и не таким радостным, а скорее тревожным. Взглянуть бы – что за люди? Лобзя-то их видела… Так ее в Киев и не послали, а послали его. Значит, опасаются, что может сболтнуть лишнего… Как бы невзначай Вятша переместился поближе к избе и навострил уши. Ничего толком не расслышал, подошел еще ближе… И едва не столкнулся с вышедшей из избы Любомирой.
– Что ты тут вынюхиваешь? – зло ощерилась та. – Я ж сказала – у березины ждать.
– Да, показалось, позвали.
– Позвали его… Ужо позвали б, так услыхал бы! – Любомира скривилась, пряча в глазах тщательно скрываемую ненависть. Ничего, наступит скоро ее время. Сквитается за непокорство, сквитается…
– В Киев пойдешь, – хмуро сказала она. – Отыщешь там, на Щековице, корчму Мечислава-людина. Ну, ты его знаешь, и он тебя. Скажешь, чтоб ехал немедля сюда, на усадьбу, одвуконь. Ежели заупрямится, скажешь – важный человек его ждет, от которого великий может статься прибыток! Все понял?
Вятша молча кивнул – чего тут непонятного? Спросил только:
– Через реку Лобзя перевезет?
Любомира фыркнула:
– Вот еще! Чай, в доме работы нет? Сам переберешься, лодку в кустах спрячешь, да получше – украдут – шкуру спущу!
– Да кому тут красть-то? – резонно возразил Вятша и подтянул пояс. – Так я пошел?
– Иди, иди… Да, Ораю заодно поесть снеси, заглянешь по пути на пастбище. Горшок вон, у ворот.
Прихватив горшок с мослами, парубок вышел за ворота, оглянулся – не выскочит ли из амбара Лобзя? Нет, не выскочила. Вздохнув, он спустился по тропинке к оврагу, откуда брали глину, и, поднявшись на холм, свернул к пастбищу, где паслись уже на свежей травке коровы. Учуяв его, радостно залаял за оградой Орай – крупный, похожий на теленка пес.
– Ну, не лай, не лай, Орайко. Ешь вот. – Вятша опустил на траву горшок. – Кушай.
Погладил пса по загривку, тот, чавкая, радостно замотал хвостом. Парубок задумчиво посмотрел на усадьбу. Ее и не видно-то было отсюда, только торчала из-за рощицы крытая камышом крыша.
– Кушай, кушай, Орай, – прошептал Вятша и усмехнулся. – Леший с ними, с гостями теткиными. Ужо, по приходе, посмотрим. Нешто этак и просидят все время в избе? А не дура Любомира, знала, что запросто можно его в Киев послать, не убежит, возвернется. А отчего так думала? Видно, проведала про него и Лобзю… Да и трудно было бы про то не проведать, не особо-то они и таились. А принести Лобзе подарок из Киева – гребешок али браслет стекольчатый! Ну, и Онфиске что-нибудь… Вятша ощупал пояс, вытащил запрятанную монетку – маленькую, блестящую, медную – ромейский обол. Невелико богатство, а все ж гребешок купить можно. Покрасивей только выбрать, Порубора навестить, посоветоваться… Эх, что ж он тут расселся-то?
Вскочив на ноги, парубок быстро направился к лугу. Ярко синело небо, и солнце светило так ласково, и легкий, пахнущий луговыми травами ветерок трепал волосы. Хорошо! Изгиб реки блеснул за лугом, над затопленными разливом мостками темнел привязанный к дереву челн. Хорошо! Вытащив из кустов весло, Вятша развязал веревку и с силой оттолкнулся от берега.
– Вернется парень-то твой, не сбежит? – завидев вошедшую хозяйку, поинтересовался один из гостей, хозяин. Второй – маленький, неприметный мужичок в плохонькой одежонке – молча сидел в уголке.
– Не сбежит, – усмехнулась та, поставив на стол горшок с просяной кашей.
– Что, так верен?
– Не то чтоб оченно верен… – Женщина неожиданно засмеялась. – А есть тут чем его удержать.
– Девки?
Любомира согласно кивнула, покосившись на гостя. Вроде бы обычный – длинноносый, рыжеватый, бледный – но глаза! Черные, нелюдские, страшные! Посмотрит – словно ожжет плетью.
Вятша добрался до Киева быстро – солнце еще не село, сияло весело в густо-голубом небе, пуская по речным волнам юрких оранжевых зайчиков. В кустах, вдоль всей пристани, пели птицы. Горели костры, черные дымы поднимались вверх, вкусно пахло похлебкой. Вокруг кипела работа – артель плотников готовила ладьи: смолили, забивали рассохшиеся щели паклей, заменяли подсгнившие доски. Вятша повел носом воздух, сглотнул слюну. Покормит ли Мечислав? Должен бы… Парень резко ускорил шаг, войдя в город, свернул к Подолу, прошел людными улицами, многие: кузнецы, кожемяки, горшени – уже заканчивали работу, выходили на люди, развеяться, новостей послушать, себя показать. Пара косматых с увесистыми посохами волхвов в одинаковых ожерельях из птичьих костей, окруженные любопытствующими людьми, деловито дули на небо. Предсказывали погоду. Вятша подошел ближе послушать.
– А на седмице, яко поиде Велес на гору, да на пригорки Перуновы, да глянь-поглянь на дождище, да на солнышко красное, да возрадуйтеся, да не по суху земле, а по небу синему, да по грому-молонье, да…
Как ни силился Вятша, так и не смог распознать, что ж за лето предсказывали волхвы – уж больно уклончиво говорили – то ли дожди все время будут, то ли, наоборот, вёдро?
Плюнув, парень разочарованно отошел, свернул к торгу, подумав запоздало – а не разошлись ли торговцы? Конечно же расходились уже, что ж им, до ночи тут стоять, в рядах? Вятша стукнул себя по лбу – вот дурень! Называется – купил девам подарок! А нечего было стоять рот раззявя да волхвов слушать! А завтра и времени-то может не быть. Мечислав, он ведь с утра раненько к Любомире погонит, чего выжидать-то? Вятша вдруг улыбнулся – придумал! Схватил за рукав пробегавшего мимо отрока:
– Эй, паря, где гребенников улица?
– Гребенников? – ковыряя в носу, переспросил тот. – Кажись, там, у Копырева конца, где ложечники да посудники.
– У Копырева конца? – обрадовался Вятша. – Вот славно! Как раз по пути.
Он вовсе не собирался сразу же тащиться на Щековицу, к Мечиславу. Дружка навестить, Порубора, да девчонкам подарков прикупить – вот главное-то дело!
Гребенников-косторезов отыскал быстро – не впервой в Киеве – прикупил на медный обол пару дивных гребней, да у стеклодува – браслетик синенький – Лобзе. Спрятал все в суму, за плечо закинул, улыбнулся: красота, одно дело сделано! Теперь бы другое – Порубора увидать. Девчонка одна, Любима, пригрела сироту, вернее, тятенька ее, старый Зверин, что держал на Копыревом конце постоялый двор. А там уже было людно! Еще бы – со всей земли Полянской, да от соседей, с древлян, стекались купецкие – с медом, с воском, с мехами – ждали каравана, что снарядит вскорости «в греки» князь Хаскульд – Аскольд, как и всегда по весне бывало. Войдя в ворота, Вятша углядел девушку – стройная, проворненькая, с иссиня-черной косой, та деловито настропаливала тесто у открытого очага – чай, тепло уже было, чего ж в доме, в духоте-то сидеть? Ее помощница, рыжая смешливая Речка, что-то рассказывала, передразнивая кого-то, видимо, постояльцев, от чего обе то и дело заходились смехом. Так и месили – в четыре руки, в большой глиняной корчаге.
– Эй, Любима, – позвал новый гость.
Девчонка оторвалась от теста, вскинула черные очи.
– А, Вятша, – улыбнулась она. – А Порубора нету – третьего дня с охотниками ушел за Почайну.
– А когда вернется? – Вятша погрустнел.
– В следующую седмицу обещался. Да не хмурься ты так, порадоваться за Порубора надо – шутка ли, почитай почти всю зиму без работы сиживал, так хоть сейчас…
– Кого повел-то?
– Да леший их знает. Несколько ногат обещали. – Любима пожала плечами. Потом вытащила из корчаги грязные – в тесте – руки. Сполоснула в стоявшем рядом тазу, раскатала рукава, снова взглянула на парня: – Пошли-ка в дом, покормлю.
Вятша не стал отказываться – проголодался изрядно. С удовольствием умял миску сытной, заправленной житом похлебки с рыбой. Поев, поклонился Зверину, самолично несущему несколько кружек с квасом – видно, важным гостям, купцам каким-нибудь. Ну да… Вон один – толстый, веселый, в яркой синей рубахе – подобная была когда-то у Порубора – ишь как лихо опрокинул кружку, любо-дорого посмотреть! Сказал сидевшим рядом что-то смешное. Засмеялся и Зверин, поставив кружки на стол:
– На здоровье, господине Харинтий!
Забрав грязные кружки, кивнул по пути Вятше, показал глазами на купцов – рад, мол, видеть, поговорил бы, да некогда. Впрочем, и парень был не очень-то расположен время терять – до Щековицы путь не близок, а уже темнело.
Поев, встал и, уже уходя, еще раз поклонился хозяину, тот – коренастый, до самых глаз бородищей косматой заросший – махнул рукой – иди, после пообщаемся, в другой раз как-нибудь. Выйдя на двор, Вятша простился с девчонками и, спустившись по кривой улочке к Подолу, зашагал вперед, огибая заросший бузиной и орешником холм. Поспешал – темнело уже, и серебристый месяц покачивался над вербами, а на небе медленно зажигались звезды. Где-то невдалеке лаяли псы. Совсем рядом, на склоне холма, за плетнем мычали коровы и недовольно гоготали гуси.
Мечислав-людин встретил посланника неприветливо, впрочем, он и всегда был хмурым. Даже не накормил толком – кинул зачерствевшую лепешку да плеснул в деревянную кружку студеной водицы. Что ж, спасибо и на том.
Буркнул:
– В овине поспишь. На сене.
А изрядно, видать, у него сенца заготовлено! Хотя чему удивляться, коли по осени от Любомиры аж два воза вывез. Ну, на сене так на сене.
– Завтрева встанем рано, – предупредил Мечислав, несколько неуклюжий, грузный, он чем-то напоминал вставшего на дыбы медведя. – Что за важный гость-то?
– Да не видал я, дядько Мечиславе, – отмахнулся Вятша. – Не знаю. Любомира меня и в избу-то не пускала, да и девок тоже. Самолично из погреба квас таскала.
– Самолично, говоришь? – переспросил Мечислав. – Ну, значит, гость и в самом деле важный. Ин, ладно – завтра увидим. Ну, иди спи – чего расселся? Овин где – у служек спросишь.
Вятша усмехнулся – и чего это Мечислав его так настойчиво выпроваживает? Вроде и не поздно еще. Видно, дела какие-то у него тайные. Ну, да леший с ним и с делами его. Сейчас выспаться-то – в самый раз – притомился за день. Выпросив у прижимистого корчемщика старый нагольный полушубок – чай, не лето, в овине-то спать! – парень вышел во двор, едва не столкнувшись в дверях с тощим чернявым мужиком, круглолицым, жукоглазым, хитрым. Тот задержался на пороге, и Вятша вдруг отчетливо вспомнил его – Истома! Истома Мозгляк. Тот, что сторожил их с Порубором у старой ведьмы. Истома, видно, тоже узнал парня, ощерился:
– Что, сбежал от ведуньи?
– Сбежал. – Вятша оттер его плечом. – Дай пройти.
Не очень-то хотелось ему предаваться воспоминаниям с этой чернявой собакой. Едва ведь не сгинули из-за него у колдуньи.
Истома посторонился, прошептал в спину:
– Иди, иди, паря…
Проводив Вятшу глазами, вошел в корчму, бросился к Мечиславу:
– Это кто там у тебя по двору ходит?
– Да Вятша. Парень с дальней усадьбы. – Корчмарь пожал плечами. – Что ли, знакомец?
