Андрей Сергеевич Терехов
Бумеранг
Мне оставалось кивнуть, и на следующий день мучителя освежевали. Сестра так и не узнала причину смерти.
Я вспоминаю, как мы рыдали на похоронах, и ежусь от холода. Обожаемый брат – чудовище – снова брат; лишь шаг от любви до ненависти.
Шрамы на теле можно залечить, прикрыть; шрамы на сердце не проходят никогда. Меня они изувечили, превратили в монстра, сестру обошли стороной. Наверное, хорошо, что есть такие люди – люди, которые не сломаются, сколь бы страшно не было.
Я выдаю себе очередную самопощечину. Хватит, прошлое, изыди.
Но откуда же тело?
В ближайшей деревне обнаруживается козье молоко, козьи шарики, козий сыр, козьи сапожки. Запаски? Нет, никаких запасок. Разве шо от трактора.
– Не подбросите до Черной речки? – спрашивает деловитый мужчина. Костюм; немного шатен, немного седой; на вид лет сорок. Актер? Историк? Прохвост? Да, явно последнее.
– Нет, боюсь, это не самая лучшая идея.
Прохвост саркастически улыбается – так, наверное, улыбаются еноты с высшим образованием, когда тащат у вас из-под носа еду.
– Боитесь?
– Не то слово, – я киваю несколько раз для верности.
– Меня?
– Себя.
– Я взрослый мальчик, который может помочь в Черной с колесом.
Ладно, возьмем, на енота похож.
Мы оставляем деревню позади, и попутчик расслабленно вытягивается. Иногда он принюхивается и недовольно морщит нос.
– Я тут страховку на дом делал.
– И как? – видите, я сама вежливость.
– Не страхуется.
– Печально.
Дорога круто взбирается на холм – там стена облаков и порой выглядывает бледное, как пастила, солнце. Я скупо улыбаюсь.
"Мертв по прибытии". Нуар-фильм пятидесятых, переснят в восемдесят восьмом. И? Может быть, шифр? 1950 и 1988. Эм. 38 лет разницы.
Нет, бред.
Зайдем с другой стороны: способ убийства.
Лайза и Кровавые Сестры – дрель и бензопила, авторские подписи – гербарии. Эта троица еще постоянно ссорится об авторских правах и ненавидит меня из-за хорошей внешности. Женщины – страшная сила.
Дмитрий Темкин использует опасную бритву; подпись его – смерть в ванной и слова на запотевшем зеркале.
Валет – душитель, он обычно бросает карты на тела. Однажды мы подрались из-за жертвы. Ну да, с кем не бывает.
Олег Суворов использует паяльник, ему даже без "подписей" узнаешь.
Константин Бенкендорф – вот этот чудик как раз отравитель, только жертвы – женщины, похожие на Константинову мать.
Полинезиец – людоед, рядом с трупами всегда чек и чаевые.
Бенкедорф? Мы с ним никогда не ладили, и Костя как-то сказал, что у меня глаза его матери. Брр!
Остальные члены клуба? Всего около двадцати человек.
И Виктор. Был. Он сильно отличался от всех – потому что использовал одних психов для убийства других. В клубе из-за этого Виктора боялись.
Я вспоминаю, как сжигала его тело на задворках спального района. Шел дождь, и настроение было паршивое, и приходилось без конца подливать керосин.
Самый близкий человек.
Нежный любовник.
Учитель.
На прощание Виктор оставил записку, где раскаивался в преступлениях и в моем "обращении". Такие же послания он разослал всем своим жертвам. Помню, я изорвала бумажку в клочья и той же ночью покалечила троих идиотов.
– А что с машиной? – прерывает молчание мужчина. – Тяжеловато идет.
– Мусор.
– Не выбрасывается?
– Не кантуется.
– Печально, – зевает он. – С… б… ну и погода сегодня, да?
Я долблю ногой в тормоз.
Правило сорок второе поездки со мной – никакого мата.
– Жаба весит триста сорок грамм минус две семнадцатых жабы, – я произношу каждое слово медленно, как в школе для идиотов. – Сколько весит жаба? Только быстро, я спешу.
Мужчина несколько раз моргает. Мимо с яростным ревом проносится дальнобойщик, и окна обдает волной коричневой жижи.
– Разве может быть две семнадцатых жабы?
– Ну, не знаю, ножки там, бородавки.
Кадык "енота" судорожно поднимается и опускается.
