Андрей Сергеевич Терехов
Волк в ее голове. Часть III
Часть третья. Волк в её голове
Когда они уходят в тишину,
Туда, откуда точно нет возврата,
Порой хватает нескольких минут
Понять – о, Боже, как мы виноваты!
И фото – чёрно-белое кино.
Усталые глаза – знакомым взглядом.
Они уже простили нас давно
За то, что слишком редко были рядом,
За не звонки, не встречи, не тепло.
Не лица перед нами, просто тени…
А сколько было сказано «не то»,
И не о том, и фразами не теми.
Тугая боль, – вины последний штрих, —
Скребёт, изводит холодом по коже.
За всё, что мы не сделали для них,
Они прощают. Мы себя – не можем…
Владимир Бергер и Елена Кораблёва «Пока мы живы…»
Сон первый. Бог поможет
Знаете, в любой подростковой истории найдётся сентиментальная сцена-другая прощания с детством. Люди умиляются и проливают по слезинке, ибо каждый когда–то… м-м, взрослел?.. Что-то такое переживал?.. Что-то такое чувствовал?
Короче, прощание с детством. Как говорится, получите и распишитесь.
НЕТ СЕТИ
Сердце неистово колотится, в ушах свистит. Я судорожно поднимаю мобильный, тычу им в стороны, в паутину, в ветки, но заветная палочка рядом с «Tele2» так и не появляется. В правом углу, над трещиной, пропадает ещё один отрезок в пиктограмме аккумулятора.
– Диана! – Я больно спотыкаюсь о корень вековой сосны и срываюсь на крик: – Да остановись ты!
Чудом я заглушаю внутри себя не то «тупая сука», не то «тупая дура» – обе фразы так и вертятся на языке.
Иней на паутинке блестит алым в свете заходящего солнца. Она покачивается, когда ветер с гулом и скрипом проносится по лесу и пробирает меня до костей. Диана, тяжело дыша, останавливается, опирается на худенькую берёзку. Смотрит она не на меня, а вперёд, на полузатопленные рельсы среди деревьев. Ноги её дрожат. Пальцы, которые сжимают сумку Веронику Игоревны, неестественно белы – будто держатся из последних сил за край обрыва.
– Не пойму, где велик, – говорит Диана сухим, ломким голосом.
– Ты вообще… ты человек?
Она оглядывается по сторонам – сосны, сосны, редкие берёзы – прикрывает глаза. Гриндерсы, измазанные в крови отца Николая, облепило соломинками и песком. Лицо бледно, на коже выступили бисеринки пота. Плывут тени ветвей, перемешиваясь с отблесками заката.
– Мы же здесь шли? – спрашивает Диана.
– Ему нужна помощь!
– Бог поможет.
Она показывает сама себе направление, переступает ржавые рельсы и хлюпает прочь, проламывая тонкий лёд на лужах.
– Ты совсем тупая?
– Он приходил… к нам, – устало отвечает Диана, и ветер сносит в сторону её слова, перемешивает: – После… как мама… приходил… срал…
– Да сколько можно?!
– Сидел на диване… срал в мозги…
– Ты видела это своими глазами?
Диана с плеском падает в воду, словно кто-то невидимый подсекает ей ноги. Я дёргаюсь помочь, но потом останавливаю себя и со скрытым злорадством наблюдаю, как она барахтается в подтопе.
– Ты уверена в этом? Что он приходил, говорил твоей маме, чтобы она свалила из дома и тебя бросила? Ты видела это? Слышала?
Диана встаёт, трясёт мокрыми руками, и холодные капли разбиваются о моё лицо. Она растерянно смотрит на свои камуфляжные штаны, обвисшие, отягощённые влагой и грязью; на сумку Вероники Игоревны, с которой стекает бурый ручеёк.
– Отвечай? Ты это реально видела своими тупыми глазами? Или придумала? Потому что, на секундочку, вы, блин, жили с нами, и я ничего такого не помню.
Диана отрывает бурый пучок прошлогодней травы и вытирает сумку. Солнце уходит за облако, в лесу темнеет. Холод неумолимо проникает под одежду, и меня потряхивает, зубы стучат.
– М-может, это он уговорил твою маму вернуться из общины? И потом уговаривал не оставлять тебя? Че он в-всё время, типа, виноватится перед тобой?
Диана выпрямляется. Глаза её туманятся, стекленеют, только ветер гонит волны по куртке и волосам.
– Оки. Ты прав. Я такая дофига плохая, что только и бью всех. Что мама ушла. Что у тебя мозги с дисграфией…
– У меня нормальные мозги. Причём тут?..
– …что Цой разбился. Что террористы в Европе… Да, да, во всём виновата Диана.
– Блеск. Медаль тебе. А теперь вернись и всё исправь, и…
Я понимаю, как тупо это звучит, и смущённо замолкаю.
Качаются берёзы, хлюпает вода под говнодавами Дианы. Окоченелыми пальцами я разблокирую телефон, но там высвечивается то же неумолимое, зловещее, фатальное: «Нет сети».
***
Воздух леденеет, набухает лиловыми тенями. В кроссах хлюпает студёная вода, меня знобит. Цвикает невидимая птица. Сосны – тёмные колонны в полумраке – поскрипывают, пошёптывают на ветру; под ногами хрустят шишки.
Раз в двадцать шагов моя рука лезет в карман и вытаскивает телефон. На экране, свет которого едва рассеивает густеющие сумерки, ничего не меняется: серебрится трещина, сигнал не ловится, в правом углу моргает пустой значок заряда.
Ну конечно.
Куда ж без этого.
– Чел… велик, – бормочет Диана за спиной.
Я не отвечаю. Она повторяет это вновь и вновь, как попка-дурак, но прошло уже минут тридцать. Мы давно потеряли нужный пригорок, и её слова больше не имеют смысла. Пустое математическое множество.
Грунтовку сменяет асфальт с полустёртой, призрачной разметкой, с трещинами, которые заросли травой. На обочине проступает силуэт проржавелого вагона для перевозки животных: решётки, прутья, балки – один остов. Безжизненный скелет безжизненного объекта.
– Чел…
Я бросаю взгляд на Диану: на её бледном лице, под носом, выделяется тёмная полоса. До меня не сразу доходит, что это кровь: волочится густым ручейком по губам, набухает на подбородке, прыгает под ноги.
– Физиономию свою вытри, – раздражённо говорю я.
Диана моргает, потом прыскает. Поначалу она смеётся тихо, но затем хохочет во всё горло: сгибается пополам, роняет бурые капли на асфальт. Я растерянно отступаю.
– Тебе весело?
– В-видел бы себя! – гнусаво, сквозь приступы смеха говорит Диана. – Причесон такой!
Я смущённо накидываю на голову капюшон олимпийки, вытаскиваю из кармана платок и беру Диану за липкий, в крови, подбородок.
– Выпрямись.
От моего прикосновения смех выходит из неё, как воздух из сдувающегося шарика, черные глаза серьёзнеют.
Грубыми движениями я вытираю тёмные потеки – будто чем сильнее давишь, тем быстрее Диана поймёт, что натворила.
– Запрокинь голову и приложи.
Она поднимает нос вверх, одной рукой зажимает сумку под мышкой и прикладывает платок к ноздрям, другой – на ощупь достаёт из кармана сигареты.
– Опять? – Я чудом сдерживаюсь, чтобы не выхватить пачку и не швырнуть в лес.
Диана смотрит молча, без выражения, как языческий истукан. Это нещадно бесит.
– Он умереть может, – напоминаю я. – Нас могут посадить. У тебя диабет; кровь из носа хлещет, как из брандспойта. А тебе… покурить?
– Угу, – мычит Диана и противно хлюпает носом.
– А потом снова кого-нибудь изобьёшь?
В глазах Дианы ничего не отражается, но в чистом голосе проступает хрипотца:
– Я хочу дунуть. Укуриться. В три пизды. В тряпки. Чтобы глаза из ушей повылезали, чтобы на хер не помнить, как меня зовут, чтобы…
– Прекрати материться.
– Сказал гимназист с невъебенно уродливой заплаткой на штанах и ста пятьюдесятью пропущенными от классного руководителя.
От стыда я на миг теряю дар речи. Лицо Дианы делается упрямое-упрямое: между бровей разверзается пропасть-морщинка, губы сжимаются в бледные ниточки.
Я нарочито машу рукой и отворачиваюсь.
– Делай че хочешь.
Диана шуршит карманами, чиркает зажигалкой. До меня доходит сигаретный дым – горчит в носу, щиплет глаза.
– Последняя сигарета. Потом…
– Мне фиолетово.
Я в раздражении достаю телефон, и сердце замирает.
|| Tele2
Две палочки.
||| Tele2
Три палочки!
С трудом, еле попадая по сенсорным цифрам, я тычу в «03», жму вызов, и…
ПРОИЗОШЛА НЕИЗВЕСТНАЯ ОШИБКА
НЕИЗВЕСТНАЯ ОШИБКА
В груди разливается холодок. Я закрываю окно сообщения, снова давлю на «03», на зелёную иконку звонка.
ПРОИЗОШЛА НЕИЗВЕСТНАЯ ОШИБКА
НЕИЗВЕСТНАЯ ОШИБКА
Мысли заволакивает невидимым туманом. Я мотаю головой и сосредотачиваюсь.
В углу экрана горят те же три палочки. Значит, проблема в номере. По городскому скорая – «03». По мобильному тогда… 33? 031? 003?
Две цифры? Три?
Добавить «0»? Добавить «1»? «3»? «*»?
С минуту я туплю над экраном, затем вбиваю «003».
– Неправильно набран номер, – сообщает женский голос. – Пожалуйста, уточните номер и перезвоните.
– Чего там? – спрашивает Диана.
Я молча, с ослиным упорством набираю «030» и прикладываю холодный мобильник к уху.
Существует в округе хоть один тёплый предмет?
– … изменён, – нечётко, с середины звучит запись. – Пожалуйста, наберите «103».
– Спасибо! Век не забуду!
Мои пальцы послушно нажимают «1», «0» и «3». Вызов.
– Здравствуйте. Вы позвонили в Единый диспетчерский центр скорой и неотложной медицинской помощи города Северо-Стрелецка, пожалуйста, не кладите трубку, мы обязательно Вам ответим.
Играет классическая музыка.
Мелодия тянется и тянется – из уха в ухо, через извилины, скрипичной струной через пустоту. Ветер дует и дует.
Я сбрасываю вызов и снова набираю «103».
– Здравствуйте. Вы позвонили в Единый…
Запись обрывается. Нарастает гудок и эхом отдаётся в черепе. Затихает.
Внутри меня всё натягивается от страха.
– Скорая слушает, – отвечает женский голос. К моему облегчению, звучит он живо, с хрипотцой и бархатцем. – Что у вас случилось?
– Сорян… м-м, не знаете, где интернат недостроенный?
– Где что? Говорите громче.
– Недостроенный интернат!
Молчание.
– Для детей-инвалидов! На Приморке!
Тишина.
Я в отчаянии смотрю на треснутый экран. Он чёрен и, когда я нажимаю включение, показывает картинку дохлой батарейки. Деления её пусты, вместо глаз сереют крестики.
– Блин. Блин! – меня разбирает истерический смех. – БЛИН!
Страшный гул вновь поднимается в соснах и разбегается по верхушкам. Узловатые ветви шатаются от ветра, на голову сыпется труха, мягкие иголки. Я едва не швыряю телефон на асфальт, но в последний момент останавливаю руку и позволяю ей безвольно опуститься.
– Чел?.. – раздаётся голос Дианы за спиной; её говнодавы скрипят по асфальту.
Я сердито отшатываюсь, когда она робко, тепло касается моей спины, и шиплю: «Не т-трогай!»
– Возьми.
– Не говори со мной!
Когда я поворачиваюсь, Диана что-то протягивает мне. Другой рукой – с носовым платком и сигаретой – она неловко прижимает к рёбрам грязную сумку Вероники Игоревны.
– Не трогай меня, – повторяю я дрожащим голосом. – Не говори со мной. Вали куда хочешь. Кури че хочешь. Кури… Курица! Тупая безголовая, я не знаю… курица! И себя угробишь, и его угробишь, и всех. Курица! Курица! Курица!..
Теплота её ладони ещё греет мою спину, и где-то на этом адовом ветру, где-то в глубине души отчаянно хочется, чтобы Диана снова прикоснулась. Но я слишком зол, а она натужно хлюпает носом, сплёвывает кровь, вновь что-то протягивает.
– Я не буду, но ты… Ты позвони.
Мне в руку утыкается доисторический «Нокиа». На экранчике высвечиваются синим три цифры набранного номера: 1, 0 и 3.
Сон второй. Заправочная станция
Сладкий кипяток чая сползает по пищеводу и падает жгучим шаром в желудок. Я стучу раскалённым стаканчиком по столешнице, прикрываю глаза. Под веками собирается бархатная тьма и пульсируют световые круги.
Что вам сказать?
От усталости у меня дрожат ноги и раскалывается затылок.
Я сижу на заправке, километрах в шести от города, и похлёбываю пакетозный чай, который мне купила Диана. Ничего, кроме грязно-рыжего фонаря, не освещает пустое, холодное, тёмное шоссе за окном. По обочине бродит моя благодетельница.
Диана.
Дианище.
Дианозаврище.
Она приложила мобильный к уху и беззвучно шевелит губами. За ней густеет ночь: поднимается из чёрного леса в синее небо и поглощает остатки дня.
В кафе при заправке душно и сумрачно: работает только лампа у парня-кассира, который нацепил наушники и пустым взглядом смотрит в окно. Остальное пространство разъедают тени: стеклянную дверь с колокольчиком, тревожно-красные стены и зелёный потолок – болезненного, гайморитного оттенка.
Я прикрываю тяжёлые веки и слушаю, как под костями черепа неотступно гудит ветер: ш-шух, ш-шух.
Ш-шух.
В темноте внутреннего зрения возникает фигура отца Николая. Он парит, словно в невесомости, и только лохмотья чёрной рясы колышутся ветром, будто трава на затопленном лугу. Потом кожа на лице сереет, высыхает, покрывается язвами. Глаза закатываются, губы открываются, рука выворачивается и переламывается со звоном колокольчика. Отец Николай нависает надо мной, рот его вытягивается, вытягивается…
– …берет? – говорит он над самым ухом.
Я вздрагиваю и просыпаюсь. Сердце стучит, в голове стучит; силуэт отца Нико… нет, Дианы, обычной Дианы, расплывается перед глазами мутным пятном.
– Че? – Я вскакиваю, чувствую нелепость этого и сажусь обратно. – Че там?
– Мой… меня бывший подберёт.
Слово «бывший» Диана произносит по-особому, будто с ним что-то не так. Ноги нет или, не знаю, головы.
– Че? – глупо повторяю я.
– Ты спишь? Говорю, меня подберёт бывший.
– М-м…
Я трясу головой и впервые осознаю вопрос. Не понимаю, как вести себя с человеком, который трахал Диану. Не понимаю.
Господи, да не хочу никого видеть. Помните тот замок в Барселоне, который не достроили, потому что архитектора переехал трамвай? Я продам квартиру, если бывшего Дианы переедет голубенький барселонский трамвай. Я даже пожертвую почку, если голубенький барселонский трамвай прокатится так несколько раз: туда и обратно, туда и обратно.
– Во сколько автобус? – спрашиваю я, будто и не слышал фразы о парне. – Ты посмотрела?
– Чел, он сюда приедет.
– Ну да, ну да. Типа твой бывший и меня довезёт?
– Вообще-то, ну… – Диана чешет ухо. – Лучше вам друг друга не видеть.
Глаза у меня лезут на лоб, щеки обжигает, как от пощёчины.
– То есть автобус я жду один.
– Обиделся?
– Да фиолетово. – На лице у меня, скорее всего, написано противоположное, но Диана вряд ли увидит это в сумерках.
Пару секунд я торможу в себе комментарии, колкости и вопросы, но потом всё-таки не выдерживаю:
– Он такой ревнивый?
– Вам не надо встречаться. Оки?
– У него нет башки?
– Чел…
– Или руки нет? Может, он енот?
– Господи, ты можешь просто выполнить просьбу?!
Я разминаю шею, затем киваю в сторону пакета с жёлтыми розочками. Внутри прячется сумка Вероники Игоревны. Или мы прячемся от неё – это уж как посмотреть.
– Из-за этого?
– М-м?
– Твой парень не должен меня видеть. Из-за сумки?
Диана трёт лоб и неуверенно произносит:
– Наверное, лучше отнести её ментам.
– И заодно рассказать, где её надыбали. И сколько священников при этом полегло.
– Я… я лишь предложила.
Мы молча глядим друг на друга, и я представляю нас со стороны: два безликих чёрных изваяния.
– Ты помнишь, чего он сказал?.. – спрашивает Диана. – Про отца? Думаешь, про моего? Или…
«Помню, как ты лупила его ногами».
– Чел?
– Да че ты меня-то спрашиваешь? Вернись и спроси.
Диана замолкает и отворачивается к окну, за которым тесно, темно, душно чернеет лес. В голове у меня проносятся «Трубы», удары Дианы, хруст костей. Переломанное лицо отца Николая. Его взгляд, остановившийся на мне при словах: «Она боялась твоего отца».
Сознавал дед Валентина, кому это говорил?
Сознавал, на кого смотрит?
Диана встаёт, медлит пару секунд, словно хочет что-то спросить, но ничего не говорит и растворяется в густых тенях. Вновь она появляется только у конторки. Доносятся голоса – Дианы и кассира, – и с шипением загораются белые диски ламп под болезненно-красным потолком. Из полумрака в углу проступает штандарт Свято-Алексиевской общины.
Диана вздрагивает и проходит мимо него к вертушке с перекусом, берет что-то, пробивает на кассе. На обратном пути она с треском раздирает упаковку, достаёт полупрозрачно-жёлтого мишку и зубами отрывает ему голову.
До меня долетает ягодный аромат.
– Эти мармеладки какие-то странные. – Диана бухается на стул, вытаскивает изо рта желеобразную башку и рассматривает. – Посиди хотя бы в тубзике. Тупо звучит, но…
Я усмехаюсь.
– Может, снять вам номер?
– Или в лесу? Или в…
Мимо заправки проносится карета скорой, и нас обдаёт сиреной, гулом, красно-синими огнями. Мы замолкаем, понимая, за кем и куда спешат врачи.
Диана пожирает мармеладных зверей и не замечает, что у неё под носом засохли бледные мазки крови. Я смотрю в окно, где два ряда молочно-белых светильников уменьшаются, сжимаются и уходят вдаль, в бесконечную, непроницаемую, жадную темноту. Странно, что больше ничего не отражается в окнах – ни Диана с кровавым осьминогом на футболке, ни столик, ни конторка кассира – только эти зловещие, сияющие диски.
– Когда ты пойдёшь к деду Валентина?
Диана шумно выдыхает носом и бросает на меня усталый взгляд, протягивает малинового мишку.
– Десерт?
– Когда ты пойдёшь к нему?
– Съешь мармеладку.
– И сядешь рядом, и будешь менять ему утки, и будешь носить еду из больничной столовой, и будешь извиняться, пока у тебя язык не онемеет? Когда?
– Чел, тебе нельзя здесь оставаться.
Лёгкий укол страха пронзает солнечное сплетение, но я не подаю вида и молча смотрю в глаза Дианы, пока не выигрываю в эти жутковатые гляделки.
– Извинения… – Она кладёт очередного мишку между зубами и одним «клац» делает из него инвалида. – Никому не нужны твои извинения.
– Типа переехал человека на машине – так ему и надо?
В чёрных глазах Дианы не отражается ничего, кроме усталости. Ни мыслей, ни эмоций. В сердцах я больно хлопаю ладонью о стол – стаканчик подпрыгивает, упаковка мармелада валится на бок и выблёвывает поток синих, фиолетовых, оранжевых медведей.
– Тогда и я не отойду от тебя, пока сюда не заявится твой БЫВШИЙ.
– Ты не понимаешь…
– Интересно, че он скажет, – мой голос дрожит, – что его девица забивает ногами священников, и потом…
Диана утыкает свою холодную ладошку мне в губы, так что остаётся только мычать и вдыхать сладкий запах мармелада.
– М-м… п… – Я грубо отталкиваю руку Диану. – Сказал: остаюсь!
– Господи…
Диана швыряет недоеденного медведя в упаковку и обхватывает голову. В черных глазах проступает отчаяние, и я ловлю себя на неуместной сейчас, к Диане, жалости.
Шоссе за окном омывает жёлтый свет фар, и к заправке подъезжает шестая «бэха». Кавалер Дианы?
Я внутренне напрягаюсь.
Пусть он уедет.
Пусть…
Из машины выходит немолодая пара. Мужчина открывает клапан бензобака, женщина прогуливается рядом, поёживается, обхватывает себя руками. Ветер играет её светлыми-светлыми, как у ангела, волосами, и это успокаивает.
– Он будет с минуту на минуту. – Диана подносит голубую медвежью культю ко рту, морщится и кидает останки в упаковку. – Чел, пожалуйста. Пожалуйста, блин, пожалуйста.
– Достала уже. – Я хватаю пластиковый стаканчик, обнаруживаю, что там остался лишь сахар на дне, и с хрустом сминаю. Боль молнией отдаётся в порезанном пальце. – Достала. Не хочешь извиниться перед отцом Николаем – иди в жопу. Со своим «с-минуту-на-минуту»-парнем. С этой сумкой. Идите вы все…
– И моя мама?
Я будто спотыкаюсь об этот вопрос и глупо открываю, закрываю рот.
– Ну-ну, слушаю. – Диана достаёт фиолетового мишку, раздирает пополам своими тонкими пальцами и беззлобно, вяло замахивается.
Мармеладная башка ударяет в мою ключицу и отскакивает на пол. Следом – в подбородок – летит мармеладная задница. Затем зелёный мишка. И ещё красный, и жёлтый, они обрушиваются на меня нелепым ягодным дождём.
Не зная, как на это реагировать, я достаю сумку Вероники Игоревны и нарочито кладу на стол.
Открываю.
На Артура Александровича вытаращивается куча залежалого хлама: наушники, оранжево-зелёный листок «Поморских аптек» с лыбой-доктором и девизом: «Следим за вашим здоровьем с 1995 года», бумажное письмо… ещё один аптечный купон.
И ещё один.
Подняв бровь, я собираю купоны в левой руке: четыре… пять… шесть-семь-восемь. Девять.
Гладкие и мятые, старые и новые, выцветшие и яркие.
«Поморские аптеки». «Скидка 7%».
«Поморские аптеки». «Скидка 9%».
«Поморские аптеки». «Скидка 5%».
– Твоя мама так часто туда ходит?
– А?
Я машу купонами и повторяю:
– Твоя мама часто покупает в «Поморских»?
– Извини, в «жопе» плохо слышно. Говно звуки глушит.
Секунд тридцать я увязываю продукты жизнедеятельности и мой вопрос.
Типа сарказм?
Типа «получи, фашист, гранату»?
Пока я туплю, Диана забирает купоны и просматривает.
– «Наши адреса», – демонстративно читает она. – «Улица Челюскинцев, 25. Улица Красноармейцев, 19. Первая линия, 67. Улица Луговая, 16а. Пятая линия, 43. Шестая линия, 96». По-твоему, мама просрала все наши деньги, так что нас коллекторы чуть не подожгли, но аптеку выбирала подальше, – Диана трясёт купонами, – и ПОДЕШЕВЛЕ?
Я не отвечаю. Да, среди адресов нет ничего близкого к дому Фролковых или к гимназии, но откуда-то эти бумажки взялись?
В таком, блин, количестве?
Колокольчик двери звенит, и заправка наполняется промозглым холодным воздухом. У обочины, рядом с «бэхой», припарковался темно-синий седан – двухдверный, с клиновидным корпусом.
Дверца со стороны водителя приоткрыта, в салоне горит свет. Хозяина не видно.
– Жень… – глухо говорит Диана кому-то. Она швыряет купоны в сумку и быстро идёт к выходу. Меня прошибает пот, и в солнечном сплетении проползает что-то холодное, склизкое.
Её парень
Не хочу его видеть. Не хочу.
– Жень, не заходи! – повторяет, как сомнамбула, Диана. – Погнали сразу…
Как же всё не вовремя.
Как же не вовремя вся эта жизнь.
Когда я неохотно, через силу, через тошноту поворачиваюсь, Диана уже висит на мужике у входа и утягивает его наружу. Именно мужике: судя по одежде и телосложению, ему отстучало лет тридцать-сорок. Лица не видно, потому что Диана как анаконда обвилась вокруг своего бывшего. Затем мелькает борода, глаза, и я глупо хихикаю.
Это Леонидас.
Леонидас.
Нет, правда, это…
Это какой-то пиздец.
