Ангелина Муминова
Пока не смолкнут письма
ГЛАВА 1. ДО РАССВЕТА ВОЙНЫ
Лето 1940 года выдалось особенно теплым. Солнце щедро дарило свои лучи, купая в них просторные поля, густые леса и шумную, сверкающую речку, которая извивалась между холмами, словно серебристая лента.
Деревня Туманово жила своей обычной, размеренной жизнью. По утрам доносилось кудахтанье кур, мычание коров, скрип колодца и глухой гул тракторов-всё это было знакомым фоном для Марии.
Мария, она же Мария Семеновна Логунова была стройной девушкой, ее темная коса, густая и тяжелая, доходила почти до пояса- как отрезки памяти, вплетенные в каждое утро, проведенное в молочном дворе с матерью. В ней было что-то от самой земли: простое, кроткое, но не сломленное.
Серые глаза-тихие, глубоко задумчивые, как небо перед дождем-смотрели прямо, но без вызова. Они будто уже знали цену расставаний, хотя еще ни разу по-настоящему не прощались
Как и большинство жителей деревни просыпалась рано, помогала своей матери Любови Петровне, доила корову Зорьку, затем шла на огород, где уже закопошился её младший брат Петя.
Любовь Петровна была женщиной, в которой жила сама Русь- с ее терпением, силой и тихой, несгибаемой верой. Она была невысокого роста, с усталым взглядом карих глаз, не была ни кроткой, ни суровой-она была настоящей. Ее темные волосы с проседью всегда были убраны в пучок и под платок, завязанный привычным, крепким узлом. Руки-сухие, с мозолями, пахли мылом, молоком и печкой. Такие руки держали деревню, лечили, обнимали, хоронили- и снова продолжали жить.
Она рано овдовела и поднимала двоих детей одна, без жалоб, без криков. В ее доме всегда было тепло и пахло топленным молоком. Говорила немного, но каждое слово будто касалось сердца.
Петя, младший брат Марии был самым светлым пятном в доме Любови Петровны. Ему было всего шесть-худенький, белобрысый мальчик с большими, непослушными серыми глазами. Он говорил быстро, как будто боялся, что взрослые его перебьют, и все время спрашивал:
– А когда Маша вернется? А Гриша меня узнает? А когда он придет в гости?
Он бегал за Марией по пятам, хватал ее за платье, дергал за косичку, а потом смеялся и прятался за дверью. Она называла его «мой лягушонок». У него были шершавые ладошки с запахом ромашек и одуванчиков. Уж очень он любил собирать их. Пытался рисовать углем на заборе животных и цветы, а вечером залезал к матери на колени, даже когда ноги уже не умещались. Любовь Петровна гладила его по спине и тихо пела песни.
Их домик стоял на пригорке, чуть в стороне от других-как будто сам выбирал себе тишину. Невысокий, с покосившимся крыльцом и резными ставнями, он дышал теплом и простотой. Крыша, крытая потемневшим шифером, скрипела по вечерам, когда солнце уходило за горизонт, а ветер рождал в щелях тихие вздохи-словно дом тоже скучал.
Во дворе старый колодец, детские качели, еще построенные отцом Маши, самодельные пеньки и столик, беседка, в которой часто любили собираться Маша со своим семейством и слушать мамины рассказы о прошлом, настоящем и будущим. Так же у них был коровник где и жила их любимая корова Зорька-кормилица, подруга, почти член семьи. Возле крыльца цвели настурции, такие яркие, будто случайно высыпались из чьих-то снов.
Весной под окнами зацветали подснежники, а осенью порог покрывался листвой, которую никто не спешил убирать- как будто в этом было что-то живое, важное.
Внутри-вышитые полотенца, запах печеного хлеба, и тиканье часов, что передал еще прадед. В углу стояли иконы, над печью-сушеные травы, а у окна швейная машинка, которой пользовалась мать Любовь Петровна. Все здесь было соткано из заботы: о детях, о хлебе и о мирной жизни.
Жили они скромно, но дружно. Отец Марии умер, когда ей было десять лет, с тех самых пор она стала главной помощницей матери.
Гриша часто приходил к ним в дом, на то было несколько причинам, но одна из которых-это взгляд Любови Петровны. В нем никогда не было жалости-только участие. Он любил слушать, как она рассказывает сказки вполголоса, когда думала, что Мария уже спит.
Гриша, он же Григорий Александрович Родин, был родом из Тишины. Соседняя деревня, находившееся в 2х км ходьбы. У него были темные, чуть волнистые волосы вечно растрепанные, будто не терпели порядка, и карие глаза-теплые, но тревожные. Такие глаза бывают у тех, кто с детства многое видел, но никому об этом не говорил. Он не был особенно разговорчив-больше молчал, слушал, глядел. Но в его молчании чувствовалась сила, какая-то уверенность, будто он знал, что делать, даже если не понимал куда идти. Стройный, сильный, он легко поднимал вёдра с водой, помогал по хозяйству, а потом мечтал, глядя в небо, где плыли журавли.
Сирота с детства, он рос у бабушки-строгой, но ласковой женщины с руками, пахнущими луковой шелухой и сухим сеном.
Анна Тимофеевна, так ее звали всегда носила длинный выцветший сарафан и шерстяную кофту, даже летом- «привычка», говорила она, – и платок, завязанный на затылке. Ее лицо пронизали глубокие морщины, но в голубых глазах еще теплилось неугасимое пламя заботы. Часто она сидела у окна, вяжя носки, и прислушивалась к тишине-будто ждала, что в ней прозвучат шаги тех, кто ушел. Свою боль она прятала глубоко, только иногда, когда думала, что Гриша спит, тихо плакала у печки.
Домик их стоял у самого леса, и по вечерам Гриша часто засыпал под вой ветра в соснах. В этом доме не было роскоши, но было то, что не купишь: тепло рук и забота любимого человека. Здесь Гриша с детства сам чинил крышу, колол дрова, кормил кур и читал бабушке старые книги, от которых пахло временем. Именно здесь он впервые услышал истории о любви, войне и о том, что значит быть настоящим мужчиной.
Лето только начиналось, а воздух уже пах сеном, пылью с дороги и чем-то обещающим. Маша стояла у калитки с ведром в руках-корова только что вернулась с пастбища, и она собиралась идти в сарай, как вдали показалась знакомая фигура.
–Эй, неси второе ведро, помогу,-окликнул Гриша, ухмыляясь
Он был босой, с закатанными по колено штанами и веткой в зубах. Маша хмыкнула, но отдала ему ведро.
–Только не расплескай, герой. А то опять будешь вытирать пол.
–Мне б твои заботы, Машка. -он подмигнул.
–А пошли к речке? Жарко как в бане.
–Мама не велела, -буркнула она, но уже натягивала платок на плечи.
Пока шли, вспоминали как в прошлом году Гриша пытался переплыть на спор и чуть не захлебнулся.
–Если бы я тебя не вытащила, то у нас был бы в деревне минус один Гришка,-дразнила Маша
–Зато ты бы теперь героиней была. Все б рассказывали «Вот она, Маша, спасительница утопающих!»
На речке было тихо – только стрекот стрекоз и блеск воды, будто стекло разлилось по земле. Они разделись до нижнего белья и нырнули.
– Смотри, как карасей распугала, – смеялся Гриша, выныривая рядом. – Ты будто бомба упала.
– А ты будто чурбак плавает, – ответила она, брызгая в него водой.
Они смеялись, плыли бок о бок, а потом, лежа на траве у берега, долго молчали, глядя в небо. Маша сказала тихо:
– Вот бы лето никогда не заканчивалось.
Гриша повернулся к ней, прикрыл глаза от солнца ладонью.
– А ты знаешь, я, когда в армию пойду – я тебе письма буду писать. Каждый день. Даже если нечего.
– А я тебе тоже, – шепнула она. – Только ты не теряй их. Это будет как будто я рядом.
Он посмотрел на неё – серьёзно, впервые за весь день.
– Я не потеряю. Ни одно.
Когда солнце стало клониться к закату, Гриша и Маша попрощались у поворота к её дому.
– Завтра пойдём к речке опять? – спросил он, улыбаясь.
– А если дождь? – прищурилась Маша.
– Значит, будем мокнуть вместе, – засмеялся Гриша.
– Ну и глупый ты, – тихо ответила она, но в голосе звенело тепло.
Разошлись, не оборачиваясь, но оба долго стояли у своих калиток, вглядываясь в тропинку, по которой только что ушли.
Прошло лето, за ним осень и зима. Жизнь текла неторопливо – как река, у которой они с Гришей провели те счастливые, почти детские дни. Маша и Гриша окончили десятый класс. В деревне готовились к скромному, но долгожданному выпускному – с цветами из гофрированной бумаги, самодельными ленточками и танцами под гармонь на старом школьном дворе.
Гриша стал серьёзнее – он часто ходил помогать соседям, плотничал с местным столяром и уже готовился поступать в техникум. Маша мечтала стать врачом, записалась на курсы медсестёр в райцентре. Любовь Петровна смотрела на детей с гордостью – её Маша будто расцвела, тёмная коса отливала синим в солнечных лучах, а в глазах светилось тихое счастье.
Они с Гришей гуляли по вечерам, обсуждали планы. Хотели съездить в город, купить туфли и платье к выпускному. И, может быть, сфотографироваться вместе – чтобы осталось на память.
Но утро 22 июня 1941 года перевернуло всё.
Раннее солнце уже заливало деревенские улицы. Пахло свежей росой и молоком. Маша помогала матери на кухне, когда в дверь постучали. Это был сосед Сафонов, запыхавшийся, с побелевшим лицом.
– Включите радио, – только и сказал он, – срочно.
Они включили старенький приёмник. Сначала был шорох, потом голос – строгий, тяжёлый, будто камень упал на сердце:
– «Сегодня, 22 июня, в четыре часа утра, без объявления войны германские вооруженные силы атаковали границы Советского Союза…»
Весть о войне разлетелась по деревне стремительно. Кто-то услышал по радио, кто-то от соседей, кто-то от проезжающего почтальона. Ещё до обеда у школы, у лавки, у сельсовета собрались люди – тревожные, сбившиеся в кучки, с озябшими руками и немыми лицами, будто холод пробрал в самую душу, несмотря на летнее солнце.
Старики молча курили, уставившись в землю. Женщины вытирали фартуки о ладони, будто не зная, куда себя деть. Кто-то всхлипывал, кто-то стоял неподвижно, как вкопанный. Дети, ничего не понимая, сбились в сторонке, прижавшись друг к другу.
– Значит, всё… – прошептала Марья Гавриловна, вдова, потерявшая мужа ещё в Гражданскую. – Опять, значит…
– Мобилизация будет… Не сегодня – так завтра. Всех парней заберут, – глухо сказал участковый Синицын, поправляя фуражку.
Гриша стоял рядом с Машей. Его пальцы сжали её руку крепко, до боли, но она не отняла. В её глазах был страх – за него, за брата, за мать, за всех, кого она знала и любила.
– Меня точно заберут\», – сказал он негромко, будто самому себе. – Я старший, мне уже восемнадцать.
Маша ничего не ответила. Она не могла. К горлу подкатил ком.
В этот момент к участковому подошла женщина лет сорока, с серым лицом, с руками, истёртыми до крови от работы.
– А что ж теперь? Мужа на Финскую забрали, теперь сына! Я одна осталась! Как жить-то? Кто по весне пахать будет?
– И у меня трое, – тихо добавила соседка, – кто их кормить будет? Кто хату держать?
Участковый опустил глаза. Он был не жесток, он просто был солдатом другого фронта – внутри страны, где тоже шла своя война.
– Я понимаю… Но прикажи мне остановить – не смогу. Приказ сверху. У нас беда общая… Общая, мать. Держитесь.
– Словами не вспашешь поле! – выкрикнул мужик из толпы. – А если никто не вернётся? Сколько их там уже не вернулось?
– Я сам сына провожал, – глухо ответил участковый. – Жду. Каждый день. Надежда держит.
Он оглядел толпу – глаза в глазах, слёзы, молчание, руки, тянущиеся к уходящим.
– Храните деревню, женщины… Храните то, что есть. Мы будем там – за вас. А вы – здесь, за нас.
ГЛАВА 2. ДО СВИДАНИЯ, МОЙ ДОРОГОЙ!
Село будто застыло. В воздухе витал неуловимый привкус беды, как перед грозой. Был ранний рассвет, но солнце не спешило пробиваться сквозь тяжёлые облака. На окраине собралась вся деревня – провожали парней на фронт. Кто-то сжимал в руках икону, кто-то – старую фотографию. Кто-то – чужую руку.
Гриша стоял в строю рядом с другими. На нём была старая гимнастёрка с плеча умершего дяди, чуть великая, но в ней он казался взрослее. Лицо его было непривычно серьёзным, даже упрямым. Он ждал, пока прозвучит последнее слово председателя, пока разрешат обняться.
Маша стояла чуть в стороне, в тёмном пальто, поверх которого наспех набросила мамину шаль. Её губы дрожали, но она не плакала. Не хотела. Он должен запомнить её сильной.
Когда колонна тронулась, она подбежала к нему, схватила за руки.
– Постой… подожди, – выдохнула и дрожащими пальцами сняла с шеи медальон на тонкой цепочке. – Он был у моей бабушки… потом у мамы… теперь у тебя. Пусть хранит тебя.
Гриша не сразу взял. Он посмотрел ей в глаза. Долго. Словно прощался взглядом, потому что слов уже не было.
– Я вернусь, Маша… вернусь… – сказал хрипло.
Она кивнула, прикусила губу – и, наконец, слёзы хлынули сами.
–Только живи. Все остальное-неважно. Письма…не забывай писать…
Деревня замерла. Только старенький почтальон приложил ладонь к груди – и перекрестился.
Паровоз пыхтел вдалеке. Слышались крики, прощания.
–Поезда ждать не будут! -громко крикнул полицейский, оборачиваясь к толпе. – Мужики, давайте, не тормозите! Родину защищать нужно!
Гриша ещё раз посмотрел на Марию, на её руки, на глаза, в которых застыла немая молитва. Поднял ладонь, погладил её по щеке.
– Я запомню. Всё, Маша. Каждый день с тобой. Не отпускай меня в мыслях…
Они обнялись – так крепко, будто в этом объятии хотели уместить всю жизнь. Потом он разжал руки. Посмотрел на бабушку. Поклонился.
Солдаты один за другим начинали шагать к грузовику. Гриша пошёл последним. И когда подошёл к краю деревни, не удержался – обернулся.
На краю дороги стояли они. Бабушка в тёмном платке. Маша – с руками, сжатыми у груди, словно молилась. Сельчане – усталые, осиротевшие в одно мгновение.
Он смотрел на них, пока не затуманились глаза. Пока образы не стали расплываться. Пока не превратились в точку.
И тогда он повернулся. И шагнул в неизвестность.
Когда последняя фигура исчезла за поворотом, Маша вдруг тихо осела на колени, прижав ладони к груди. И тишина деревни, до этого наполненная прощальными голосами, стала оглушающей.
Маша стояла неподвижно, глядя в ту сторону, где ещё минуту назад исчез Гриша. Слёзы давно высохли – сердце будто выжгло всё до последней капли.
Мама Маши подошла сзади, обняла дрожащими руками.
– Молиться будем… и ждать… – прошептала она в её волосы. – Главное – не теряй веру. Она их и спасёт.
На следующий день Маша не спала до рассвета. Она сидела у окна, завернувшись в отцовскую шинель, и думала. Ей не хватало дыхания. Не хватало ощущения, что она что-то делает. Просто ждать – это было мучительно. А значит, нужно действовать.
Через неделю она уехала в районный центр, где открылись курсы медсестёр. Вместе с другими девушками – кто-то ещё со школы, кто-то совсем незнакомый – они учились сутками. Писали лекции, запоминали названия лекарств, бинтовали друг друга, делали перевязки. Сухие слова преподавателей перемежались с громкими стуками сердца – ведь всё, что они учили, завтра станет их единственной опорой перед лицом смерти.