Анна Берсенева
Двое в Барселоне
– Видишь, запомнил… А ведь это давно было, года два, наверно. Что ж ты больше не снималась? Я тогда, помню, балдел прямо, когда ты по аллее шла. Так и хотелось догнать, честное слово!
– Не хотела больше.
– Почему? – удивился Рома.
– Это долго объяснять. Не понравилось.
Его дурацкие расспросы еще больше ее рассердили. Не хватало еще объяснять ему, что заставило ее отказаться от карьеры рекламной звезды!
– А мне так очень даже понравилось, – почему-то грустно сказал он.
За разговором он не заметил, что Аля повернула на Аминьевское шоссе, потом выехала на Кольцевую. Даже стенд у поворота с надписью «Южное Тушино» не привлек его внимания. Только когда она остановилась возле своего дома и открыла дверцу, Рома встрепенулся.
– А куда это мы приехали? – удивился он.
– Я домой приехала, – сказала Аля, выходя из кабины. – Сказал, чтобы ехала, куда хочу? Ну и будь здоров. Спасибо за доставку!
Она хлопнула дверцей и, не оглядываясь, вошла в подъезд. Конечно, можно было ожидать чего угодно – например, что он рассвирепеет от такого наглого кидалова и бросится за ней. Но на это ей было плевать.
Она так ненавидела в ту минуту всю эту жизнь – «Терру», Ксению, грохот музыки, Витька с лицом как блин, Рому в фиолетовом пальто! А главное – то, что через два дня придется окунуться во все это снова.
Глава 5
Аля понимала, что самым большим даром ее судьбы была встреча с Павлом Матвеевичем Карталовым.
Теперь, спустя почти четыре года после того, как она впервые его увидела, Аля уже не могла представить, что этого дара могло ведь и не быть. Ей казалось, что Карталов всегда был в ее жизни, и значит, жизнь всегда была полна неназываемого смысла.
Она уже с трудом вспоминала то время, когда все было совсем иначе. Когда она чувствовала себя совершенно растерянной, не видящей собственного будущего. И никто ничего не мог ей объяснить…
Илья? Но что мог объяснить Илья! Она влюбилась в него, он был ее первым мужчиной, и, ослепленная любовью, она долго не замечала того, что потом стало для нее очевидным.
Аля вспомнила, как попыталась объяснить Нельке, лучшей и самой давней своей подружке, почему ушла от Ильи. Про то, что он мелкий человек… А Нелька посмотрела на нее как на полную идиотку и сказала: «Можно подумать, ты с политбюро КПСС всю жизнь трахалась! Да где ты их видела, крупных?»
Аля и сейчас улыбалась, вспоминая смешную Нелькину гримаску в ту минуту. Конечно, она была права! «Крупными» мужчинами жизнь не баловала… Поэтому Аля даже не удивилась, когда вскоре после этого разговора вошла в квартиру Ильи и увидела Нельку в его постели. Что ж, все честно: она ведь пришла, чтобы забрать свои вещи и отдать ключи от машины. А подружка ее с детства умела выбирать лучший вариант из всех возможных…
Илья был возможен, он был реален и мыслил жестко, четко, как и должен мыслить мужчина его круга, если хочет чего-то добиться в жизни. Видеостудия, собственный ночной клуб, прибыльный бизнес, заискивающие взгляды тусовки – все это было наглядным свидетельством его правоты. Да что там говорить: первый же клип, в котором он снял Алю – тот самый, с перчатками и надписью «Вернитесь к забытым чувствам», – прошел по первому каналу и получил все мыслимые призы в Швейцарии и еще бог знает где.
От таких мужчин не уходят двадцатилетние девочки! Даже если у них неясные стремления, талант и фиалковые глаза… Это Венька говорил, что у нее фиалковые глаза, и всегда так при этом улыбался, что у нее сердце переворачивалось. «Незабвенный мой друг и нежный, только раз приснившийся сон…» Вот именно сон – человек, полный душевного смятения, запутавшийся в нескладицах жизни, не способный противостоять обстоятельствам. Аля до сих пор не знала, случайно он принял слишком большую дозу наркотика или понимал, что делает…
Ничего не мог ей ответить Венька, да она и не ждала от него никакого ответа – только вспоминала его с неизбывной болью.
А Карталов – мог. Он был единственный, кто мог. То есть он ничего и не отвечал ей – просто она забыла, о чем хотела спросить. Ее больше не интересовало, нужно ли кому-нибудь то, что она хочет делать в театре, или людям теперь достаточно незамысловатых клипов. Все эти умные рассуждения о конце искусства и гибели культуры, которые она время от времени краем уха слышала по телевизору, стали ей безразличны.
Какая разница, погибло искусство или не погибло? И кто это вообще может знать? А она выходит на сцену, обыкновенную гитисовскую сцену во время репетиции, смотрит в глаза Карталова, сидящего за режиссерским столиком в зале, и чувствует, что вот это и есть острие жизни, то самое, на котором трепещет сердце…
Прежде Аля не предполагала, что отношения с мужчиной, от которых трепещет сердце, могут не быть любовными отношениями. Разве что догадывалась, глядя на Веньку… Но с Карталовым это было именно так. Их не связывало то, что обычно связывает мужчину с женщиной, но связь между ними была прочнее любовной, это Аля чувствовала безошибочно.
Может быть, дело было только в возрасте: все-таки Павлу Матвеевичу было за семьдесят. Но для себя Аля давно решила, что причина в другом: значит, любовь все-таки не самое сильное чувство, не то, ради которого ничего не жалко. То есть, может быть, для кого-то любовь и важнее всего на свете, но не для нее.
Она никогда не давала себе торжественной клятвы посвятить жизнь театру – это как-то само собою получилось. Ради этого она отказалась от безбедной жизни, клиповой славы, денег и очень сомневалась теперь, что любовь к какому-то неведомому мужчине способна овладеть ее душой. Да и не видела она их, этих мужчин, вот просто в упор не видела, хотя искренне пыталась разглядеть какие-нибудь выдающиеся качества у тех, с кем сводила жизнь.
Ей нравились ухаживания поклонников – довольно многочисленных, что было неудивительно при ее внешности. Но она ни разу не пожалела о том, что ухажеры, повертевшись вокруг нее, постепенно исчезают. Может, и правда, как та же Нелька когда-то говорила, она динамистка прирожденная – ну и что? Лучше быть динамисткой, чем жизнь посвятить какому-нибудь ничтожеству, которое и не поймет, что ему посвящено.
К четвертому курсу Аля Девятаева имела прочную репутацию лучшей студентки Карталова и при этом холодной, равнодушной ко всему, кроме театральной карьеры, девицы. А то, что ее на аркане было не затащить туда, где собиралась молодая богема, только подтверждало эту репутацию.
Она совершенно не ожидала, что однокурсники воспринимают ее таким образом, и ужасно удивилась, когда красавица Лика с плохо скрытым злорадством проинформировала ее об этом.
– А как же ты думала, Алечка? – привычно-обворожительно улыбаясь, заявила Лика. – Ты же всех отшиваешь, крупной звездой себя считаешь, разве нет? Мы сначала думали, у тебя есть кто-нибудь… выдающийся. Но ведь после Святых и не было никого! – Эти слова Лика произнесла уже с нескрываемым торжеством, заодно проявляя осведомленность о прежнем Алином романе. – Просто ты себя очень любишь, вот и вся загадка, – заключила она.
Алю ошеломило это заявление. Но спорить с Ликой было так же глупо, как доказывать, что она не такая – не самовлюбленная, не холодная, а не тусуется просто потому, что сыта этим по горло. Что ж, если хотят считать ее верблюдом, то она не обязана собирать справки!
«А может, они и правы? – думала она иногда. – Я ведь и в самом деле никого не люблю…»
К тому же у нее не было потребности иметь близкую подругу – такую близкую, которой хотелось бы раскрывать душу. Она даже не представляла, как это можно: раскрывать душу во время разговора – в сущности, обыкновенной бабской болтовни. То есть она с удовольствием болтала хоть с той же Линкой Тарас, радуясь ее независтливости, легкому уму и доброжелательности. Но ведь только болтала, не больше.
Карталов был единственным человеком, который ее понимал. Иногда Але казалось, что он понимает ее гораздо лучше, чем она понимает себя сама. А если тебя понимает такой человек, разве этого мало?
Он один ценил ее умение владеть собою, которое было так же дано ей от природы, как выразительные черные глаза. Он любил в ней сдержанность, которая не позволяет изображать страсть пошлыми жестами.
Аля забыть не могла, как еще на втором курсе Карталов выгнал с репетиции Родиона Саломатина – того самого парня с гитарой на лохматой веревке, который на вступительном этюде оказался Алиным партнером.
– Думаешь, ты ведешь себя свободно? – яростно кричал Карталов. – Ты что думаешь, эта твоя наглая развязность – от большой содержательности? У тебя движения провинциального сутенера, а ты воображаешь их эффектными!
Родьке можно было только посочувствовать. А вообще-то все мужчины были, по сути, такими точно Родьками, которые не замечают своей пошлости.
Накануне первой репетиции Аля постаралась успокоиться. Даже в «Терру» не пошла – заменилась, сказавшись больной. Ей хотелось остаться только в одном мире – в мире Цветаевой и театра – иначе было не выдержать.
Впрочем, успокоиться ей не удалось.
Она сидела в большой репетиционной, прямо напротив зеркальной стены, и все время видела свое отражение. Аля представить не могла, что можно так бояться собственного отражения в зеркале, так отводить глаза от своего же взгляда! К тому же, помучившись немного над тем, что надеть на первую репетицию, она так ничего и не выбрала. Все ее наряды почему-то показались ей вызывающими. Совершенно отчаявшись из-за сущей ерунды, она в конце концов натянула черные джинсы с черным свитером и теперь казалась себе в зеркале унылым восклицательным знаком.
Аля украдкой поглядывала на актеров: чувствуют ли они что-нибудь подобное? Но все хитрованцы казались ей спокойными, даже веселыми, и взгляда от зеркальной стены никто не отводил.
Нины Вербицкой на репетиции не было: она в этом спектакле не играла. Пожалуй, ее отсутствие было единственным облегчением – по крайней мере не придется страдать от уколов самолюбия.
Только теперь, незаметно разглядывая карталовских хитрованцев, Аля вдруг поняла, чем отличаются эти молодые актеры от ее однокурсников, да и от нее самой. Конечно, не разницей в возрасте – какая там разница, от силы пару лет, да у них и постарше были на курсе.
Разница была в опыте – то есть в том, о чем Аля как-то не думала всерьез, наивно полагая, что он набирается незаметно и его отсутствие угнетать не может. Теперь она вспомнила, как Карталов сказал однажды, года два назад:
– Плохой актер владеет тремя штампами, хороший – сотней. Утверждение банальное, но абсолютно верное. Хотя и неточное.
Тогда она не поняла смысла этой фразы. Что значит «верное, но неточное»? Но теперь, наблюдая за актерами, которые готовились читать пьесу, Аля наконец понимала…
Они не только чувствовали, догадывались, улавливали – они знали. Они умели показать радость, гнев, удачу так, чтобы и через неделю после спектакля зрители вспоминали: вот такой бывает радость, а таким – гнев. А она не умела ничего, в этом сомневаться не приходилось! И теперь, в минуту волнения, когда все ее чувства вдруг разом притупились, Аля оказалась совершенно беспомощна без этих необходимых умений.
Ей казалось, что у нее стучат зубы и вошедший в репетиционную Карталов услышит этот стук.
«А ведь еще только читать надо, – думала она с тоскливым страхом. – Что ж потом будет? Зачем все это? Какая из меня Марина!»
Черный восклицательный знак в зеркале потихоньку превращался в вопросительный.
Аля была уверена, что на этот раз Карталов попросил ее задержаться, чтобы сказать: «Извини, я в тебе ошибся».
«А может, и извиняться не станет… – думала она, с ожиданием глядя на него и с отвращением – на свое отражение в зеркальной стене. – Ему-то за что извиняться!»
– Я очень плохо читала, Павел Матвеевич? – спросила она, чтобы хоть как-то предупредить его окончательный приговор.
– Не очень, – помедлив, ответил он. – Учитывая, что все читали плохо, – не очень.
– Все? – поразилась Аля. – Но почему же все?
– По разным причинам. – Он усмехнулся, но усмешка вышла невеселой, и глаза не блеснули. – В основном потому, что вообще не привыкли читать, особенно стихи, да и прозу тоже. Ритма не чувствуют совершенно… Черт вас знает, что с вами делать! – наконец сердито воскликнул он. – Чем вы вообще занимаетесь, можешь ты мне сказать? Какие такие великие дела совершаете каждый день, что книжку некогда открыть?
Аля послушно и лихорадочно попыталась сообразить, чем же она занимается каждый день, но кроме чертовой «Терры» ничего не лезло в голову.
«Но ведь это не днем, а ночью… – почему-то мелькнуло в голове. – Тьфу ты, о чем я!»
– Я вообще-то читаю… – робко произнесла она.
За все эти годы Аля не преодолела робость перед Карталовым, хотя никто не был ей ближе. Правда, она не раз замечала, что такую же робость испытывают перед ним все – даже Нина Вербицкая, даже Мирра Иосифовна из гитисовского деканата. Просто человек-загадка!
– Ну, ты, положим, читаешь, – смягчился Карталов. – Но именно, что «вообще-то…». И все равно! – тут же снова рассердился он. – Ты совершенно закрыта, ты как будто в оковах! Почему ты не хочешь почувствовать этот текст?
– Я просто не могу, – опустив глаза, выдавила Аля. – Я этого не понимаю, понимаете, Павел Матвеевич? Для меня это какие-то странные чувства, чрезмерные…
– Нашлась Снегурочка, – сердито пробормотал он. – Нет уж, милая, ты заблуждаешься, глубоко заблуждаешься! Это тебе только кажется, что чрезмерные! Для кого же они чрезмерные, скажи, пожалуйста? Для какой-нибудь дуры-девки, которая только и мечтает выскочить повыгоднее замуж? Почему ты хочешь ей уподобиться?
Але показалось, что даже брови у него взъерошились от возмущения.
– Да я не хочу, – не выдержав, улыбнулась она. – Я совсем не собираюсь замуж.
– Ладно, замуж я тебя не выдаю, – улыбнулся и он. – Но поработать тебе придется. В этой роли должна чувствоваться очень сложная внутренняя жизнь, мощная страсть при предельной внешней сдержанности. Ты понимаешь?
Теперь он смотрел на нее серьезно, без усмешки. Аля кивнула.
– Ты умеешь владеть собой, это много значит. И у тебя есть воля – это значит еще больше. Так что не придуривайся, Александра! Всему заново придется учиться – ходить, говорить. Неужели я вам никогда об этом не рассказывал? – спросил он с недоумением. – Ведь это с каждой ролью должно происходить: все заново…
– Да говорили, конечно, – покраснев, ответила Аля. – Но у меня, знаете, Павел Матвеевич, все из головы вылетело.
– Ну и ладно, – сказал он, завершая разговор. – Может, это как раз и нужно.
Глава 6
После первой репетиции и разговора с Карталовым Аля возвращалась домой в подавленном настроении.
Хорошо ему говорить: все заново! А как? Ей казалось, что даже на вступительном конкурсе она чувствовала себя увереннее, чем сейчас. Тогда, во всяком случае, она сразу схватывала любой текст, запоминала мгновенно и все в ней отзывалось написанным словам. А теперь она пыталась вспомнить «Сонечку и Казанову» – и не могла, просто не могла вспомнить то, что прочитала вслух всего час назад.
Уже начался декабрь, а зима все не наступала. Но вместо привычной слякоти вдруг установилась чудесная бесснежная погода, земля промерзла и звенела под ногами.
Але казалось, что, пока она идет от автобусной остановки к дому, под ее каблуками рассыпаются по асфальту невидимые льдинки. Фонари по всей улице были выключены, и месяц сиял в небесной темноте, как серебряный парус.
На двери подъезда два дня назад установили наконец кодовый замок. Но – все не слава богу! – код Аля как раз и забыла. Она остановилась у двери, тыкая пальцем в тугие кнопки и пытаясь вспомнить нужный набор цифр.
Цифры всегда были для нее проблемой, еще с детсадовской поры. А в школе ей вечно снижали оценки по истории из-за того, что она даже дату Куликовской битвы не могла запомнить.
– Для тебя, Девятаева, что год, что век, что номер телефона! – возмущалась историчка и была права.
Так что код не стоило и вспоминать, все равно это было дело безнадежное. Оставалось только дождаться какого-нибудь более памятливого соседа.
– Помочь? – вдруг услышала Аля и обернулась на веселый голос.
В двух шагах от нее стоял на бровке тротуара не кто иной, как Рома в фиолетовом пальто.
Вот уж о ком она меньше всего думала в эту минуту, вот уж кого меньше всего хотела видеть!
– Это вы… – пробормотала Аля. – Вы что это здесь делаете?
От неожиданности она даже на «вы» его назвала, даже смутилась слегка. Все-таки ведь это его она так нагло пробросила у этого самого подъезда! Правда, встреть она его в «Терре», Аля не ощутила бы ни малейшего смущения: там она чувствовала себя так, как и следует себя чувствовать в соответствующих обстоятельствах. Но здесь, у своего дома, тихим морозным вечером… Она смутилась, вспомнив, какие хамские интонации звучали в ее голосе, когда она захлопнула дверцу машины.
– Вас дожидаюсь, – ответил Рома. – В «Терре» сказали, вы заболели, а окна ваши темные. Где это вы ходите?
И он назвал ее на «вы» – тоже, что ли, от смущения? Но выглядело это, во всяком случае, трогательно, и обрывать его было неловко.
– Какая разница, где я хожу? – смягчая свой вопрос улыбкой, ответила она. – Меня больше интересует, как домой попаду. Код забыла!
– Так давайте помогу, я ж говорю, – тут же повторил он.
– Как это вы мне поможете? – удивилась Аля. – Вы что, сейфы вскрываете?
– Элементарно, Ватсон, – хмыкнул Рома. – При чем тут сейфы! Замки эти элементарно открываются, вот смотрите. – Он поднялся на крыльцо и принялся нажимать все кнопки подряд. – Видите, которые нажимаются – они кодовые и есть. А остальные и не нажмешь.
– От кого же тогда такие замки помогают? – удивилась Аля.
– От дураков, – объяснил он.
Аля рассмеялась.
– Ну что, пригласите в гости? – спросил Рома, тоже улыбаясь.
– С какой это радости? – удивилась она.
– Ну-у, так просто… Все-таки я уже сколько тут под дверью мерзну и открыть помог. Хоть чаем бы напоила?
– Да пошли, – неожиданно для себя сказала Аля. – В самом деле, так ведь и померла бы под дверью, если б не ты. Спаситель!
Просто она вдруг представила, как входит в пустую квартиру, включает свет в одиночестве… А выгнать его можно в любую минуту.
– Так ты одна, что ли, живешь? – сказал Рома, оглядываясь в прихожей. – Ну да вообще-то, окна же темные были.
– А что, ограбить хочешь? – поинтересовалась Аля. – Брать нечего, учти.
– Почему же? – усмехнулся Рома. – Дубленка ничего. Ладно, я пошутил, – тут же добавил он. – Нужна мне твоя дубленка!
– Есть тоже нечего, – не обращая внимания на его слова, предупредила Аля. – Чай заварю, как просил.
Она уже успела пожалеть, что позвала его. Можно подумать, он очень скрасит одиночество!
– Давай чай, – согласился Рома.
Он прошел вслед за нею на кухню и уселся на диванчик у стола, глядя, как она достает из буфета узорчатые чашки, вазочку с грузинским алычовым вареньем. Потом, что-то вспомнив, вернулся в прихожую и принес красную металлическую коробку в форме сердца.
– Вот, шоколад, – сказал он. – Ничего должен быть – красивый вроде.
Шоколад был не только красивый, но, судя по коробке, швейцарский, дорогой.
– Спасибо, – сказала Аля. – Слушай, – вспомнила она, – а как это ты окна мои вычислил?
– Да ничего я не вычислял, – пожал он плечами. – Бабулька какая-то шла, я и спросил, где ты живешь. Александра, говорю, тоненькая такая, большеглазая, одевается хорошо. Бабулька и выложила.
– Ты случайно не частный детектив? – усмехнулась Аля. – Прямо агентурный допрос провел!
– Да нет. – Улыбка у Ромы, если не злиться на него и приглядеться спокойно, была вполне располагающая. – Я бизнесом занимаюсь.
– Деньги делаешь?
– А то что же? Ясно, не песок. А ты в театральном институте учишься?
– Тоже бабка рассказала? – поразилась Аля.
– Конечно.
– С ума сойти! Я их, честно говоря, до сих пор в лицо не всех узнаю, а они – пожалуйста: где окна, где учусь… Откуда только они все знают, даже лавочки ведь нет перед подъездом!
Засвистел чайник, Аля насыпала в заварник чаю, доверху налила кипятка.
– Кто ж так заваривает? – удивился Рома. – Так чай веником будет вонять, больше ничего.
– А ты, видно, хозяйственный? – улыбнулась Аля.
– А то! Дай-ка я…
Рома вылил воду с чаинками в туалет, сполоснул заварник, высушил его над конфоркой, насыпал новую порцию чая, долил до половины кипятком, накрыл кухонным полотенцем… Аля с интересом следила за тем, как он проделывает все это.
Она еще раз отметила про себя, что одет он с той дорогой простотой, с которой не одеваются основные клиенты «Терры», готовые прилепить ценник чуть ли не на собственный лоб. Только его намазанные гелем редковатые волосы были, пожалуй, нехороши.
– Заварку жалеешь? – спросил он, поймав ее веселый взгляд.
– Да нет, интересно просто. А тебе не все равно, какой чай пить?
– Конечно, нет, – недоуменно ответил он. – Зачем же помои хлебать?
– Наверное, и жене не даешь заваривать, все сам? – поинтересовалась Аля.
– А я не женатый, – широко улыбнулся он. – Так что есть перспективы.
– Для кого?
– Да хоть для тебя!
– Ну, уж для меня точно никаких перспектив нет, – снова улыбнулась Аля. – Мне все равно, какой чай пить.
Все-таки его общество не тяготило, глупостей особенных он не говорил, и Аля успокоилась.
За чаем с пористым швейцарским шоколадом выяснилось, что Ромин бизнес состоит из нескольких бензоколонок и одного автосервиса. Он рассказывал, как воевал с «одними там», которые хотели слишком плотно его контролировать, как ловко наладил отношения с чеченцами – в общем, просто хвастался, как хвастается большинство мужчин, когда хотят понравиться девушке. Впрочем, делал он это не слишком навязчиво и не слишком самовлюбленно. Аля не слышала и половины того, что он говорил: его слова влетали в одно ее ухо и тут же вылетали в другое.
– Неинтересно? – заметил ее рассеянность Рома. – Так ты скажи, чего ж ты стесняешься!
– А я не стесняюсь, – возразила она. – Я слушаю, только не очень внимательно, ты уж не обижайся.
– Но ведь я тебя не раздражаю, правда? – вдруг спросил он.
– Правда, – улыбнулась Аля. – Легко с тобой, это правда.
– А о чем ты думаешь? – снова спросил он.
– Какая тебе разница… Ну, о роли новой думаю. О том, как стихи Цветаевой читать.
– Я не читал, но про такую слышал, конечно, – сказал он. – Интересно… Артистка!
– А почему ты в «Терру» ходишь? – спросила Аля, чтобы снова перевести разговор на него: ей не хотелось разговаривать с ним о Цветаевой, но и обижать его тоже было не за что. – Плохонький ведь клуб вообще-то, хоть и место центровое.
– Да я знаю, – согласился он. – По деньгам-то я, конечно, куда покруче могу ходить, но мне там как-то не нравится. Слишком уж все… Как на выставке! Все только себя и показывают, а потом, видно, сплетничают: кто с кем был, кто во что одет. Ну, артисты все эти ваши, певцы, журналисты. Хочется же просто так повеселиться! А в «Терре» запросто, без всяких этих штучек, так что она мне как раз подходит. Тебе-то, понятно, там не нравится. Тебе бы как раз в эти ваши клубы ходить… А хочешь, пойдем? – тут же предложил он.
– Да нет, спасибо, – засмеялась Аля. – Не хочу, Рома, можешь спокойно в «Терре» отдыхать.
«Вот везет мне на хозяйственных! – уже совсем доброжелательно глядя на него, думала она. – Макс был – один к одному, и тоже влюбился. Илья, правда, по хозяйству не очень, зато денег не жалел на облегчение жизни. И ел, что на стол поставишь».
В том, что Рома в нее влюбился, Аля уже не сомневалась. Взгляд у него был соответствующий – восхищенный, внимательный. Точно такой взгляд был у Максима, когда он впервые признался ей в любви на берегу какого-то грязного городского пруда. Только тогда ей было семнадцать лет, и признания влюбленных мальчиков доставляли ей удовольствие… Двадцать три, конечно, тоже не бог весть какие годы, но потребности выслушивать незамысловатые признания у нее уже не было.
– Ладно, пойду, – сказал Рома; Аля оценила его ненавязчивость, особенно удивительную для человека его круга и, похоже, воспитания. – Ты устала, наверно?
– Устала, – подтвердила она. – Спасибо за компанию. И за шоколад.
Они вышли в прихожую, Аля смотрела, как он надевает пальто, туфли – тоже дорогие, из матово поблескивающей черной кожи.
– Ты извини, что я тебя так послала тогда, – сказала она.
– Это когда сюда привезла? – Он засмеялся. – Ну, какие обиды! Я ж тебя тогда, считай, обманул, прикинулся пьяным, думал к себе зазвать. Вот и получил, что следовало! Так что ты не переживай. Тем более, как бы я узнал, где ты живешь? Я тебе там визитку свою оставил на столе, ты звони, если что.
– Ты тоже, – кивнула Аля. – Телефон запиши. – Она продиктовала телефон, и он записал его в электронную записную книжку. – Только я дома редко бываю, даже вечерами – то в театре, то в «Терре».
– Я бы как-нибудь пришел, посмотрел на тебя в театре, – сказал он. – В «Терре»-то видел уже, – добавил он, улыбнувшись.
– Позвоню, – кивнула Аля. – На следующей неделе спектакль по Чехову, я невесту играю. Ты, может быть, фильм видел – старый, смешной такой, про свадьбу.
– А! – вспомнил Рома. – Точно, видел в детстве. Так ты не забудь, позвони…
Дверь за ним закрылась, загудел лифт. Аля вернулась на кухню, взяла книгу, лежащую на подоконнике. Все, что владело ею весь сегодняшний день, да что там день – все дни после того, как Карталов сказал, что она будет играть Марину, – снова подступило к душе…
О Роме она мельком вспомнила только ночью, уже отложив книгу и выключив свет в спальне. Воспоминание о нем не было ни приятным, ни раздражающим – оно просто проглянуло, как месяц в окошке, не мешая и не отвлекая.
Ни об одной своей роли Аля не думала так, как об этой.
Роли у нее во все время учебы в ГИТИСе были только характерные – далеко не из легких, даже в этюдах и отрывках, не говоря уже о спектаклях в Учебном театре. Она даже удивлялась про себя: почему Карталов не дает ей других? Впрочем, она понимала, что мастерство приобретается именно на характерных ролях, и играла их с удовольствием – хоть Катарину в «Укрощении строптивой», хоть Мурзавецкую в отрывке из Островского.
А работу с Карталовым Аля всегда считала счастьем и всегда работала с самозабвенностью, которую он так в ней любил.
Она научилась тому, что называют рисунком роли, и умела держать его от начала до конца спектакля.
Она научилась быть на сцене легкой, искрометной, стремительной, и это было для нее естественно, потому что она была пластична до невероятности – вся пронизана движением.
И вдруг она поняла, что не научилась ничему… Это было так странно, так неожиданно! Але казалось, что она с ума сходит, пытаясь понять то отношение к миру, к людям, которое было у Цветаевой. Да уже и не у Цветаевой, а у ее, Алиной, героини – Марины.
Когда она размышляла об этом спокойно, все ей как будто бы было понятно. Требовательность к жизни, от которой порою оторопь берет, – так ведь она и сама требовала от жизни слишком многого, и ей это тоже не приносило счастья. Готовность пожертвовать житейским благополучием ради чего-то неясного, необъяснимого – и это она понимала, даже пережила отчасти.
Но тот накал страстей, который ей предстояло сыграть… Аля не чувствовала себя способной на него и ничего не могла с собою поделать.
Она надеялась, что репетиции все прояснят, все абстрактное сделают реальным, зримым. Да и Карталов умел объяснять роль как никто, это уж она знала.
Поэтому она была расстроена и разочарована, когда оказалось, что репетиции откладываются, потому что Карталов на неделю уезжает в Тверь. Причина была серьезная, хотя Аля была уверена, что мало кто, кроме Павла Матвеевича, посчитал бы ее таковой.
В Твери работал его ученик, притом работал главным режиссером областного театра, что было совершенно невероятно, невозможно и немыслимо для человека, всего несколько лет назад закончившего институт. Но для Карталова не было ничего невозможного, когда речь шла о тех, кого он любил. Аля отлично помнила, как он принял ее на второй курс ГИТИСа – вопреки всем правилам, несмотря на сопротивление деканата.
Примерно так же действовал Карталов, когда у Вовки Яхонтова появилась возможность стать главрежем Тверского театра, в котором он поставил дипломный спектакль. Тогда это, кажется, даже и не возможность была, а так – кто-то пошутил, потом задумался: «А почему бы и нет?» – и Карталов тут же сказал «да!» с той решимостью, против которой мало кто мог возражать.
И вот теперь у Вовки возникли какие-то сложности с труппой – кажется, связанные с его молодой доброжелательностью, которую актеры всегда склонны принимать за слабость.
Все это Павел Матвеевич объяснил Але на бегу, когда она пришла в театр на назначенную репетицию.
– Ты уж не сердись, Алечка, – сказал он, глядя на нее чуть исподлобья, как будто и в самом деле был в чем-то виноват. – Я понимаю, тебе не терпится. Но у меня ведь есть какие-то обязательства перед Володей, правда? Едва ли он решился бы поехать главрежем, я его, можно сказать, спровоцировал. И пожалуйста – премьера на носу, а у него все наперекосяк. Вчера в таком состоянии звонил – еле его уговорил, чтобы подождал хоть до завтра. Так что придется мне ехать, ничего не поделаешь. Придется теперь саночки возить! Да ты не переживай так, – улыбнулся он, глядя на ее расстроенное лицо. – Для Марины побереги чувства! Не волнуйся, перед самым Новым годом вернусь. Тридцать первого декабря репетиция, имей в виду. Знаешь, примета такая есть, – добавил он. – В новогоднюю ночь надо что-то сделать такое, что для тебя важно: написать хоть строчку, еще что-нибудь… Вот мы с тобой и порепетируем.
– Ну конечно, Павел Матвеевич, – смутилась Аля.
«Не умираю же я, – вздохнула она про себя. – Подожду, куда деваться».
Она и представить не могла, что ожидание окажется для нее таким тягостным. Даже странно: только недавно появилась в ее жизни эта роль, даже еще и не появилась, можно сказать, а жизнь без нее уже казалась пустой.
К тому же в театре ГИТИСа не было спектаклей с ее участием, занятий накануне Нового года тоже не было – и оказалось, что осталась у нее только «Терра». Это тоже не улучшало настроения.
Работа в «Терре» каждый раз была сопряжена с волевым усилием, которое Але с каждым разом все меньше хотелось совершать. Жаль было времени, жаль было сил – после бессонной ночи Аля чувствовала себя выжатым лимоном. Но она прекрасно понимала, что за эту работу надо держаться.
«Терра» устраивала ее во всех отношениях. От той же Ритки, да и от двух однокурсниц, работавших в других клубах и ресторанах, Аля знала, что везде берут официанток только на полную рабочую неделю. И уж точно ни один хозяин не станет соотносить график их работы с какими-то там спектаклями или репетициями.
