Анна Данилова
Белоснежный лайнер в другую жизнь
5. Москва. Лето 2005 г. Катя
Иногда она просыпалась среди ночи и спрашивала себя: как же ей жить дальше? Зачем? И как такое могло случиться, что сначала ее покинула мама, а потом исчез тот, которого она любила больше всего на свете?
Мама. Она всегда была рядом, всегда дышала, смеялась, ходила где-то тут, поблизости, она была словно частью Кати, к ней всегда можно было подойти и о чем-нибудь попросить, что-то рассказать, о чем-то спросить, позвонить ей, наконец, на работу, если ее не оказывалось дома. Утром Катя получала чашку какао из маминых рук, тарелку каши (в семье Бантышевых все любили молочные каши), мамин голос звенел по всей квартире, она присутствовала словно одновременно во всех комнатах, повсюду мелькал ее халатик или так шедший ей голубой свитер… Даже в ту тяжелую пору, когда Катя поняла, что отец изменяет матери, мама делала вид, что в семье ничего не происходит, на лице ее была улыбка, хотя и вымученная, болезненная… Что поделать, словно читалось в ее взгляде, обращенном к дочери, рано или поздно это случается почти во всех семьях, где мужчине становится скучно и его тянет на подвиги. Тень Исабель появилась на пороге, как тень безжалостной старухи с косой, хотя это и была тень молодой и красивой девки-авантюристки, выдающей себя за полукровку-испанку. Связь отца с другой женщиной невозможно было скрыть: время от времени отец показывался с Исабель на каких-то вечеринках, в театрах, словно ему и в голову не приходило, что их могут заметить и передать жене. Не может быть, думала Катя, чтобы отец был настолько жестоким, чтобы хотя бы не стараться скрыть свою любовницу. Неужели он совсем ослеп от своей страсти, или же эта мерзавка нарочно водит его по таким местам, где бы их могли увидеть вместе и доложить жене?
То, что Исабель положила глаз на отца как на потенциального мужа, Катя узнала из вторых рук: подружка Исабель оказалась дружна с подругой мамы, женщиной, которая, прознав про это, сочла своим долгом рассказать обо всем брошенной жене, жертве. Вечером того же дня мама зашла в комнату к Кате, села на диван, сложила покорно руки на коленях и, опустив голову, заплакала. Сказала сквозь слезы:
– Твой папа, Катя, встречается с женщиной, которая собирается выйти за него замуж. Это означает, что не сегодня-завтра он заявит мне о разводе… Но я не хочу развода. Я все это время терпела, надеялась, что он просто увлекся этой девицей, что пройдет какое-то время, и он ко мне вернется… Скажу тебе, мне было нелегко терпеть в нашем доме пусть и невидимое, но все равно присутствие чужой женщины. И теперь я просто не знаю, что мне делать… Если он любит Исабель, пусть уходит к ней, а меня оставит в покое… Пусть убирается вместе со своими вещами, компьютерами, машинами… Мне будет достаточно нашей квартиры. Но если он не любит ее и просто идет у нее на поводу, как слабый человек, то я должна буду ему помочь открыть глаза на эту псевдоиспанку…
– Мама, но ты же тоже не любишь папу. Ты совершенно не обращаешь на него внимани. Ты словно живешь какой-то своей, обособленной жизнью, думаешь, это не заметно? У тебя отсутствующий вид, ты не следишь, наконец, за собой… Посмотри на себя в зеркало, на кого ты стала похожа! Ты возвращаешься с работы позже всех, даже позже папы, причем у тебя такой вид, словно ты разгружала вагоны…
– А как, ты думаешь, должна выглядеть женщина, которую бросил муж? Радоваться жизни? Наряжаться, краситься и постоянно улыбаться? И вообще, Катя, разве я не улыбаюсь тебе?
– Улыбаешься, хотя это с трудом можно назвать улыбкой…
Катя потом, после того как мамы не стало, не могла простить себе этого разговора, этих беспочвенных упреков. Как она могла упрекнуть маму в нелюбви к отцу, когда она ничего об этом не знала! Мама страдала, болела своим несчастьем, у нее и перитонит-то случился, скорее всего, на нервной почве, а Катя, единственный близкий ей человек, посмела упрекнуть ее в том, что она не следит за собой… Если бы она тогда понимала, что происходит с брошенной женщиной, как она страдает, как мир меркнет вокруг, когда исчезает мужчина, которого любишь! Даже если он просто не звонит, не дает о себе знать – время останавливается, и минуты превращаются в часы, а то и в сутки… Пропадает аппетит, и все тебя раздражает… Ты все понимаешь, что должна встать и пойти в ванную, принять душ, вымыть волосы и привести их в порядок, накраситься и придать своему лицу выражение если не счастья, то хотя бы умиротворения, ведь ничего же особенного не случилось, ну не позвонил тот, кого ты ждешь и о котором постоянно думаешь, но мир-то не перевернулся, не война же, не землетрясение… Ты понимаешь, но ничего не делаешь, продолжаешь лежать пластом на кровати, прислушиваясь к звукам на лестнице: не хлопнула ли дверца лифта, не слышно ли звука близких шагов… Хотя она не представляла себе, что могло бы такого произойти, чтобы мужчина, от голоса которого у нее начинало мутиться в голове, сам пришел к ней и позвонил в дверь… Никогда еще его не было у нее дома. Его не видел никто: ни мама, ни отец… Хотя и знали, что у нее появился парень. Парень! Да он взрослый мужчина, намного старше ее, и красивый до умопомрачения, до судорог… При взгляде на него она начинала всегда говорить разные глупости, а то и просто нести всякий бред… Она не понимала, что с ней происходит. Она любила его как-то очень нехорошо, сильно, отдавая этой любви все свои силы без остатка и не получая взамен ничего, кроме вежливых знаков внимания… Он даже не целовал ее, объясняя свое воздержание тем, что видит в ней, в Кате, ангела… Нетронутого, чистого, непорочного… Катя проклинала в такие минуты свою девственность и свое неумение держаться с мужчиной.
Было время, когда они встречались почти каждый день. Гуляли по Москве, Валерий, так звали ее возлюбленного, водил ее по магазинам, покупая какие-то милые вещицы, украшения, цветы, по ресторанам, где кормил чуть ли не с рук, как подобранного на улице щенка… Если бы он только сказал ей, что любит ее, что хочет ее, она бы сделала все, о чем бы он ее ни попросил, отдалась бы ему даже в машине (она одновременно и хотела и страшно боялась этого), даже привела бы его к себе домой, в свою комнату, чтобы сделать это на своей кровати… Но Валера был очень осторожен с ней, говорил, что относится к ней с нежностью и боится дотронуться до нее, потому что она – цветок… Цветок, ангел… А ей хотелось объятий, поцелуев, любви. Она сходила с ума, представляя себе, как Валера, расставшись с ней вечером, отправляется к какой-нибудь женщине, которую он любит уже другой, взрослой мужской любовью, и держит ее в своих объятиях до самого утра…
Смерть мамы была катастрофой, кошмаром, за которым, казалось, уже нет ничего… Пропасть, бездна. Но как же она ошибалась! За смертью мамы последовала череда таких странных, окрашенных в черные тона событий, после которых, Катя была в этом просто уверена, просто не стоит жить. Но она все еще жила и даже находила в себе силы разговаривать с Исабель… Ее никто и никогда не спрашивал, как она вообще допустила такое, чтобы почти сразу же после ухода мамы в квартире поселилась любовница отца, но, если бы и спросили, она ответила бы просто, двумя словами: ради отца. Она так боялась потерять отца, что, приведи он в дом хоть целую стаю хищниц, Катя сама распахнула бы перед ними двери: живите, только любите моего отца и дайте ему силы жить дальше. Благодаря такой вот философии юной сироты охота Исабель – к удивлению окружающих – благополучно завершилась, и она без труда заняла место жены в доме Сергея Бантышева, человека неглупого, небедного и нестарого…
Катя знала, что отец ее владеет крупной сетью салонов связи, что он довольно-таки состоятельный человек, что их семья никогда и ни в чем не нуждалась, поэтому стремление Исабель сделаться его женой было понятно. Другое удивляло Катю: почему после смерти мамы в их доме стали появляться ее знакомые и родственники, которые после дежурного выражения соболезнования вежливо, приглушенными голосами просили отца вернуть мамины долги (а одна знакомая так вообще попросила вернуть какие-то розовые туфли). Как так могло случиться, что отец, который, как полагала Катя, был одинаково щедрым и к ней, Кате, и, само собой разумеется, к матери, мог допустить такое? Неужели его роман с Исабель обернулся для мамы не только самим фактом измены со всеми вытекающими из этого переживаниями, но и материальной блокадой? Иначе как объяснить эти долги? Отец молча отдавал деньги (туфли они с Катей так и не нашли, всю квартиру перерыли, он заплатил за них маминой знакомой сто долларов), стараясь при этом не смотреть в глаза кредиторам, испытывая стыд, возможно, и за них, не сумевших проявить терпение и такт, и за себя, заставившего жену влезать в эти самые непонятные долги… Мама работала в отделе рекламы там же, в головном офисе, у отца, и, вероятно, получала не такую уж и маленькую, если учитывать ее положение, зарплату… Или же отец стал платить ей меньше? Катя, при всем своем непонимании этой некрасивой и унизительной для всей семьи истории с мамиными долгами, никогда бы не опустилась до расспросов… Если отец захочет, то сам расскажет ей, быть может, даже признается в чем-то… Но время шло, в доме поселилась наглая и напористая, как танк, Исабель, а вопрос о маме, о той ее жизни, которой она жила перед своей смертью, повис в воздухе… Одно Катя знала точно: никому не было дела до нее самой… Отец встречался с Исабель, мама страдала от его измены и потихоньку сходила с ума от горя, а Катя… А Катя влюбилась во взрослого мужчину и не знала, как ей себя с ним вести… Сказать, что она изнемогала от любви к нему, это не сказать ничего – она умирала от любви, она не могла спокойно ни есть, ни спать, ни заканчивать школу… Все валилось из рук, а все мысли и чувства были направлены на Валеру. Даже звучание его имени казалось ей волшебным, удивительным, мелодичным, музыкальным, чудесным, эротичным… Это был высокий худощавый брюнет со впалыми щеками, красивыми темными глазами и большим ртом. От звука его голоса хотелось стонать, плакать… Катя не понимала, что с ней происходит. Ее томление выпивало из нее все силы.
Они познакомились случайно, на улице, он что-то спросил, она что-то ответила, и он предложил проводить ее до подъезда. Она нисколько не испугалась, да и как она могла испугаться мужчину, который смотрел на нее так, что она не помнила потом, как вообще доплелась до квартиры… Сердце ее билось где-то в горле, руки дрожали, а колени и вовсе ослабли… В мокрой ладони была зажата записка с номером его телефона. Но она-то знала, что никогда ему не позвонит. Просто не посмеет. Этот мужчина, она понимала это каким-то внутренним чувством, создан для того, чтобы любить других, более зрелых и красивых женщин. Ей же достаточно одного его взгляда, голоса… Она не сможет даже при всем желании любить его так, как он, вероятно, привык, как понимает любовь. Он лет на пятнадцать старше, если не больше. И дело даже не в крупных, мимического происхождения, морщинах в уголках глаз и на лбу, а во всем его облике и в той энергетике, которую она ощутила уже в первую встречу. Кате казалось, что ее кровь сворачивается от его взгляда, что она тает рядом с ним… А ведь они всего-то перекинулись несколькими фразами: «Ты здесь живешь?», «Хочешь, позвони, если что…», «Тебя как зовут-то, заяц?», «Продиктуй телефон, я запомню…»
Он разве что не погладил ее по голове, как маленькую…
А потом он позвонил. И еще раз, и еще… Они встречались, гуляли по Москве, он держал ее, опьяневшую от его присутствия, за руку, покупал мороженое… Она потом ночь напролет вспоминала каждое произнесенное им слово, каждый брошенный на нее взгляд, улыбку…
Первый раз он поцеловал ее в метро. Была ночь, на станции – ни души. Они сидели на скамейке в ожидании электрички, и вдруг Валера обнял ее, с силой прижал к себе и сначала поцеловал в висок, а потом… нежно так, осторожно, словно боясь испугать, – в щеку… Когда он целовал ее в губы, она задыхалась, ей не хватало воздуха, она умирала в его крепких сильных руках…
А потом была Опалиха…
6. Москва. Июнь 2005 г. М. Жемчужникова
Она не сразу поняла, что осталась совсем одна. Вернулась из больницы к себе, в пустую, пыльную, залитую солнцем квартиру и дрожащими руками взяла в руки телефон, положила на колени. Сердце колотилось, словно предчувствовало что-то нехорошее. Она знала, что между ними что-то произошло, между ней, Маргаритой Жемчужниковой, и Валерием. Какая-то недосказанность, непонимание чего-то очень важного. Не сразу подступило чувство, похожее на надежду: в больнице она его ненавидела и дала себе слово, что, как только выйдет, придет к нему, чтобы последний раз посмотреть на него, сказать все, что она пережила, и, конечно, забрать свои деньги. Ведь это из-за него она попала в больницу, ведь это его ребенка она потеряла! Для женщины это трагедия, для мужчины, особенно для такого, как Валерий, – освобождение от надвигающейся ответственности… Хотя он никогда не был ответственным, и ему было глубоко наплевать на этого ребенка. Когда он услышал о нем, то замолчал, надолго. Видимо, думала Маргарита, принимал решение. И принял. Забыть о нем, о ребенке, словно и не было этого разговора, словно Маргарита и не спрашивала – оставить его или нет. Был вечер, они сидели на диване и пили пиво. Все как обычно. По телевизору шел футбол, Маргарита откровенно скучала. Боялась, что скажет ему о своей беременности, а он не услышит из-за матча, отмахнется рукой, мол, не мешай. Грубость, с которой он обращался с ней, становилась привычной, и Маргарита внушала себе, что должна принимать своего возлюбленного таким, каков он есть. Хотя это было нелегко, но она работала над собой, находила какие-то доводы, убеждала себя в том, что под внешней грубостью скрывается его глубоко запрятанная и обращенная только к ней, к Маргарите, нежность и, быть может, даже любовь. Иначе зачем он вот уже два года с ней, почти каждую ночь проводит в ее постели, спит, крепко прижавшись к ней, как к близкому и родному человеку? Значит, она – лучше всех тех, кого он знал до встречи с ней и кого он видит и знает сейчас. Сознание этого подогревало ее чувство к нему, и она не ощущала себя одинокой, как прежде, когда не была знакома с Валерием. Мысль о том, что он просто использует ее, ей в голову не приходила. Маргарита воспринимала его как своего мужа хотя бы потому, что он строил с ней совместные планы, точнее, один-единственный план, связанный с большими деньгами, которые он скоро заработает и с помощью которых они вместе уедут в Америку. Вопрос, который он время от времени задавал ей, – «Ты дождешься меня, если меня посадят?» – воспринимался Маргаритой так же, как и другой, волнующий ее вопрос: «Ты любишь меня?», и ответ ее был всегда и неизменно один, весомый, переполненный любовью: да, да, да… И они оба знали, что она любит его и дождется его возвращения, куда бы ни забрасывала его судьба, что бы с ним ни случилось. Мужчинам непременно нужна такая женщина, как спасательный круг…
…По зеленому полю бегали человечки, гонялись за мячом, и Маргарита спрашивала себя, что же это за игра такая, из-за которой мужчина не замечает сидящую рядом женщину, сидит, уставившись на экран, и хмурит брови… На кухне варился суп, в духовке томилось мясо, в квартире пахло теплом и уютом, семейной жизнью. Валера в шортах и майке полулежал на диване, на губах его, которые Маргарита так любила, блестела пивная влага… Она подумала о том, что, исчезни она сейчас, испарись, он даже обрадуется, тогда ему не придется выслушивать ее и вообще – обращать на нее внимание. Он вспомнит о ней в перерыве между таймами матча, в рекламной паузе, когда захочется перекусить, вот тогда он позовет ее и попросит принести поесть, а если ее не окажется рядом, сбегает на кухню, положит сам себе еду на тарелку, устроит все на подносе и вернется в комнату, на диван и, не отрывая глаз от движущихся человечков, примется за еду… Странные существа эти мужчины! А что, если было бы все наоборот? Она бы время от времени забегала к нему домой, а он ждал бы ее с горячим ужином, выкупанный, надушенный, в красивом костюме, при галстуке, ухаживал бы за ней, подливал вина в бокал, потом бы мыл посуду… А она, Маргарита, усевшись перед телевизором, где идет очередная серия какой-нибудь мыльной оперы, перестанет замечать его, не услышит того, что он скажет ей… «Дорогая, я жду ребенка…» – «Какого еще ребенка?.. Подожди ты, здесь такое…» Это было даже не смешно.
– Валера, я была у врача…
– Заболела? – он даже не повернул головы.
– Я бы не назвала это болезнью… – она вдруг почувствовала, как сильно покраснела. Не так она хотела бы рассказать о своей долгожданной беременности! Ведь она уже не так молода, и до этого времени ей не удавалось забеременеть. Ни разу. Она думала уже, что бесплодна, и вдруг… такое! Такая радость, плоду уже два с половиной месяца! А что, если она ошиблась в этом мужчине и он никогда не собирался строить с ней семейные отношения?
Как правильнее и тактичнее сказать ему: «Я жду ребенка» или «Мы ждем ребенка»? Вряд ли «мы». Это она ждет ребенка, как ждет и изменений в их отношениях. А ему-то этот ребенок к чему? Разве он входит в его «американский» план? Да и она сама, Маргарита, входит ли? Быть может… Нет, она не хотела даже думать о том, что он использует ее. Хотя чувствовала, что он, даже находясь рядом с ней, всегда мысленно был где-то далеко, и хорошо, если не с другой женщиной… Замкнутый, неразговорчивый, но увлекающийся, темпераментный, сам в себе… Вот такие мужчины почему-то и привлекают женщин…
– Я беременна, Валера.
Она подняла голову с каким-то вызовом и сжала губы. Что он сейчас ей скажет? Что? Как отреагирует?
– Подожди… – он нахмурил брови, глаза его, не отрываясь, смотрели на экран. А потом он вдруг резко откинулся на спинку дивана и выругался, с досадой и злостью, а на лице его появилось выражение полнейшего разочарования. – Продули, идиоты…
Она встала и быстрым шагом направилась в кухню – зализывать раны…
– Пива холодного принеси, а! – бросил он ей вдогонку. И вдруг: – Я не понял, что ты сказала о больнице…
Она вернулась, матч-то закончился, встала в дверях и, глядя на Валерия с каким-то отчаянием, смешанным со стыдом, словно она совершила по отношению к нему предательство, проговорила, смущаясь:
– Я беременна. Что скажешь?
– Рожай, ты уже не девочка, – сказал он через вечность. – А то еще одна останешься… Понимаешь, у меня планы другие, ты же все знаешь. Ну куда мы с ребенком? Я хотел тебя взять, правда, но с ребенком будут большие сложности… Вот только, если ты родишь его уже там, в Америке… ребенок, рожденный в Америке, это же совсем другое дело! Ну ладно, Тома, не стой в дверях, ты же шла за пивом…
Больше они к этому разговору не возвращались. Но что-то в их отношениях все-таки изменилось, и не в лучшую сторону: его визиты сократились, а руки его стали словно чужими…
А потом у него появилась женщина. Маргарита это почувствовала, как чувствуют все женщины. Холодное и липкое подозрение теперь отравляло жизнь, держало ее в постоянном напряжении, мешало радоваться тем редким встречам, которые оставались еще от той, прежней жизни с Валерием. Что она могла сделать, чтобы вернуть его, чтобы ее будущее стало и его будущим, чтобы он вернулся к ней? Решение пришло само. Только деньги могли заинтересовать Валерия, только они смогли бы приблизить его к той смутной, на ее взгляд, цели, к которой он стремится. Призрачная Америка, что может быть наивнее и глупее? Кому он там нужен, даже и с деньгами? Да и где он возьмет деньги? Заработает? А где он работает? Чем занимается? Она же ничего о нем не знала! Но все равно, если она раздобудет для него эти проклятые деньги, хотя бы немного, всего несколько тысяч долларов, он уже посмотрит на нее другими глазами, увидит в ней союзницу, женщину, которая готова ради любви пожертвовать тем немногим, на что способна… А на что она способна? Что у нее есть, кроме этой квартиры? Нет, квартиру она никогда не продаст, она не такая идиотка, чтобы лишить себя последнего, что имеет. Остается машина, пятилетний «Мерседес», оставшийся ей от отца. Наследство. Сколько она может за него выручить?
… Кажется, что так много времени прошло с тех пор, как она отдала ему эту небольшую пачку долларов. «Вот, возьми, – сказала она каким-то ошалелым голосом, словно не вполне соображая, что делает, но понимая, что сделать это просто необходимо, – я тоже хочу поехать с тобой, я вообще хочу быть с тобой, ты, я и наш ребенок, куда ты – туда и я…» У нее в тот вечер было отличное настроение. Вот только Валерий казался встревоженным, смотрел на нее как-то странно, словно ждал какого-то подвоха… На этот раз она сама пришла к нему домой, неожиданно, без предупреждения, чтобы сказать о своей любви, о своей готовности помочь ему.
– Ты серьезно? Откуда эти деньги?
– Машину отцовскую продала. И чего, думаю, она будет гнить в гараже? Валера, возьми меня с собой… Мне это очень важно. Я люблю тебя. А еще вот, это мои драгоценности, правда, совсем скромные…
И она достала из кармана носовой платок, развернула его, показав золотые колечки, цепочку, две пары серег…
– Может, продашь сам? Я не знаю, как продавать и кому…
Он притянул ее к себе, обнял, прижав ее голову к своей груди, сгреб как-то сильно, нервно, судорожно и поцеловал в макушку. Она обомлела от такой ласки, от такой нежности, такого проявления благодарности, как ей тогда казалось, смешанной со страстью. Он взял деньги, пожав плечами, словно до конца не понимая мотивов такого странного поступка, проявления самопожертвования, потом спросил ее о загранпаспорте («Валера, ну ты же знаешь, что он есть, я же тебе его показывала!» – счастливо залепетала она).
– Так принеси, пусть здесь лежит… Вдруг неожиданно сорвемся…
Он так и сказал: «сорвемся». Словно ждал команды. Или денег. Внезапных, больших денег. Но ей было все равно, вор ли он или мошенник, авантюрист, проходимец… Вот, проходимец: проходит мимо кого-нибудь и прибирает к рукам то, что плохо лежит, проходит мимо, оставляя после себя запах гари или серы… Но как же ей хотелось тогда пройти с ним мимо всей этой опостылевшей и полной тяжелой работы и безысходности жизни, мимо, чтобы ворваться, влететь на белоснежном лайнере в другую жизнь, чистую и красивую, как само небо.
– Может, мне и сумку собрать?
– И сумку собери, только небольшую. Все самое необходимое. Но главное – документы… Паспорта, дипломы… Хотя кому они там, эти дипломы, понадобятся…
Как же смутил он ее разговором о дипломах. Значит, действительно планировал взять ее с собой.
В тот день она вернулась домой сама не своя от радости. Она задыхалась от тех картин, что разворачивались в ее голове после разговора с Валерием. Почему-то в них было много пальм и солнца, должно быть, такой она представляла себе далекую и манящую Америку.
Она так разволновалась, что ей стало плохо. Дрожащим пальцем она била по кнопкам телефона, вызывая «Скорую»… Жизнь уходила из сорвавшегося с оси плода, хлестала где-то внутри нее фонтанирующей кровью, заполняя живот теплой и страшной дрожью… В больницу ее привезли в тяжелом состоянии – и уже без ребенка… Он был исторгнут из нее самовольными, упрямыми мышцами еще в машине «Скорой помощи». Да, именно против ее воли, словно организм ее уже успел подчиниться воле мужчины, который не хотел этого ребенка. Только спустя два дня она смогла прийти в себя настолько, чтобы сообразить позвонить Валере и рассказать о случившемся. Она сообщила ему адрес больницы, номер корпуса, палаты… Но он не пришел. Ни разу. Только позвонил дважды, чтобы узнать, как она. Маргарита плакала в трубку, шмыгала носом и не могла крикнуть ему: «Приходи, мне так нужно тебя сейчас увидеть, мне так плохо, так больно…» Она звонила ему часто, пока не кончились деньги на телефоне, и всегда плакала. Не могла остановиться. Он молчал, слушал ее, думал, наверное, что она истеричка, что совершенно не умеет держать себя в руках, зачем она ему – такая…
А потом он исчез. И телефон его перестал отвечать. «Он меня обманул, взял мои деньги и уехал. Сам. Один».
Она встала под душ, чтобы смыть с себя больничные запахи, надела легкую и удобную одежду и поехала к нему. Откуда-то взялись силы… Ехала в метро и спрашивала себя: если, к примеру, он не любил ее и не хотел, чтобы она оставалась с ним, зачем тогда он дал ей ключи от своей квартиры? Но ведь оставил, оставил…
Но квартира была пуста и походила на ее, Маргаритину, пустую и пыльную солнечную квартиру. Отсутствие хозяев превращает комнаты в пыльные коробки, «как из-под ботинок», подумалось ей в ту минуту, когда она, распахнув створки шкафа, увидела, что Валера уехал действительно налегке: все плечики были заняты костюмами, пиджаками, куртками, джинсами… Удивительно аккуратными умеют быть некоторые мужчины…
Вот только денег и своих документов она нигде, разумеется, не обнаружила. Ходила, убитая подозрениями, по квартире, качала головой, вздыхала и искала улики: женские штучки вроде щетки для волос, помады, халатика… Но не нашла. Только сделанная быстрой торопливой рукой запись на обоях, в передней, над столиком с телефоном: 245-09-5… Откуда этот телефон? Раньше его на стене не было, в этом Маргарита не сомневалась… Она быстро переписала номер к себе в записную книжку. Она потом из своей квартиры позвонит и попытается выяснить, кто скрывается за этими нацарапанными на обоях цифрами… А что делать сейчас?
Заглянула в холодильник… Глаза ее засветились надеждой: на полочке стояли пластиковые контейнеры с салатами: оранжевый – с корейской морковью и розовый – селедка под шубой. Еще – завернутый в фольгу довольно-таки приличный кусок корейки, две груши… Нет, он не мог уехать, предварительно купив свои любимые салаты и корейку! Значит, он здесь, в Москве… А деньги положил в банк для надежности, у него вон какие хлипкие замки в двери, вот он и подстраховался…
Маргарита не поленилась, достала один контейнер, открыла… Так и есть. Салат прокис и покрылся плесенью. И это в холодильнике… Стало быть, Валеры в Москве все-таки нет. И нет давно, больше недели… Где он? И почему не выбросил продукты? Тем более если он знал, что уезжает навсегда… Так, стоп. Он не мог уехать навсегда, не продав свою квартиру или не сдав ее… Боже, а что, если он сдал ее кому-то, а она, Маргарита, открыла дверь и вошла в квартиру, в которой живут посторонние люди, мужчина… Точно, мужчина. И одежда частично может принадлежать ему… квартиранту…
Расстроенная, она покинула квартиру и вернулась домой. И чем ближе она подъезжала к дому, тем меньше оставалось надежды на то, что она когда-нибудь еще увидит своего возлюбленного. Возлюбленный! Как она могла полюбить человека, который никогда не любил ее, все поступки которого, выдающие самовлюбленного эгоиста, она оправдывала до самого конца… Который бросил ее в тяжелую минуту, ни разу не навестил в больнице и исчез из ее жизни, прихватив напоследок все ее деньги, драгоценности и никому не нужную преданность? Быть может, она и сейчас кинется его оправдывать, искать весомые причины, не позволившие ему приехать к ней в больницу? Да, конечно, его переехал трамвай (не дай, господи), он подцепил птичий грипп или отравился грибами… Да с такими «Валерами» никогда и ничего не случается.
Дома ей захотелось выть, как воют собаки: тихо, протяжно, отчаянно… Маргарита вскипятила чайник, приготовила себе чай и включила телевизор. Вот оно, спасение от вязкой тишины, от смертельной тоски, навеваемой едва слышимыми больничными запахами, исходящими от сумки, которую она принялась разбирать сразу же, как только вернулась… Простыни в цветочек – в стирку, ночные рубашки – в стирку, бокал и ложку с вилкой – в раковину, пакет с лекарствами и бинтами… Вот он, этот запах… Не поленившись, она вынесла его и выбросила в мусоропровод… Потом вымыла посуду и села пить чай. Голос диктора заполнил квартиру, он рассказывал Маргарите о том, как где-то, очень далеко от ее дома, проснулся вулкан, а в другом месте цунами разрушило прибрежные отели и смыло пляжи вместе с людьми… А одна женщина родила сразу пятерых мальчиков… Жизнь и смерть шли рядом, взявшись за руки. И надо стиснуть зубы и жить дальше, что бы ни происходило…
Она вспомнила о телефоне. Достала записную книжку, пробежала взглядом по цифрам. Отчего-то в этот душный летний день ей стало зябко. Маргарита набросила на плечи кофту, села перед телефоном и напряглась. Набрала номер. После длинных волнующих гудков услышала высокое девичье:
– Да? Слушаю?
– Добрый вечер… Скажите, имя Валерий вам о чем-то говорит?… – спросила она замогильным голосом, чувствуя, как по телефонным проводам утекают ее последние силы. Девчонка на другом конце провода тоже затаилась.
– А в чем, собственно, дело? – наконец донеслось до Маргариты. – Вы кто ему будете?
– Сестра, – выпалила она, укрывшись за нейтральностью этого так удачно выбранного слова. – Я сестра Валеры… Вы же давно его не видели?..
Она бросила эту фразу и сжалась внутренне, боясь услышать: с чего это вы взяли, он стоит рядом и пьет пиво, правда, Валера?
– Давно, давно! Где он? Что вы о нем знаете?
– Вас как зовут?
– Катя, – ответила девочка с готовностью.
– У меня для вас, Катя, от Валеры записка… Он сейчас в отъезде…
В трубке всхлипнули. Как же ее припекло, бедняжку…
– Успокойтесь… Давайте встретимся завтра, в десять часов…
Девочка была готова встретиться хоть сейчас и где угодно.
Маргарита вдруг зажмурилась, словно Катя, потенциальная любовница Валерия, через графитовый порошок телефонной трубки успела ослепить ее своей молодостью, красотой и пышущим здоровьем юным телом, и, собравшись с духом, назвала место встречи. Рука ее, ослабев, положила трубку… Голос диктора («Из Атлантики по направлению к Соединенным Штатам на всех парах несется новая угроза – пока еще скромно именуемая тропическим штормом „Рита“, но постепенно набирающая силу и энергию от теплых вод Карибского моря, грозящая…») продолжал убеждать ее, что не только ей плохо, что весь мир страдает («…в любую минуту превратиться в ураган… существует опасность, что, войдя в Мексиканский залив, „Рита“ не только превратится в большой ураган – третьей категории или выше, – но и выйдет на берег Луизианы, еще далеко не оправившейся от „Катрины“ – самого разорительного урагана за всю историю страны…»).
Какой шторм, какой ураган?.. Она потеряла ребенка, любовника… И Маргарита разрыдалась.
