Анне Штерн
Закон семьи
Хульда недоверчиво посмотрела на Тамар. Глаза ее выглядели скорее усталыми.
– У вашей нации?
Пристальный взгляд Тамар было трудно вынести. В нем читалось непомерное отчаяние и почти осязаемый страх.
– Я знаю, что батюшка Аври пригласил вас, потому что вы еврейская акушерка, а семье это важно. – Она бросила нервный взгляд сквозь приоткрытую дверь, словно ожидая, что свекор в любой момент ворвется сюда. – Это хорошо, я рада любой поддержке. Но я не иудейка, чтобы вы знали.
Хульде стало смешно. Это заботило молодую женщину? Тамар смотрела на нее со страхом, словно боясь, что еврейская акушерка сию же минуту наложит на нее проклятие за веру в другого бога.
– Не переживайте, – успокоила Хульда. – Я не верю в зов крови и прочее, и в Бога тоже не верю.
Тамар от удивления раскрыла рот.
– Не верите? – переспросила она. – Странно.
– Странно? Почему?
– Как вы всё это выдерживаете? Без какого-либо бога, на которого можно возложить вину?
Хульда изумленно уставилась на нее. Эта женщина умно рассуждает, почти по-философски. В этой загаженной дыре квартала Шойненфиртель она в одночасье предстала жемчужиной в навозной куче. Хульда хотела ответить, но слова застряли у нее в горле. По правде говоря, у нее не нашлось ответа.
– Тамар, – сказала она преувеличенно бодрым тоном, – я здесь не для того, чтобы обсуждать с вами религию. А потому, что вы скоро произведете на свет ребенка, и я хочу вам в этом помочь.
Она поднялась. Но любопытство взяло свое.
– Какой вы национальности? Вы гречанка?
– Я армянка, – ответила Тамар, – из Смирны, морского города, очень далеко отсюда.
Хульду удивило, что эту юную женщину занесло в такую даль. Она не стала расспрашивать, увидев, как Тамар сжала губы, начинавшие предательски дрожать.
– Пойдемте, – дружелюбно пригласила она, – давайте приступим к осмотру.
Тамар послушно прошла в крошечный чулан, соединенный с кухней. В помещении размером с подсобку на полу была расстелена скромная постель. Мутный свет проникал сквозь узкое окно в дальнюю часть помещения, отделенную занавеской. Там Ротманы хранили постельное белье и одежду, лежавшую стопками в двух ящиках.
Даже в полумраке каморки было видно, как стесняется Тамар.
– Тут очень уютно, – подбодрила Хульда. – Лягте, пожалуйста, на спину, платье снимать не нужно, только сдвиньте его кверху и оголите живот, если не трудно.
Тамар легла, и что-то в ее движениях смутило Хульду. Приплясывая на кухне наедине с собой, она излучала энергию и жизнерадостность, а сейчас двигалась неповоротливо и скованно, будто подневольно.
«Словно ложится на разделочный стол. Надо демонстрировать ей дружелюбие и сконцентрироваться на главном», – подумалось Хульде, и она поспешила отключить мысли.
Она опустилась на колени перед Тамар и принялась уверенно ощупывать ее живот. «Тамар права, малыш хорошо себя чувствует», – довольно отметила она про себя. Ребенок активно задвигался, почувствовав через стенки своего кокона чужие руки. И, кажется, хорошо подрос: головка уже лежала в начале родового канала.
– Замечательно! Здоровый и сильный младенец, как вы и сказали, – заключила Хульда.
Она наблюдала за лицом Тамар. Обычно в этот момент лицо женщин, которых она осматривала, выражало облегчение, ибо будущая мать ничего не жаждала так сильно, как добрых вестей о своем ребенке. Но черты Тамар ничего не выражали, она только молча кивнула с закрытыми глазами, словно окаменев. Когда Хульда закончила, Тамар поправила платье и встала.
– Здесь имеется телефон? – спросила Хульда.
Тамар снова кивнула:
– Внизу улицы есть телефон-автомат. Цви позвонит вашей хозяйке, когда придет время. Ваш номер нам дал батюшка Аври.
– Я примчусь, как на пожар, – уверила Хульда, – Не бойтесь. Вы справитесь. Мы справимся.
– Пока всякая женщина справлялась, – внезапно прохрипел голос от двери.
Тамар обернулась, и Хульда неожиданно почувствовала, как пальцы молодой женщины на мгновение впились в ее руку и опустились, чтобы разгладить платье, как будто ее уличили в небрежности.
– Фройляйн Хульда, – произнесла она дрожащим голосом, – это моя свекровь.
– Рут Ротман, – представилась женщина, незаметно прокравшаяся в каморку. Она кивнула Хульде, и та отметила на редкость горестное исхудалое лицо. Скулы резко выступали, волосы были заплетены в тугую косу.
– Добрый день, – Хульда протянула руку, но старшая госпожа Ротман не ответила. Вместо этого она скрестила руки на груди и взялась за концы вязаной шали, покрывавшей ее плечи.
Хульда ничуть не смутилась:
– Вы будете присутствовать при родах? – спросила она, чувствуя, как тело Тамар рядом с ней напряглось.
На их счастье, женщина выпалила:
– Конечно нет. Это не мое дело. Ни Тамар, ни этот… ребенок… – она выдавила из себя это слово, – меня не касаются. Раз мой бедный сын так слеп, что хочет жить с шиксой, я не буду таскать кровавые простыни по квартире.
– Хорошо, – сказала Хульда, заметив в своем голосе холодные нотки, сменившие вежливость. – Я надеюсь, вы сдержите слово.
С этими словами она протиснулась мимо худой женщины, увидев, что она моложе, чем сначала показалась в полумраке. Хульда дала бы ей не больше сорока, однако впалые глаза, пышущие гневом, и глубокие морщины на лбу говорили об обратном. Словно жизнь преждевременно выпила все соки из Рут Ротман и оставила ее увядать.
Хульда обернулась напоследок, обращаясь к Тамар, громко и внятно:
– Не бойтесь. Когда начнутся схватки, позвоните моей хозяйке. Я тут же буду у вас.
Она не могла разглядеть лица молодой женщины, но чувствовала, что ее слова дошли до адресата.
Казалось, страх – тот двигатель, который приводит женщин семьи Ротман в движение, боязнь и глубокая печаль – вот что не отпускало обеих женщин.
Но боязнь чего? Хульда задавалась этим вопросом, пробираясь через толпу на улице Гренадеров. Она догадывалась, что страх Тамар не был обычным страхом первородящей. И, как ни противилась, она чувствовала, что смесь любопытства и заботы о подопечной овладевает ею и, медленно и с тихим жужжанием, приводит в движение маленькие шестеренки в ее мозгу.
4
Понедельник, 22 октября 1923 г.
Безе таяло во рту Феликса как сладкий снег. Он взял еще кусочек, чтобы продлить чудесное покалывание сахарных кристалликов на языке.
Десерт неспроста так называется, рассуждал он, baiser означает на французском «поцелуй». Было ощущение, что целуешь любимую, то же покалывание, та же сладкая боль…
Он смущенно проглотил клейкую массу. Наконец виновато пощупал круглый животик, с каждым месяцем, казалось, все больше выпирающий под жилеткой. Ему было противно свое отражение в зеркале, особенно в профиль. Его к тому же ужасно раздражало, что его мысли все время возвращались к ней, к давно забытым временам, что он, вспоминая их с Хульдой поцелуи, до сих пор видел перед собой ее лицо. Так что же это с ним такое, чем он недоволен? Феликс женился на женщине, выглядевшей как кинодива, он богат, в то время как Хульда, одинокая девушка, которая в поте лица зарабатывает себе на жизнь. Он остался в выигрыше, так чего же ему от нее еще нужно?
Ответ на этот вопрос он отлично знал. Но ни за что на свете не признался бы себе в этом.
К сожалению, жена Хелена в последнее время редко использовала свои ангельские губы для поцелуев. Из ее рта в большинстве случаев вылетала брань: Хелена выражала недовольство мужем, называла его ленивым и прожорливым мечтателем, не замечающим знаков времени. Который бездействует, в то время как в городе открываются новые возможности для сильных мужчин, способных взять бразды в свои руки и обновить государство, управляемое тряпками и пособниками евреев и разваливающееся по их вине. «Будь настоящим мужчиной», – постоянно призывала Хелена с таким взглядом, по которому Феликс читал, что его теперешний облик недостаточно тверд и мужественен для нее. Настоящий мужчина позаботился бы о судьбе своей семьи и проявил активность, вместо того чтобы тайно поедать пирожные в подсобке кафе «Винтер».
Последний факт Хелена не могла знать, потому что редко появлялась здесь, на Винтерфельдской площади. Но Феликс, лакомясь любимыми пирожными или тортами, каждый раз опасался, что она пронюхает о в очередной раз проявленной им слабости. Что ее всевидящее око следит за каждым его шагом, замечая все его недостатки, все «дефекты», как она их называла.
Феликс содрогнулся, вновь откусив от стремительно уменьшающегося безе. Но оно потеряло свое успокоительное действие, сделалось вдруг горьким, как мокрый картон.
– Господин Винтер? – раздался из-за стойки голос официантки, чье имя он никак не мог запомнить. – Посетители!
Он торопливо слизнул крошки с уголков губ и провел пальцами по волосам. Густые кудри были единственным, что напоминало ему о юности. О беззаботном времени, когда он был молод и обходился без сладостей. Тогда поцелуи Хульды, настоящие поцелуи, а не сахарно-белковая масса, опьяняли его счастьем на целый день. Когда он был в последний раз счастлив? Уж не вспомнить.
Выйдя к стойке, он заметил человека, которого видел здесь впервые. По какой-то причине тот сразу оказался ему несимпатичен. Тучный, с притворной улыбкой и маленькими глазками, постоянно шныряющими по сторонам, словно искавший в кафе неведомого врага.
– Добрый день, – поздоровался Феликс, подходя к незнакомцу. Собственные переживания, связанные с перееданием сладкого, тут же показалась ему незначительными. Перед ним стоял жирный, по-настоящему жирный тип с одутловатым лицом и огромным брюхом, прикрытым темным пальто.
– Господин Винтер? – лицо незнакомца расплылось в улыбке, приветливой, но явно заученной и фальшивой. – Меня зовут Бернхард Кляйнерт.
Они обменялись рукопожатием.
– Мы можем присесть и поговорить? – начал господин Кляйнерт, указав на один из свободных столиков.
Феликс кивнул и проводил его через зал.
– Чудесное заведение, – причмокнул Кляйнерт, словно откусывая сочный кусок мяса, – действительно чудесное, господин Винтер. Я приятно поражен. Даже больше, заинтересован.
– Заинтересованы?
Они сели. Кляйнерт поставил, кряхтя, свою тяжелую сумку, а Феликс подозвал официантку и распорядился: – Два кофе и ликер.
– Вы не пьете? – спросил мужчина и громогласно рассмеялся, как над хорошей шуткой.
– Я на работе, господин Кляйнерт. – Неприязнь Феликса росла. – Чем я могу быть полезен?
– Я представитель компании «Бринклидж и сыновья К. Т.», – начал Кляйнерт. – Господин Бринклидж вкладывает инвестиции в успешные чистые ресторации подобно вашей.
– Чистые? – в замешательстве переспросил Феликс. – Вы имеете в виду: без всяких грязных сделок в задних комнатах?
Бернхард Кляйнерт захохотал так, что его двойной подбородок затрясся:
– Чистые по духу, господин Винтер, – сказал он. Заказанную рюмку ликера он осушил залпом. – Еще один, красавица, – попросил он, лапая толстой ладонью зад официантки, которая закатила глаза, но промолчала.
Феликс вознамерился дать ей сегодня вечером дополнительных чаевых в качестве компенсации.
– Как это понимать?
– Нас интересуют такие кафе, как ваше, хозяева которых радеют всем сердцем за правое дело. Приличные заведения, а не какие-то еврейские притоны с сифилитиками, вы понимаете, о чем я?
Феликс неуверенно кивнул. Для него не было секретом, что тесть имел похожие взгляды, да и Хелена все чаще заводила подобные разговоры. Он обычно старался пропускать их мимо ушей. Честно говоря, политика мало заботила Феликса. Он вообще не знал, что ему интересно. Странное чувство – ему часто казалось, что, благодаря увеличивающемуся весу, вместе с контурами лица расплываются и контуры его духа.
– Речь идет о крупных суммах. – Кляйнерт прервал мрачные мысли Феликса.
К деньгам он проявлял пылкий интерес: хотя дела шли более-менее хорошо, под влиянием инфляции кафе перестало приносить прибыль. Бизнес день за днем приходит в упадок. Это страшило Феликса. После стольких успешных лет, даже в неурядицах войны умудрившись выбрать верный курс, родители передали это кафе в наследство ему, единственному сыну. И зачем? Чтобы именно он запер навсегда двери заведения? Такое не должно случиться. Феликс любил кафе «Винтер» всем сердцем. Тут был его дом, его смысл жизни.
Каждое утро, наполняя кофейник первой – самой вкусной порцией, протирая мягкой тряпочкой золотистый металл стойки, приводя в порядок сияющие на полке бутылки, поворачивая их этикетками вперед, Феликс ощущал тесную связь со всем, что его окружает. Со стенами, витражами, высокими потолками и элегантной мебелью. С видом на Винтерфельдский рынок, гарантирующий, что минимум раз в день красная фетровая шляпка промелькнет и задержится у киоска Берта…
– Вы говорили деньги? – обратился Феликс к Бернхарду Кляйнерту, пригубившему второй ликер.
– Да, уважаемый, деньги. Настоящие деньги, а не это бумажное нечто, которое приходится возить в тачке и на которые все равно ничего не купить. Настоящие инвестиции. – Проговорив это, он принялся за кофе. – Вы сможете заняться ремонтом, расшириться, открыть второй филиал, как насчет бульвара Курфюрстендамм? Только представьте!
– Привлекательная идея, – согласился Феликс. – А какую выгоду вы от этого поимеете, ваш господин Бринклидж и сыновья?
– Доля, – ответил Кляйнерт, закуривая сигару. Он выпустил дым, и густые клубы пеленой окутали Феликса. Чтобы не закашляться, он быстро вынул из кармана жилетки портсигар и, как противоядие, взял в зубы сигарету.
– Сколько?
Тяжело дыша, Кляйнерт достал перьевую ручку и написал число на вынутом из кармана смятом клочке бумаги. Увидев сумму, Феликс ахнул. Его опасения подтверждались.
– Есть ли контракт? – спросил он с нехорошим чувством.
Кляйнерт снова разразился смехом:
– Попридержите коней! Утро вечера мудренее, а я тем временем проинформирую босса о вашем симпатичном заведении. Детали мы обсудим в спокойной обстановке… в задней комнате.
Сыто усмехнувшись, он залил в рот остатки кофе и поднялся. Достав из набитого кожаного портфеля пачки банкнот – номинал уже возрос до триллиона – он аккуратной стопкой сложил их на столе, чтобы оплатить свой счет.
Когда Кляйнерт протянул на прощание руку, Феликсу бросились в глаза две массивные золотые печатки на пальцах. Рукопожатие из-за них оказалось особенно крепким и энергичным – и Феликса настигло тревожное чувство от того, что в эту секунду он связал себя обещанием, не имея точного представления о том, что же именно ему собираются предложить.
Бернхард Кляйнерт тяжелой поступью направился к выходу. Он резко остановился, с любопытством наблюдая за угловым столиком в задней части зала, где доктор Левенштайн читал «Фоссише Цайтунг». Как обычно в это время. Феликс повернул голову и тоже скользнул взглядом по пожилому господину с длинной серебристой бородой и маленькой бархатной шапочкой на затылке.
– Ну а с этим безобразием придется покончить, господин Винтер, – бросил Кляйнерт через плечо. Он снова расхохотался и шутливо погрозил пухлым пальцем. – Господин Бринклидж не приветствует в своих заведениях предателей родины. Вам еще предстоит поучиться. Честь имею!
Только он исчез в сумерках и дверь за ним захлопнулась, как Феликс краем глаза посмотрел на Левенштайна. Феликс многое бы отдал, лишь бы пожилой господин, тридцать лет как завсегдатай кафе «Винтер», ничего не услышал. Впрочем, Левенштайн не подал виду, невозмутимо уставившись в газету сквозь толстые стекла очков. Но Феликсу показалось, что страницы слабо подрагивают.
– Вот скотина, – не удержалась Фрида, много лет проработавшая в кафе: – В следующий раз я плюну ему в шнапс. – Заметив взгляд Феликса, она сменила тон: – Извините, господин Винтер. Но хоть кто-то должен сказать правду. Доктор Левенштайн – неотъемлемая часть этого заведения, хотя ваша дорогая матушка, знаю, тоже не была от него в восторге. – Она надменно развернулась и исчезла на кухне.
Феликс пожал плечами. Было неясно, чего ожидать от визита неприятного Бернхарда Кляйнерта. Отталкивающий человек, как тут не согласиться с Фридой. С другой стороны, никто не выиграет от того, что Феликс из-за ерунды откажется подписывать спасительный контракт. Ведь если дела пойдут под откос, как у многих конкурентов, ему, возможно, даже придется объявить о банкротстве, и тогда Фрида, новая официантка и он сам окажутся на улице. Доктору Левенштайну тоже придется подыскивать новое местечко для чтения газет. Но втайне Феликс должен был признать, что присутствие почтенного господина в кипе[10], постоянно занимавшего один и тот же дальний столик и никогда не заказывающего более стакана чая и двух сигарет, в последние месяцы ему все чаще мешало. Можно ли позволить себе, чтобы дряхлые старики наслаждались здесь теплом угольной печи, бесплатно читали газеты, не заказывая никакой еды? И не отпугивал ли его вид случайных посетителей, предпочитающих обходить стороной кафе с евреями?
«Может быть, действительно пришло время сменить пластинку в кафе «Винтер», – с тихо подкрадывающимся чувством вины по поводу суровых новшеств подумал Феликс.
Но в первую очередь он предприниматель. Хелене хотелось красиво путешествовать, каждый месяц заказывать у портнихи новое платье или еще лучше, покупать в «Торговом доме Запада». Хотелось выходить в свет на водевиль, даже в оперу. Для всего этого нужны деньги. Деньги, которых у него не водилось, а у таинственного господина Бринклиджа, по всей видимости, было в избытке.
Пожав плечами, Феликс встал за прилавок и отпустил Фриду на перерыв перед вечерней сменой. Он помыл стаканы, налил бокал пива, протер столы. Когда руки заняты делом, лучше думается. Красивое лицо Хелены вновь всплыло перед ним. Что она скажет на это предложение, свалившееся как снег на голову? Вероятно, придет в восторг, подумал он: расширение, рост, прибыль были ей всегда по вкусу. Наконец посмотрит на него снизу вверх, снова увидит в нем прежнего мужчину, за которого вышла замуж. Наконец-то ему больше не придется подлащиваться к ее отцу, успешному предпринимателю Максимилиану Штольцу, уже пообещавшему помочь с деньгами на черный день, но сделавшему это в весьма пренебрежительной форме, а этого Феликс страшился больше всего на свете.
Нет, неправда, с горечью подумал он. Больше всего он боялся разочарованного взгляда Хелены, ее обвинительного тона, возвещающего, что и в этом месяце он не выполнил должным образом свои мужские обязанности. Феликс недоумевал, с какой стати ей вчера после службы понадобилось пускать Хульде пыль в глаза, заставляя поверить, что она в положении. Причин на то не было вовсе.
Буквально неделю назад он застал Хелену плачущей в ванной комнате их великолепной квартиры в Баварском квартале. Она сидела на полу, обхватив колени руками. Про себя он отчужденно отметил, что сантехника в ванной действительно очень элегантна, как и мраморная плитка, которую оплатил отец Хелены.
Феликс попытался ее обнять, но жена оттолкнула его.
– Снова ничего не вышло, – всхлипывала она, устремив на Феликса огромные, мокрые от слез глаза. – Ничего, сколько можно! Ты просто не способен на это!
Феликс сел рядом.
– Почему я? – пролепетал он. – Может быть, дело в тебе.
Дальше разговор не пошел. Хелена накинулась на Феликса, отчаянно работая кулачками и крича:
– Не смей меня обвинять! В моей семье дети выскакивают из женщин, как пробки из бутылок, один здоровее другого. Никто в моем роду никогда не имел таких проблем. Посмотри на меня! Разве я не прирожденная мать?
Феликс отвел взгляд. Хелена пленяла красотой даже в минуты страшного гнева, румяная, с нежной кожей и рассыпавшимися от волнения прядями волос. Отчаяние делало ее пылкой и искрометной. Но это ли качество присуще матерям, Феликс сомневался. Ему самому достался гораздо менее красивый экземпляр, к тому же он никогда не чувствовал любовь своей матери Вильгельмины. Ну а вдруг красота окажется преимуществом, и ребенок сможет хотя бы любоваться матерью, даже если она его будет бранить?
Феликс, успокаивая, гладил жену по шелковистым волосам, целовал руки, и наконец она позволила утешить себя. Такие моменты всегда были лучшими в их союзе, тогда Хелена обнаруживала слабость, а Феликсу позволялось быть сильным. Но моменты это, как водится, были коротки. Хелена поднялась, гневно посмотрев на него, и сказала:
– Ты должен обратиться к врачу, Феликс. Может быть, ему удастся тебе помочь, исправить твой дефект, чтобы мы, наконец, стали нормальной немецкой семьей.
С этими словами она оставила его сидеть на сверкающем мраморном полу и гордо удалилась. Рядом с унитазом лежало окровавленное полотенце, и Феликс уставился на него, на алые пятна, думая, что с ним в самом деле что-то не так. И снова он вспомнил Хульду, порвавшую с ним вовремя, не успев обречь себя на жизнь со слабаком…
В это мгновение сквозь спускающиеся сумерки высокая фигура в красной шляпке пронеслась мимо кафе, и сердце Феликса замерло в груди. Не раздумывая, он стремглав выскочил из-за прилавка на улицу. Колокольчик возмущенно затрезвонил.
– Хульда?
Услышав свой собственный молящий голос, Феликс еле удержался от того, чтобы дать оплеуху самому себе.
Хульда остановилась, развернулась и подошла к нему. Теперь она стояла в свете фонарей, которые фонарщик один за другим зажег по всей площади. Воздух был сырым, по-осеннему приятным.
– Добрый вечер, Феликс, – поприветствовала она. – К сожалению, я спешу.
– О, – это все, что смог вымолвить Феликс, и тем не менее снова разозлился на нее. Она всегда отталкивала его, даже когда он просто хотел поболтать. – Куда ты идешь? Вызов к беременной женщине?
– Сегодня уже нет, – ответила она, и только теперь он заметил, что под расстегнутым пальто на ней было элегантное новое платье.
Видимо, почувствовав его взгляд, Хульда, неожиданно смутившись, заговорила:
– Красивое, правда? – Она пощупала ткань. – Такое платье мне самой не по карману, но дочь госпожи Вундерлих оставила его, когда приезжала в последний раз. Она снова забеременела и утверждает, что талию не получится увеличить до такой степени, чтобы когда-нибудь снова в него влезть.
– Ты похудела, – заметил он. – Ты недоедаешь?
– Ерунда на постном масле, – ответила Хульда. Ее лицо скрывала тень. – Ты меня знаешь, я люблю поесть.
Очевидно, она лукавила, подумал Феликс, но почему? Заботы? Болезнь? Непреодолимое желание заключить ее в объятия овладело им.
И тут же пришла мысль о том, что Хульда не ответила, куда направляется. Однако повторить вопрос он не решался.
– Кстати, еще раз поздравляю! – сказала она, чуть коснувшись руки Феликса.
– Спасибо, с чем? – рассеянно спросил он, стараясь запомнить на подольше приятное ощущение от прикосновения.
– Ну, я слышала, ты станешь отцом.
Сердце Феликса колотилось. Перед ним снова возникло лежащее на белом мраморе пропитанное кровью полотенце.
– Ах, это, – сказал он. – Нет, знаешь, Хелена ошиблась. У нее не будет ребенка, не в этот раз. Я… – Его голос оборвался.
Хульда испуганно посмотрела на Феликса. И прежде чем он осознал, что происходит, обвила руками его шею. Гладила его по спине, а он глубоко вдыхал ее запах. Такой любимый и такой незабываемый.
– Соболезную, Феликс.
– Все хорошо, – пробормотал он, уткнувшись в короткие мягкие волосы, выглядывающие из-под фетровой шляпки и щекотавшие щеку. И вправду. Все, все было хорошо! Какое ему дело до ребенка Хелены, которого никогда и не было? Все, что имело значение, – это то, что рядом сейчас была Хульда…
Феликс почувствовал холодок. Хульда отпустила его и чуть отступила назад, напряженно всматриваясь куда-то. Он проследил через сумеречную площадь за ее взглядом.
По ту сторону, у выхода к поездам на Ноллендорфской площади, стоял под фонарем человек. Светлые волосы, очки, элегантное пальто. В руке одинокий цветок, завернутый в креповую бумагу. Лицо недвижно. Он медленно поднял свободную руку.
– Мне пора, – сказала Хульда, ее глаза больше не были прикованы к лицу Феликса: один глаз смотрел чуть мимо, другой – сильно мимо. – Береги себя. Ни пуха ни пера, все образуется.
Его словно ударили. Прощальные слова Хульды были так пусты, так холодны, как будто она желала хорошего дня дальнему знакомому.
И вот ее каблучки зацокали по мостовой, и звук этот быстро удалялся.
Она взяла незнакомца под руку, немного скованно, как показалось Феликсу, но, возможно, от отчаяния он просто принимал желаемое за действительное. Парочка двигалась в сторону вокзала, и он долго провожал ее взглядом, не обращая внимания на холодный осенний ветер, трепавший жилетку.
Затем он снова оглядел площадь. Народу почти не было, большинство сидело со своими семьями за ужином. Только один человек еще был там, всегда был там. Из освещенного киоска напротив черный силуэт Берта, казалось, издевательски помахал ему.
Феликс поспешил вернуться в кафе. Где-то под прилавком должны лежать карамельки.
