Анне Якобс
Непокорная фрау Мельцер
– За наше немецкое отечество!
– За кайзера!
– Да! За нашего доброго кайзера Вильгельма. Да здравствует он! За здравие! За здравие!
Клаус удивительно быстро приспособился к местным условиям. Он немного пополнел, обычно носил высокие сапоги и брюки для верховой езды, а также куртку из шерстяной ткани. Две операции в берлинской клинике Шарите, проведенные знаменитым доктором Жаком Жозефом по прозвищу «Носовый Жак», вернули его искалеченному лицу человеческий облик. Хотя шрамы от ожогов все еще были видны на щеках и лбу, ему посчастливилось сохранить зрение. Волосы на голове также постепенно начали отрастать. Но прежде всего он был полностью поглощен своими обязанностями управляющего имением. Даже больше, чем профессия офицера, эта работа была словно специально создана для него. Он весь день был в дороге, заботился о полях, лугах и скоте, торговал с крестьянами, соседями, лесопромышленниками и с окружной администрацией, а вечером даже успевал вести бухгалтерские книги.
Элизабет знала, что спасла ему жизнь, переехав в Померанию. Жизнь изуродованного войной калеки без перспектив профессионального будущего и без гроша в кармане не пришлась бы Клаусу фон Хагеману по вкусу, рано или поздно он пустил бы себе пулю в лоб. Элизабет это чувствовала, именно поэтому она сделала ему такое предложение. Клаус быстро раскусил ее любовь к Себастьяну Винклеру, в таких делах он был наделен верным чутьем. Но он вел себя корректно, ни словом не обмолвился о ее визитах в библиотеку. Супруги фон Хагеман соблюдали традиции, они спали на старых резных супружеских кроватях, где когда-то спали дядя и тетя. После того как Клаусу сделали вторую операцию и его новый нос немного зажил, он временами заявлял о своих супружеских правах. Элизабет не противилась – зачем? Он все еще был ее мужем, а также хорошим и опытным любовником. К сожалению, мужчина, о котором она мечтала, не делал никаких попыток соблазнить ее. Себастьян Винклер сидел наверху в библиотеке и писал свою хронику.
– Хрустящую косточку, Лиза? Лучше возьми с ней две клецки. Красная капуста с яблоками и копченым беконом….
Остальное она уже не слышала. При виде полной тарелки, которую тетя Эльвира поставила перед ней, Элизабет вдруг стало плохо. О боже – ей ни в коем случае не нужно было пить вино до дна. Она подняла взгляд и заметила, что празднично накрытый стол с горящими свечами и сверкающими бокалами начал кружиться перед глазами. Она видела только коричневого жареного гуся, которого Клаус поддевал разделочным ножом и острой вилкой. В бессилии она вцепилась пальцами в свисающую белую скатерть. Только бы не упасть в обморок. Или – что было бы еще хуже – вырвать прямо на полную тарелку.
– Тебе нездоровится, Элизабет? – услышала она голос свекрови.
– Я… я думаю, мне нужно немного свежего воздуха.
Ее руки были холодны как лед, но головокружение немного утихло. Ясно было одно: если придется еще долго видеть и нюхать этого жареного гуся, с ее желудком случится что-то ужасное.
– О… Может, мне лучше пойти с тобой, дорогая? – спросила госпожа фон Трантов, которая сидела рядом с ней.
По ее тону можно было понять, как ей не хочется отрываться от своей тарелки. Но Элизабет отказалась.
– Нет-нет. Продолжайте ужинать. Я сейчас вернусь.
– Выпей лучше водки или сливовицы, это укрепит желудок.
– Большое спасибо, – вздохнула Лиза и поспешила покинуть гостиную.
Уже в прохладном коридоре ей стало лучше. Как приятно было двигаться, а не сидеть за праздничным столом, зажатой между едящими и пьющими спиртное людьми. Впрочем, кухонные запахи, витающие здесь, ей тоже не понравились, она открыла входную дверь и вышла на заснеженный двор. Одна из собак проснулась и начала лаять, следом в сарае начали гоготать гуси, затем домашний скот снова успокоился. Элизабет вдохнула в легкие холодный, чистый зимний воздух и почувствовала, как стучит ее сердце. В свете двух фонарей, висевших справа и слева от входа, она могла видеть разыгравшуюся метель. Ветер гнал снег в сторону усадьбы, и было видно, как белые сверкающие сгустки срываются с крыши сарая и клубятся по двору. Холодные хлопья опускались на ее разгоряченное лицо, щекотали шею и декольте, путались в заколотых волосах. Это было необычайно красивое и величественное зрелище. Ее желудок успокоился, приступ тошноты прошел.
В конце концов, все произошло только потому, что эти люди ужасно действовали ей на нервы. Здесь было принято по праздникам приглашать соседей и самим наносить визиты. Немногочисленные землевладельцы в округе вели довольно одинокую жизнь на равнинной местности в течение всего года – так что, по крайней мере, праздники должны быть светским и кулинарным событием.
«Ты привыкнешь», – сказала ей тетя Эльвира.
Но между тем богато накрытые столы, постоянные разговоры о слугах и деревенских жителях, а главное, бесконечные охотничьи истории с каждым годом отталкивали Лизу все больше и больше. Это был не ее мир. С другой стороны, а где был ее мир? Место, которое было предназначено для нее в этой жизни?
Она прислонилась спиной к деревянному столбу крыльца и скрестила руки на груди. Рождество на вилле – как давно это было. Ах, без папы никогда больше не будет так, как в ее детстве. Сегодня, в первый праздничный день, они наверняка все сидели в красной гостиной в веселой компании, конечно, там был Эрнст фон Клипштайн, а также Гертруда Бройер – свекровь Китти. Возможно, также ее золовка Тилли. Мама писала, что Тилли уже сдала экзамен по физике в Мюнхене, важный промежуточный шаг к государственному экзамену. Тилли была одной из немногих женщин-студенток медицинского факультета, она была амбициозна и твердо решила стать врачом. Лиза глубоко вздохнула. Бедная Тилли. Наверное, она все еще втайне надеялась, что ее доктор Мёбиус однажды вернется из России. Возможно, она так старательно училась только потому, что доктор поощрял ее к этому в те давние времена, когда они вместе работали в лазарете. Он был хорошим парнем, этот доктор Ульрих Мёбиус. Хороший врач и приятный человек. Когда они отмечали Рождество в лазарете, он так красиво играл на фортепиано…
Мари была единственной, кого действительно можно было назвать счастливой, с горечью подумала Лиза. У нее был ее любимый Пауль, ее милые дети, а теперь еще и ателье, где она шила и продавала одежду. На самом деле, это несправедливо, что у одного человека было так много, а остальные остались с пустыми руками. Но, по крайней мере, у Тилли было ее медицинское образование. А у Китти была маленькая дочь и ее живопись. Но что было у нее, Лизы? Если бы она хотя бы забеременела, но даже в этом счастье ей было отказано злой судьбой. Лиза почувствовала, как внутри нее поднимается знакомое, отвратительное чувство, что ее обделили, но изо всех сил старалась не обращать на него внимания. Это ни к чему не приводило, а только затягивало еще глубже. Кроме того, от него появляются уродливые морщины и тусклый взгляд…
Вдруг она вздрогнула от неожиданности, потому что за ее спиной открылась входная дверь.
– Вы простудитесь, Элизабет.
Себастьян! Он стоял на пороге и держал ее пальто так, что оставалось только его надеть. Мрачное настроение сразу же исчезло. Он беспокоился о ней. Он специально встал со своего места рядом с Йетте Кункель, оставив навязчивую соседку за столом, чтобы принести ей, Элизабет, теплое пальто.
– О, как вы внимательны. – Она позволила ему накинуть теплую одежду на ее плечи.
– Ну, мне нужно было выйти, и когда я шел через коридор, то увидел вас, стоящую у двери на снегу.
Ясно. Ну, это было не так романтично, как она полагала. Но все же. Было приятно почувствовать его руки на своих плечах. Пусть и ненадолго, потому что, накинув на нее пальто, он тут же сделал шаг назад. Это раздражало – неужели у нее проказа? Чума? Он мог бы хотя бы на мгновение задержаться рядом с ней, склониться к ее шее и запечатлеть поцелуй на обнаженной коже… Но такие вещи Себастьян Винклер делал только в ее фантазиях. К сожалению.
– Это очень неблагоразумно с вашей стороны, Элизабет. Вы можете подхватить воспаление легких, если выйдете разгоряченной из теплой комнаты на холод.
Теперь он еще и читает ей нотации. Как будто она сама этого не знала!
– Мне нужен был свежий воздух… Я плохо себя чувствовала.
Она расстегнула пальто на груди, притворяясь, что у нее все еще кружится голова. И действительно это сработало. На лице Себастьяна сразу же отразились сострадание и забота.
– Обжорство, которое здесь практикуется, крайне вредно для здоровья. И еще алкоголь, особенно этот русский шнапс, который пьют как воду. Вам нужно немного прилечь, Элизабет. Если хотите, я провожу вас наверх по лестнице.
Если бы Клаус сделал такое предложение женщине, исход был бы ясен с самого начала. Но Себастьян вежливо проводит ее вверх по лестнице и попрощается у двери спальни, пожелав ей скорейшего выздоровления. Верно? Ну, стоит попробовать.
– Что ж, я думаю, это хорошее предложение.
Они уже вошли в дом, как дверь в гостиную открылась и в прихожей появилась Йетте Кункель в сопровождении двух девушек Трантов.
– О, какой снег! – воскликнула Йетте. – Разве это не волшебно, как ветер гонит перед собой белые снежинки?
– Ветер в зимнем лесу гонит стадо снежинок, как хозяин, – декламировала одиннадцатилетняя Гудрун.
– Сказать надо было «пастух», а не «хозяин», дорогая Гудрун, – с улыбкой поправил Себастьян. – Ведь он, ветер, гонит стадо. Поэтому он должен быть пастухом.
Себастьян был учителем душой и сердцем и редко упускал возможность научить кого-то чему-то новому. Но он делал это с симпатией, подумала Элизабет.
– Да, точно, пастух. Пастух снежинок. – Гудрун засмеялась.
– Может, пойдем на улицу? Сейчас так хорошо на снегу.
Ее сестра покрутила указательным пальцем у виска и спросила, не сошла ли Гуди с ума.
– Но это замечательная идея! – воскликнула Йетти. – Я возьму свое пальто. И сапоги. Пойдем, Гуди…
Сумасшедшие женщины, подумала с раздражением Элизабет. Ночная прогулка по имению посреди метели. Надо же было придумать такую глупость! И конечно, они потащат за собой Себастьяна. Так что ему не удастся проводить ее до двери спальни… Ну да ладно, вероятно, все равно ничего бы из этого не вышло.
– Что здесь происходит? – Георг Кункель выглянул в полуоткрытую дверь гостиной. Его слегка туманные глаза свидетельствовали о том, что он выпил много красного вина.
– Они хотят прогуляться, эти сумасшедшие, – проинформировала его Мариэлла.
– Как замечательно! Вы тоже идете, моя дорогая?
Элизабет уже собиралась сказать нет, когда дверь распахнулась и в прихожую ввалился отец Георга, а за ним тетя Эльвира и госпожа фон Трантов.
– Что вы собираетесь делать? Прогуляться? Прекрасно! – взревел Эрвин Кункель. – Эй, слуги! Принесите факелы. Наши плащи, наши сапоги…
Только Лешек, прихрамывая, вышел из темного угла; горничные и кухарка были заняты приготовлением десерта на кухне.
– Факелы? – воскликнула тетя Эльвира. – Вы хотите поджечь мне амбар? Принеси фонари, Лешек. Скажи Пауле и Миене, чтобы принесли пальто и обувь.
В прихожей поднялась страшная суматоха, перепутали пальто и обувь, госпожа фон Трантов села в горшок с топленым маслом; две банки с консервированными сливами, стоявшие на комоде, разбились, а гувернантка закричала, что ее кто-то трогал. Наконец из прачечной вернулся Лешек с тремя зажженными фонарями, и компания, смеясь и ругаясь, вышла во двор. Собаки возбужденно лаяли, гуси снова проснулись, в конюшне ржал гнедой жеребец Кункеля.
– Следуйте за мной!
Тетя Эльвира шла впереди, держа фонарь как можно выше, остальные шли за ней вереницей друг за другом. Госпожа фон Трантов держалась за своего мужа, Эрвину Кункелю пришлось вцепиться в руку своей жены Хильды, так как из-за водки он уже не мог стоять, не то что ходить. Элизабет тоже присоединилась к процессии, а Себастьян, который сначала колебался, ее сопровождал. Только Кристиан фон Хагеман и его жена Риккарда, которая заявила, что не хочет менять обстановку, остались в доме. Правда, после сытного ужина ее свекор уже погрузился в глубокий сон.
Ледяной ветер доставил немало хлопот гуляющим, они подняли воротники пальто, а Георг Кункель пожалел, что не надел свою меховую шапку. Тем не менее холодный воздух подействовал отрезвляюще, визг и смех уменьшились, нужно было смотреть, куда ставить ноги в глубоком снегу. Очертания зданий вырисовывались, как тени; погнутые снегом ели превратились в бесформенные призраки; ночная птица, встревоженная шумом, на некоторое время зависла над ними, что навело Йетте Кункель на мысль, что это был Святой Дух Рождества. Коринна фон Трантов вспоминала, как холодно было Святому семейству в хлеву.
– В снегу и льду – подумать только!
– И даже не было огня. У них замерзли пальцы!
– Таким несчастным пришел Господь наш Иисус Христос в этот мир.
Элизабет не могла разглядеть лицо Себастьяна в полумраке, но знала, что сейчас он изо всех сил пытается взять себя в руки. Известие о том, что в Вифлееме не бывает метелей и отрицательных температур, было бы слишком разочаровывающим для романтических представлений дам.
– Вы в порядке, Элизабет? – тихо спросил он вместо этого.
– Немного шатает, но уже лучше.
О, теперь она была умнее. Он протянул ей руку, и она вцепилась в нее, позволив ему осторожно провести ее вокруг заснеженной тачки, которую кто-то оставил на дорожке. Как он был внимателен. И как весело он говорил сейчас – совсем не так, как наверху, в библиотеке, где обычно взвешивал каждое слово. Эта ночная прогулка открыла шлюзы, которые в остальное время он боялся распахнуть.
– В детстве я часто ходил по заснеженным лесам в темноте… От нашей деревни до гимназии в городе было далеко. Дорога туда занимала два часа, а обратный путь шел в гору, и у меня уходило на полчаса больше.
– Это действительно очень тяжело. Значит, у вас не было времени на выполнение домашних заданий.
Себастьян уверенно шел впереди, и теперь она видела, что он задумчиво улыбается, погрузившись в воспоминания. Видимо, он думал о счастливых, полных лишений днях детства.
– Зимой часто не хватало света. Свечи были дорогими, а газа у нас не было. Я обычно сидел у огня на кухне и пытался разобрать цифры и буквы в тетради при красноватом отблеске углей.
Впереди Георг Кункель звонким тенором затягивал рождественскую песню «О, как радостно». Некоторые присоединились, но ко второму куплету пение поутихло, большинство забыли слова. Госпожа фон Трантов стонала, что не надела шерстяные носки и отморозит пальцы ног.
– Летом на первом месте стояли полевые работы, – рассказывал Себастьян, не обращая внимания на остальных. – Полоть сорняки, жать зерно, заготавливать сено, молоть, пасти скот… В десять лет я перетаскивал мешки с зерном на чердак, в двенадцать мог пахать и бороновать землю. Мы делали это с коровами – лошадь была по карману только богатым.
После окончания средней школы ему пришлось отказаться от своей большой мечты стать миссионером – родители больше не могли оплачивать учебу. Тогда он поступил в учительскую семинарию. Десять лет он преподавал школьникам в Финстербахе под Нюрнбергом, а потом началась война. Себастьян Винклер был призван в армию одним из первых.
– Война, Элизабет, не должна была случиться… Я дал им образование, я научил их писать и считать, я старался как мог, чтобы сделать из них порядочных и честных людей. Но вместе со мной в армию призвали и семерых моих бывших учеников. Им было по семнадцать, кому-то едва исполнилось восемнадцать, трое работали на мебельной фабрике, двое на хуторе родителей, один даже успел поступить в гимназию в Нюрнберге – хотел стать священником, умный и послушный мальчик….
Себастьян остановился, чтобы достать носовой платок. Лиза была глубоко тронута. В то же время она почувствовала огромное желание заключить его в объятия и утешить. А почему бы и нет? Они немного отстали, вокруг было темно – никто не увидит.
– Никто не вернулся, – пробормотал Себастьян и вытер лицо. – Ни один… Даже никто из младших.
Она больше не могла этого выносить. Порывистым движением она обвила руками его шею и прислонилась головой к его заснеженной груди.
– Мне так бесконечно жаль, Себастьян.
Если он и был удивлен, то не показал этого. Он спокойно стоял посреди ночного сугроба. Через несколько тревожных секунд Лиза почувствовала, как его рука нежно и ласково гладит ее по спине. Она не двигалась, трепеща с каждым ударом сердца, надеясь, что этот чудесный миг превратится в вечность.
– Это невозможно, Элизабет, – услышала она его тихий голос. – Я не тот человек, который может разрушить брак.
Наконец-то! В течение трех лет между ними не было произнесено ни слова об этом. Ни она, ни он не осмеливались поднимать эту деликатную тему.
– Это больше не брак, Себастьян…
Он провел рукой в перчатке по ее щеке, когда она взглянула на него. Из-за снегопада он снял очки – без защитных стекол его глаза были более детскими, ясными, даже мечтательными.
– Ты его жена, – прошептал он.
– Я не люблю его. Я люблю тебя, Себастьян…
Их первый поцелуй был робким, едва ощутимым прикосновением губ. Просто сладкое прикосновение, запах его мыла для бритья, его кожи, смешанный с маленькими искрящимися снежинками. Но магия этого безобидного прикосновения оказалась коварной, она разрушила все барьеры, и давно сдерживаемая страсть обрушилась на обоих.
Себастьян первым вырвался из этого оцепенения, положив обе руки на щеки Лизы и нежно отстранив ее.
– Прости меня! – Она ничего не ответила – стояла с закрытыми глазами, не желая признавать, что все уже кончено. – Я навсегда сохраню твое признание в своем сердце, Элизабет, – тихо вымолвил он, все еще тяжело дыша. – Ты сделала меня счастливым человеком. Ты знаешь, что у меня на сердце.
Она медленно приходила в себя. Он действительно и по-настоящему поцеловал ее. Это был не сон. А как он умел целоваться – Клаус мог бы поучиться у него.
– Я знаю? Я ничего не знаю, Себастьян. Скажи мне!
Он молчал. Теребил свои перчатки, смотрел вперед, где ночные путешественники в это время сделали остановку и обсуждали дорогу назад. Слышен был энергичный командный голос тети Эльвиры, которая о чем-то спорила с Эрвином Кункелем, громко кричавшим в ночь:
– Мы хотим вернуть нашего доброго кайзера Вильгельма!..
– Тише! – крикнула Эльвира. – Мы пойдем вдоль ограды сада. Помните о сливочном пудинге и булочках с творогом, они нас ждут.
– Булочки и хорошее вино… Болло… Бошо… Божоле!
Было ясно, что группа развернется и пойдет обратно к усадьбе тем же путем, ведь они уже протоптали себе тропу в глубоком снегу.
– Мы должны спрятаться в стороне от тропинки, а потом снова присоединиться незамеченными, – смущенно предложил Себастьян. – Чтобы не было неприятностей.
– Ты мне еще не ответил.
– Ты уже знаешь ответ, Элизабет.
– Я ничего не знаю.
Было слишком поздно, этот трус уклонялся от признания, которое она так хотела услышать. Мерцающий свет фонарей приближался, уже можно было различить отдельные лица, слышался громкий смех Отто фон Трантова. Еще громче звучала красивая песня, которую раньше так любили петь под мелодию «Всегда будь верен и честен»:
«Кайзер – добрый человек, он живет в Берлине… И если бы это не было так далеко, я бы пошел туда сегодня же…»
– Боже правый, – тихо произнес Себастьян. – Пойдемте, Элизабет. Отойдем в сторону.
Они ждали за заснеженным можжевельником, пока ночные странники не прошли мимо них.
От первоначального восторга мало что осталось, почти все уже замерзли, обе девочки были такие уставшие, что едва могли поднять ноги; Георг Кункель предложил нести шестилетнюю Мариэллу на спине. Тетя Эльвира все еще держала свой фонарь, пламя которого почти погасло; два других фонаря также окружало лишь тусклое, дрожащее свечение.
– Мои колени окоченели.
– Мои ноги, мои бедные ноги.
– В присутствии дам я не могу вам сказать, что заморозил.
Себастьяну и Элизабет не составило труда незаметно присоединиться, никто на них не обращал внимания, все тосковали по приятному теплу гостиной. Тем временем дамы размышляли, кому пришла в голову идиотская затея гулять посреди ночи в снежную бурю. К тому моменту они уже приблизились к усадьбе, собаки лаяли, и через окна можно было заглянуть в освещенную гостиную.
Клаус фон Хагеман стоял перед мерцающим камином и обнимал молодую служанку, которая сняла с себя блузку и лиф и, казалось, совсем не возражала против пылких ласк своего хозяина.
У Элизабет перехватило дыхание. Она почувствовала, как Себастьян обнял ее за плечи, но это было для нее лишь слабым утешением. Она не могла поверить в то, что происходило перед ней. И она была не единственной.
– Черт возьми! – вырвалось у Эрвина Кункеля.
– Ну он дает, – пробормотал Отто фон Трантов с восхищением в голосе.
– Что там делает дядя Клаус? – пискнула Мариэлла, которая прекрасно видела гостиную со спины Георга.
Среди дам наступило неловкое молчание, только госпожа фон Трантов прошипела:
– Невероятно. Такое в святое Рождество!
Когда увлеченная пара наконец заметила присутствие зрителей во дворе, служанка с испуганным криком вырвалась от Хагемана, накинула блузку на грудь и убежала.
В течение всего вечера никто не упоминал об этом инциденте, но Элизабет невыразимо страдала от любопытных и жалостливых взглядов. Она определенно не имела права делать Клаусу упреки. И все же: он предал ее прилюдно и выставил на посмешище. Хуже того – казалось, даже не сожалел об этом.
Поздно вечером, когда все гости разошлись по комнатам, а Элизабет вместе с тетей Эльвирой поднималась по лестнице, чтобы лечь спать, та решила, что должна утешить племянницу.
– Знаешь, девочка, – сказала она с улыбкой, – такие вещи свойственны помещикам и относятся к сохранению душевного здоровья и физической разрядки.
11
Новый год начался в Аугсбурге снегопадом, который растаял уже в первые январские дни. На улицах стояла унылая погода, ручьи вышли из берегов и затопили луга в промышленном районе, а на дорогах образовались большие лужи, которые ночью замерзали, превращаясь в скользкий лед. Над серым безрадостным пейзажем висело тяжелое облачное зимнее небо, обещая дальнейшие дожди.
Пауль совершил свой обычный обход цехов, переговорил с одним из мастеров и остался доволен новыми прядильными машинами, которые давали отличные результаты. Единственное, что его беспокоило, – это ситуация с заказами. Пока что машины работали не на полную мощность. Немецкая экономика восстанавливалась очень медленно, но по крайней мере рентная марка пока себя оправдывала. Однако огромные репарации, которые должна была выплачивать Германия, сводили на нет все ее успехи. Рурская область все еще была оккупирована французскими солдатами. Когда же французы наконец поймут, что разоренная Германия не только не принесет им никакой выгоды, но и причинит огромный экономический ущерб?
В мрачном настроении он поднялся по лестнице административного здания. Почему он, собственно, в таком плохом расположении духа? В конце концов, дела шли неплохо, инфляция, казалось, была под контролем, а контракт с Америкой уже был заключен. Должно быть, все дело в плохой погоде. Или в неприятной боли в горле, которую он упорно игнорировал. Он совсем не мог позволить себе заболеть.
Пауль на мгновение остановился у двери в приемную, чтобы отряхнуть ботинки. Подслушивать разговоры секретарш было не в его привычках, но голос фрау Хофман нельзя было не услышать.
– Она, должно быть, очаровательна и выполняет нестандартные заказы… Моя соседка знакома с фрау фон Опперман. Она сшила у нее два платья и пальто.
– Ну, у кого есть необходимые средства на это…
– Говорят, что она даже создала несколько платьев для Менотти.
– Для этой певицы? А, ну да – их, вероятно, оплатил ее нынешний любовник… Молодой Ридельмайер, не так ли?
– Конечно. Моя соседка сказала, что он присутствовал на каждой примерке.
– Ну вы только посмотрите…
Пауль энергично нажал на ручку двери и вошел в приемную. В комнате секретарш разговоры смолкли, и вместо них раздался шум пишущих машинок. Невероятно – его сотрудники болтают друг с другом вместо того, чтобы работать.
– Доброе утро, дамы.
Обе улыбнулись ему с радостными невинными лицами. Генриетта Хофман поднялась со своего места, чтобы взять его пальто и шляпу, Оттилия Людерс объявила, что почта, как обычно, лежит на столе и что господин фон Клипштайн хочет с ним поговорить.
– Благодарю. Я дам вам знать, когда буду готов.
Хофман уже несла в его кабинет поднос с чашкой кофе и маленькой тарелкой домашнего печенья – предположительно оставшегося с Рождества. Все было в порядке, в сущности, у него не было причин жаловаться.
Почему бы госпоже Людерс и госпоже Хофман не поговорить об ателье мод Мари? Он, конечно, знал, что Мари очень успешна и уже имеет длинный список клиентов. Он был ею доволен, все это подтверждало его прогнозы. Пауль гордился своей женой. В самом деле гордился. Однако до сих пор он не знал, что на примерках присутствуют и господа. Это показалось ему, мягко говоря, необычным. Вероятно, тот случай было исключением, и не стоило затрагивать эту тему с Мари.
Пауль сел за стол, пролистал стопку почты, вытащил самые важные письма, воспользовавшись для этого специальным ножом из зеленого нефрита. Прежде чем перейти к первому письму – сообщению из городской налоговой службы, он сделал глоток кофе и откусил кусочек печенья с корицей. Глотать было трудно, видимо, горло воспалилось. Но бисквит на вкус оказался совсем неплохим – интересно, сама ли Хофман его испекла? Вкус корицы навеял воспоминания о предыдущем Рождестве.
На самом деле все было как всегда. В этом году он рубил ель вместе с Густавом. Юлиус помогал, а Лео мешался под ногами. К сожалению, мальчик был ужасно неуклюж в таких делах.
Додо, в свою очередь, вместе с Герти собирала ветки, которыми позже украшали комнаты. Малышка Герти была довольно смышленой, поэтому хорошо, что ее взяли на работу. Чего, к сожалению, нельзя было сказать о Серафине фон Доберн. Ей пришлось нелегко: дети были упрямы, не слушались ее распоряжений и использовали любую возможность, чтобы обмануть гувернантку. Дело осложнялось тем, что Серафина была близкой подругой Лизы, и поэтому с ней нельзя было обращаться как с обычной служанкой. Он несколько раз говорил об этом с Мари, но они не пришли к какому-то решению. Наоборот, это привело к ненужным спорам, потому что Мари считала, что Серафину нужно как можно скорее уволить.
– Эта женщина холодна как лед. И она терпеть не может детей. Я ни за что не хочу, чтобы она больше мучила Додо и Лео!
Она не хотела понимать, что расстраивает маму и наносит вред ее хрупкому здоровью. Его огорчало, что жена может быть такой бесчувственной. Несколько раз знакомые говорили с ним о болезненном виде мамы, госпожа Манцингер даже предложила отвезти дорогую Алисию в Бад-Вильдунген на лечение. На что мама, естественно, ответила отказом:
– На курорт? Но, Пауль, я ведь не могу просто уехать на несколько недель. Кто будет заботиться о домашнем хозяйстве? О детях? Нет-нет – мое место здесь. Даже если это не всегда дается мне легко!
Пауль честно пытался примирить дам на Рождество, уговаривал маму, относился с радушием к Серафине и проявлял особую нежность к Мари. Он лепил с детьми снеговиков в парке и разрешал им лазить по старым деревьям. При этом он заметил, что его дочь Додо была гораздо более ловкой и, главное, бесстрашной, чем ее брат. Лео мало интересовало лазанье по деревьям, и он незаметно вернулся в дом, где снова играл на фортепиано. Ему было непонятно, как Мари могла считать эту чрезмерную страсть к музыке безвредной.
– Но Пауль, ему всего семь лет. К тому же умение хорошо играть на фортепиано никогда никому не повредит.
Пауль сделал еще один глоток кофе, поморщился из-за боли в горле и решительно принялся за просмотр входящей почты. Два заказа, один существенный, другой – мелкая рыбешка. Запросы на образцы тканей, предложения по хлопку-сырцу. Чертовски дорого – когда же они наконец снизят цены? Он все равно заказывал, клиентов надо было обеспечивать, даже если прибыль пока была совсем небольшой; бывали случаи, когда он даже не покрывал расходы. Но производство нельзя было останавливать, рабочие и служащие должны получать зарплату; с Божьей помощью дела скоро наладятся.
Он решил взять еще одно печенье с корицей и допил остывший за это время кофе. Рождество. Нет, все было не так, как всегда. Несмотря на все его усилия, ему не удалось ослабить напряженность в семье, из-за чего праздник был не таким веселым. В канун Рождества им не хватало Китти, которая праздновала его с Гертрудой и Тилли в своем доме на Фрауенторштрассе. Само Рождество они встретили вместе на вилле, но из-за постоянных колких замечаний со стороны Китти и там не было настоящей радости.
Хуже того, в тот вечер он поссорился с Мари – почему, уже даже и не помнил. Единственное, что можно было сказать с уверенностью, так это то, что повод был нелепый, и в результате он сказал то, что лучше было бы оставить при себе. Вполне понятно, что Мари уставала по вечерам, она ведь много работала. Нет, он не был мужем, который винил в этом свою жену, он все понимал, умел держать себя в руках. И все же его разочарование вылилось в тот вечер, он утверждал, что она любит его меньше, чем прежде, что она отстраняется от него, отвергает его нежные ухаживания. Это очень расстроило Мари, она предложила ему закрыть ателье, что, конечно, было бы большой глупостью. И тогда – что еще хуже – ему пришлось сказать то, о чем он думал уже много лет и что было более чем неуместно в данной ситуации:
– Меня давно удивляет, почему у нас больше нет детей, Мари.
– Я не могу тебе ответить на этот вопрос.
– Может быть, стоит как-нибудь пойти к доктору?
– Мне?
– Кому же еще?
И тогда его милая, нежная жена фактически обвинила его в том, что он явно слеп на один глаз.
– Причина может быть в тебе!
Он ничего не ответил, а просто отвернулся, натянул одеяло до плеч и выключил лампу на тумбочке. Мари сделала то же самое. Они лежали неподвижно, вжавшись в подушки, едва осмеливаясь дышать. Каждый надеялся, что другой скажет хоть несколько слов, чтобы смягчить это ужасное напряжение. Но ничего не происходило. Ни слова, ни даже осторожного прикосновения руки, обозначающего желание помириться. Только ранним утром, когда он почувствовал рядом с собой спящую жену, его желание было настолько велико, что он разбудил ее нежным поцелуем. Примирение было чудесным, и после него они пообещали друг другу никогда больше не затевать таких глупых и ненужных ссор.
Теперь уже невозможно было отрицать боль в горле, а также неприятное ощущение в бронхах. Что-то там назревало, черт возьми.
