Антология
Темные легенды. Антология русского хоррора
Арина Жукова
Тринадцатый сон
I. Пульсация
В распятой пятерне черных веток снег кажется еще более белым, чем днем. Ночь дышит надсадно, выкашливая сгустками туман, и болезненной россыпью светящихся точек – звезды.
Речная топь у берега – влажно-засасывающая. Вдох, еще вдох – и так просто потеряться в этом гулком размеренном плеске, приглушенном, как любое движение зимней опустошенной бездны.
Куришь нервно, ссыпая искры в темноту.
– Ну где же, где?
Часовая стрелка лениво кружит по циферблату, ты повторяешь ее путь – языком по губам.
– Черт, обветрятся.
За спиной – немое пространство. Стоит опустить плечи, расслабить спину – вопьется под лопатки, будет терзать, истово, с леденящим морозным предвкушением, проникая под кожу и глубже, пока не растечется по венам, меняя привычный цвет на стынущий чернильно-алый.
Делаешь шаг в сторону.
– Что ж, когда-то это должно произойти.
Еще шаг.
Пустота за спиной настораживается, замирая в предвкушении.
Резко разворачиваешься и застываешь, не успеваешь закрыть глаза от летящих пригоршней снежных сюрикенов.
Пульс замирает на полутакте.
II. Лед
Сегодня ломко и безжизненно. Ветер застывает на полувдохе.
Выйти на улицу – еще один способ нырнуть в собственную бездну: пьянящую, с россыпью серебристо-белых кристаллов на глубине.
Еще один повод.
Чувствуешь горечь на языке.
Взгляд становится гуще, отрешеннее. Ночь прокатывается по гортани, проникает в вены, струится с тихим шепотом:
– Тс-с-с-с!
Лижет змеиным языком, заглядывает в глаза.
Обжигающие касания наверняка отпечатаются шрамами – потустороннее заявляет свои права на место на твоем теле.
Опускаешь в темноту ладони, пытаясь нащупать… себя?
Вывернутая наизнанку шкатулка с остатками гранул – границы, через которые нельзя переступать.
Шаг. Тело прошивает судорога.
Шаг. Тень приближается танцующей походкой, кладет пальцы на шею.
Треск.
Обломки осыпаются на пол.
III. Парный танец
Перезвон осколков похож на приближающиеся шаги.
Замираешь в азартном предвкушении – показалось или нет? Игра воображения, шутки замкнутого пространства, где вне границ – безмолвное ничто, способное породить любое видение, или украдкой просочившаяся на другую сторону реальность?
Тяжелые капли падают на пол, мерно, глухо – совсем не так, как впечатываются в стекло дождевые.
Ты точно знаешь, что спешить нельзя. Затягиваешь манжеты потуже, заполняя пустоты идеально очерченных прорезей-петель тяжелыми штангами запонок.
Белизна теряет свою безгрешность, прорастая изнутри ядовито-алыми разводами.
Звуки шагов раздаются все ближе, входят в резонанс, превращаются в парный танец: шаг – капля, шаг – капля.
Чем ближе один, тем дальше другой. Парадокс, который кажется идеальной закономерностью.
Ключ проворачивается в замке. Ты выкручиваешь из манжет серебристые прямоугольники.
Шаг.
Поток.
Всхлип.
Касание теплых пальцев, сухих на влажном.
– Пора завязывать.
IV. Под напряжением
Ты жив. Вопреки логике, запретам, истерике, накрывающей, подобно морскому приливу, обрушивающемуся тоннами воды, сметающему на своем пути все, что изначально могло говорить, реагировать, дышать.
Пульс грохочет за глазными яблоками, разрывает мелкую сеть капилляров, окрашивает белки, превращая их в растресканно-красную скорлупу.
Моргаешь, с усилием – в попытках отгородиться от жгучей нехватки кислорода, погрузиться с головой – бездумно, полуобморочно – в звенящую темноту.
Звуки проталкиваются через зажатую гортань медленно, хрипло, как после тяжелой болезни.
Впечатываешь кулак в стену, сбивая костяшки. Боль отрезвляет лишь на мгновение, вспыхивает в нервных узлах, завораживает, подчиняет своему ритму, превращается в музыку.
На карте в этот раз – всего две локации.
Растягиваешься между ними, как ток в проводах – присутствуя одновременно везде и нигде конкретно, несешься на скорости и замираешь в неподвижности, сжигаешь в одно касание и равнодушно отворачиваешься, скользя взглядом мимо.
Знакомая рука опускается на припорошенный теплым пеплом рубильник – и с силой опускает его вниз.
Пора домой.
V. Напролом
Вдох – всего лишь движение ребер. Стоит замереть в крайней точке – и захватывает дух.
Цедишь воздух медленно, с отстраненной незаинтересованностью.
– Ты повернутый!
– …в себя.
– Если бы. Каждый раз – наизнанку, до хрипа в саднящем горле, до искусанных костяшек обеих рук.
– Не препарируй!
– Это должно стать девизом, предшествующим каждой встрече.
Ведешь раскрытой ладонь по мрамору стен. Прохлада ласкает разгоряченные пальцы. Прорисовываешь узоры и прожилки, касаешься губ – словно перенося отпечаток с неодушевленной поверхности на мягкую податливую плоть.
Смена текстур и ракурсов.
Застывшие плечи, напряженная фигура, стиснутые зубы.
– Ну что опять случилось?
– Он не помнит меня!
– Это не навсегда, ты же понимаешь…
– Нет! Я потерял его, между молчаниями и песнями взахлеб – не о нем.
С размаху впечатываешь кулак в клавиши. Комнату под самый потолок накрывает диссонансным гудением. Оно проникает в рамы и стекла, впивается в балки, как рассерженный рой.
– Просто играй.
– Я… не могу. Я не знаю о чем.
– Вот об этом.
Пальцы касаются клавиш и бессильно соскальзывают вниз. Еще раз, еще. Беззвучие приобретает ритм, выверенность и четкость.
На стене прорисовывается знакомый силуэт. Аплодирует. Посылает воздушный поцелуй. Скользит тенью к твоим ногам.
VI. /Не/подвижность
Шаг /за раму/.
– Ну что тебе вечно не сидится?
– Я только посмотреть.
– … Только спросить, только добавить пару штрихов. А потом доморощенные критики интересуются, что символизирует двойная луна над лесом. И что я должен им отвечать?
– Ну подумаешь, просто неудачно сел в краску.
– Еще скажи, что это я во всем виноват, приложив тебя о мольберт.
Пожимаешь плечами:
– С кем не бывает.
– С луной. Жопской. Цвета индиго!
– А по-моему, концептуально получилось.
– Ни слова больше, или я за себя не ручаюсь!
Визави яростно накладывает новый цветовой слой, словно нанося точечные удары. Подставляешь ладонь – на границе с подрамником. Кисть замирает и после паузы перекидывается на новый объект.
Запястье, локоть, скулы.
– Раздевайся.
– Испортим шедевр.
– Тебя ничем не испортишь.
– Ну да, поздно уже, – смеешься, запрокидывая голову – и замираешь, почувствовав отточенный мастихин под подбородком.
Медленно стягиваешь футболку, вздрагиваешь, когда кисть щекотно пробегает по ребрам.
– Вдохни еще раз. Сильнее. Не дыши. Выдохни. Смотри!
Поворачиваешься к зеркалу: нарисованное пламя пульсирует в такт дыханию.
– Я хочу это оставить!
– Какой жадный портрет.
– Пожалуйста! – снова смотришься в зеркало. – Ты же знаешь, при очередном выходе кожа снова будет девственно чистой. А вот внутри рамы… я буду гореть для тебя. Всегда.
– Уговорил.
Целует языки пламени, запечатывая рисунок касаниями губ.
Замираешь в привычно-выверенной позе, успев украдкой приподнять край камзола до того, как тяжелая деревянная оправа зафиксирует тело.
VII. S
Половина вечности на твоем теле. S – бесконечность мебиуса, с открытым/альтернативным финалом.
Легкие жжет. Колкий воздух впивается в гортань, просачивается внутрь снами, о которых нельзя рассказывать, нельзя произносить вслух – чтобы не сбылись.
Все ощущается как никогда остро. Звуки, краски… Движение ребер под чуткими пальцами. Искусный мастер, вдыхающий жизнь, но отнимающий что-то другое. Каждый раз – разное: тень, отпечаток ладони на покрытом изморозью окне, голос…
Точка отсчета/уязвимости – дверь в запретное, темное, покрытое серебристой фольгой… которая меняет цвет, как лакмусовая бумага – на слова-ключи.
Связка – всегда на бедре. Позвякивает при ходьбе, словно метроном, отмеряющий время «до».
Перебираешь их медленно, вдумчиво – который отзовется? Тот и вставляешь в податливую впадинку, расходящуюся на две половины – взаимодополняющие и взаимоисключающие. Рядом, но не вместе.
Это по-своему красиво. Это твой подарок – возможность говорить, соприкасаясь лишь тонкими гранями, между которыми – /ино/родное тело, шифр. Подберешь нужные буквы – и ключ исчезнет, провернувшись напоследок, меняя изнанку с лицевой стороной, фантом – с живой плотью.
Округлые завитки S наконец-то находят свое зеркальное отображение. Вечность, замкнутая в себе, самопроникающая, самоотождествляющаяся, стихийная и неостановимая, как и все явления вне законов времени, жанра, сюжета.
Одобрительно киваешь, нащупываешь новый ключ – и подносишь к кругу, затачивая край затейливой резьбы.
VIII. Изнутри
I.
Он заходит в комнату так, словно бросается в пламя – прикрыв глаза и задержав дыхание. Опускается на колени, приникает к полу.
– Не спеши.
Подтягивает колени к груди, замирает… Неровное дыхание – рваные вдохи и выдохи – как код из точек и тире.
Каменный пол холодит кожу. Смотрит на пальцы, выискивая следы ожогов – кожа чистая, с тонким рисунком капилляров.
– Успокоился?
II.
Огонь преследует тебя с детства. Возникает внезапно, охватывая руки, лицо, тело. Сжигает дотла так, что не остается сил даже на крик.
Взрослые говорят, что это последствие травмы: однажды тебе довелось увидеть сильный пожар. Они не понимают… Нет, они просто не знают, каково это – гореть заживо, приходя в себя через несколько суток, веков, бесконечностей.
Иногда тебе 15 в следующее возвращение, иногда – 30. Никогда не угадаешь, куда вывернется спираль и сработает ли она вообще как пружина, выталкивая из небытия – наизнанку, наружу.
Ты никогда не покупал зажигалок. Резкий щелчок бойка – каждый раз как приглашение к пытке. Обычно помогает зажмуриться и не смотреть. Но не в тот раз.
Его пальцы, казалось, ласкали пламя, властвовали над ним. И ты подумал – нет, всего лишь разрешил себе подумать:
– Он усмирит мою боль.
Ты шел в его руки, как приговоренный к казни. Оттолкнет? Схватит, ломая под себя, выпустив безвольной игрушкой? Выжжет дотла – или?…
Он научил тебя видеть за пламенем пепел и дым. Разжигая сперва вейп, позже – сигареты. Пережидая истерики и попытки сбежать. Расстояние от двери до тлеющей красноватой точки сокращалось медленно, шаг за шагом, день за днем.
– Возьмешь? – протягивает дымящий «Lucky Strike», словно револьвер, фильтром вперед.
Кажется, что пламя дышит внутри ненадежной бумажной оболочки. Стоит сжать – и оно вырвется наружу, привычно пожирая все вокруг.
Берешь с отчаянной решимостью, прижимаешь к ладони – и с удивлением понимаешь, что ожога нет.
– Ничего удивительного. Ты горишь, мой хороший. Внутри, всегда. Как тебе может навредить тривиальный портативный пожар?
Касаешься фильтра губами, втягиваешь леденцовый дым. Играешь с ним языком, пытаясь расшифровать, словно змея – на ощупь.
– Нравится? Ну наконец-то ты не будешь голодным! Я уже извелся в попытках тебя накормить.
Непреложный факт: обычная еда давно не насыщает.
– Хочешь сказать, что я?… – недоговариваешь очевидное и получаешь в ответ: – Предпочитаешь иное меню? О да.
Смеется облегченно впервые за долгое время.
Расслабленно откидываешься назад, устраиваясь в знакомых объятиях.
– Спи, мой феникс. Все хорошо.
IX. История на тысячу шагов, рассказанная в переулке
Ты живешь на стыке двух реальностей: города, с его выматывающей геометричностью, и мрачного ночного леса – сырого, дышащего, зыбкого. Бетонная гладь тротуара с желтыми пятнами фонарей – границей между видимым и забытым. Стоит схлопнуть крылья-ладони, и миры смешаются, прорастая друг в друга, словно корни старых деревьев.
Твой выход. Словно в первый раз… за эту вечность. С лаковых ботинок стекают струйки тумана, шаг за шагом становятся плотнее, превращаясь в молочно-белую пелену. Движения смазанные, расплывчатые, плавные – настигающие с неотвратимостью детских кошмаров.
Обыденность привычных действий ломает, лишь оттенки вкусов добавляют новые штрихи к безвременью.
Туман жесток в своем равнодушии. Он окутывает, скрадывает контуры, растворяет – до призрачных невесомых капель. Тебе не нужно открывать глаза, чтобы чувствовать – и проникать. Между стен и стекол, слов и пауз, под язык – и глубже.
Ты вдыхаешь многоэтажки с яркими леденцами окон, неподвижные черные ветки, шорох шин по асфальту. Детей и взрослых, кошек и собак, звон бьющегося стекла и отражения в лужах.
Смех замирает взвесью, оседает на волосах невесомыми поцелуями.
Ты привык смотреть чужие сны, не различая моментов пробуждения. Твое существование – упорядоченный хаос /не/бытия. До момента, пока острым скальпелем тело не вспарывает ЗВУК. Он пробегает электрическими разрядами от центра к периферии, выстраивая контуры и границы.
Ритм проникает в сознание, отдается глухими сдвоенными ударами… о ребра.
Открываешь глаза.
Знакомая рука на груди согревает давным-давно остывшее сердце.
X. Подменыши
Держишь бокал небрежно, шепчешь горячечно жгучими от алкоголя губами:
– Сегодня мир рухнет.
За окном – сырость, привычно нежданная в декабре. Свечи лижут ночь сквозь леденец стекол.
– Да и пусть его!
Обнявшись, закутавшись в плед, кажется, что это неважно. Совсем неважно. Пусть рушатся империи, пусть мир растворяется в белесом тумане, порождаемом паром от традиционно зажатого в левой руке вейпа. Пусть наступит полная тишина – там, извне.
Главное, чтобы не смолкал привычный бинарный ритм.
Прижимаешься к его груди, вслушиваешься, чувствуешь, как теплая рука опускается на грудь. Взаимное проникновение… до последнего звука.
Растворяешься – на долю мгновения, на короткое «ах!».
Краски меркнут, только пульс – вспышками в венах.
Ваша сказка не предполагает счастливого финала. Впрочем, ты по-прежнему не фиксируешься на избыточности слов, пропуская середину и удовлетворяясь возможностью длить дыхание – и сюжет – до очередного сбрасывания кожи. Чтобы, переродившись и сменив амплуа, продолжить повествование – от лица иного персонажа.
Тонкие пальцы ловко нащупывают чешую «змейки» на джинсах.
– Ты готов еще раз умереть?
Свечи вспыхивают – и гаснут, истекая дымом. Тень мягко касается волос, тянет, заставляя запрокинуть голову назад, и впивается в губы.
Сердечный ритм замирает – на короткое мгновение – и раздается снова.
В свете пляшущих отблесков фонарей в комнате истаивают два силуэта.
XI. Сновидец
Ты любишь сны. В них боль, радость, отчаяние, злость миксуются в самые причудливые коктейли. Можно цедить или выпить залпом. Можно выбрать моно-вариант – по желанию.
Эмоции яркие и убедительно натуральные. Настоящие, живые. Почти как ты сам. По крайней мере, тебе приятно думать, что это на самом деле так.
Вне заданных рамок ты механическая кукла с удобным набором опций. Ходишь, говоришь, поешь и даже танцуешь. С милой улыбкой на лице, за которую тебя так любят клиенты.
Морок настолько хорош, что никто не догадывается, что скрывается за невинным взглядом. Шелк неслышно падает на пол, шаги – привычно бесшумны, глаза – в пол. Нельзя спугнуть потенциальную жертву раньше времени.
Ты мил, невинен и делаешь то, что тебе говорят.
– Пой.
«Что ж, ты сам этого захотел. Даже намекать не пришлось, какой подарок».
Саркастичность внутреннего монолога контрастирует с мягким голосом. Затемненная комната с множеством зеркал обладает отличным эхом, которое откликается на твой зов, отражается от стен, усиливает эффект – и вот уже взгляд посетителя плывет, а воротник рубашки внезапно кажется очень плотным. Слишком плотным. Не пропускающим ни глотка воздуха.
Удивление застывает маской на покрасневшем лице, когда ты привычно подхватываешь тень – и растворяешься в переулках.
Беззвучие крадется следом, как стая прикормленных псов. Твое молчание – щедрый дар тем, кто встречается на пути в темное время суток.
Они не знают, насколько велик соблазн: парой фраз увести за собой туда, где эмоции электризуют пространство, а сказанное вслух – всего лишь ни к чему не обязывающий разговор.
Запястья расцвечиваются разводами. Ты сидишь на подоконнике, по привычке свесив ноги наружу. На стыке неба и старых крыш появляется первая алая полоса – такая же, как на твоих запястьях.
«Самое время».
Привычно отталкиваешься от рамы – и шагаешь в сон.
XII. Игра на три счета
Он притягивает тебя за руку, целует запястье и опрокидывает в бархат ночи – резко, на выдохе, словно выпуская пар после первой долгожданной затяжки.
Темнота танцует в его зрачках, словно черное пламя, сжигающее не просто дотла – до вскинувшейся в произвольном па тени.
…
– Поймай меня!
Делаешь шаг назад, еще и еще, резко поворачиваешься – и сталкиваешься со своим отражением в зеркале. Двойник небрежно опирается плечом о раму, являя собой образ изящной безделушки, которую уместно разместить скорее в гостиной на шикарном диване /только для избранных глаз/, а не в холле заброшенного особняка.
– Нравится?
– Слишком приторно. И – он опять подглядывает! И как только ухитряется перебраться с холста на стекло? Мне всегда казалось, что там теплее.
– Была бы подходящая рама, а уж обжить ее – дело нехитрое.
Отражение показывает перемазанный бело-золотым акрилом fuck, голос рядом смеется: – Кажется, ты себя недооцениваешь. Как всегда.
Копируешь жест, незаметно смещаясь к стене.
Он двигается за тобой с грацией опытного танцора, задавая ритм и скорость. Направляя в нужную точку комнаты – не касаясь руками, только пластикой тела и собственным дыханием.
Мало кто знает, кто учил его самым первым необходимым движениям, чьи отметины скрыты под длинными рукавами и высоким воротником. Тонкие полумесяцы шрамов – как конспект-напоминание: здесь нужно было выгнуться сильнее, тут – сделать более резкий выпад, на следующем такте – откинуть голову назад.
Он вплетается в реальность на привычные три счета /следы – изнаночным швом/, кружит, сворачивая то ли лассо, то ли спираль. Он словно узел-обманка: стоит потянуть за нужную нить – и распуститься, оставляя обрамленную кружевом пустоту.
Его реальность сегодня – ты. Улыбка похожа росчерк зеркального осколка.
– Попался! Потанцуем?
XIII. Мишень
Ты ловишь подачу так же легко, как глотаешь очередной коктейль – прикрыв от удовольствия глаза, улавливая скорее движение воздуха, чем отслеживая происходящее визуально.
– Ты уверен, что хочешь продолжать?
Его голос тих и насмешлив, он точно знает, что к рассвету в комнате вас будет или трое, или один. Как карта ляжет.
Эхо за кадром смеется на разные голоса:
– Флеш рояль?
– Кир рояль.
– В кустах.
– А вот там у нас еще не стояло.
– Избавьте меня от графичных подробностей!
Прячешь глаза под отросшей челкой:
– Да, хочу.
В руки ложится кольт со стершимся клеймом – поверхность на удивление теплая. Впрочем, это закономерно: оружие сохраняет не только память о касании рук, но и энергию выпущенной пули.
– С кем это ты играл до меня?
Вопрос провисает в воздухе, подобно струне, нагревшейся в комнате после морозной улицы.
Он улыбается без неловкости, кивая на собственную тень.
– Ну и развлечения у вас!
– А у нас? – указывает на коробку с остроконечными конусами у твоих ног.
Неспешно, отточенно-привычными движениями вкладываешь пули в ложе барабана.
– Что ж, моя очередь.
Мишень в зеркале неподвижна – впрочем, как и всегда. Преломление граней делает траекторию непредсказуемой, но ты помнишь о зеркальном отображении и целишься, глядя прямо в коньячного цвета глаза.
Она ловит первую пулю губами, сглатывает, прокатывая металл по языку – и извечное, по законам жанра, молчание разбивается хриплым: «Еще два выстрела».
Становишься вплотную к стеклу, прижимаясь грудью, и выпускаешь вторую пулю – в сердце. Фигура мишени идет рябью, словно судорогой – и делает первый шаг в твою сторону.
– Еще один.
Голос сзади подрагивает от предвкушения.
– Ты совсем не боишься? – спрашиваешь скорее по привычке и слышишь в ответ знакомое: – Какая разница, где мы вынырнем! Главное, не промазать с локацией, а то ищи вас потом по всем старым особнякам и их отражениям.
Мишень откидывает челку со лба и протягивает раскрытую ладонь. Касаешься ее – почти – и стреляешь через двойной отпечаток так, чтобы капли крови проникли на ту сторону. Чувствуешь, как трескается лед на пальцах двойника, а кожа из холодной алебастрово-белой становится теплой, окрашиваясь в розовый, – хватаешь и втягиваешь его в комнату.
– Три выстрела, три… фигуранта. Ну, наконец.
– На чей? – голос нового персонажа сочится сарказмом.
Смеешься: – О, я скучал по этому. Сколько ночей, приличных до приторности…
– Я вернулся и не буду молчать! А то так и умрете девственниками.
– Не в этой жизни.
– Определенно, не в этой!
Трое закольцовываются, слово звенья цепи, обретая единый ритм и дыхание. Тени, разочарованно сверкая голодными глазами, бесшумно растворяются в предрассветной мгле.