Арчибальд Кронин
Дневник доктора Финлея
4. Жена героя
В течение нескольких дней в Ливенфорде только и разговоров было, что об этом матче. Конечно, в этих краях народ всегда был помешан на футболе. Тут, понятное дело, свои традиции. В старые добрые времена, когда центральные нападающие носили бакенбарды, а вратарские штаны застегивались под коленом, Ливенфорд был командой чемпионов.
То, что они после эпохальных триумфов померкли, скатившись на последние места во Второй лиге, ровным счетом ничего не значило. Ливенфорд все еще оставался Ливенфордом. И вот теперь, в первом круге Кубка Шотландии, они дома сыграли вничью с «Глазго роверс».
У себя дома – с «Глазго роверс», лидером первого дивизиона, лучшей командой страны!
На верфях, на улицах, в магазинах, в каждом заведении, включая бары «У философа» и «У слесаря», – от этого потрясающего события у всех просто мозг выносило.
Совершенно незнакомые люди останавливали друг друга на Кросс.
– Разве нам они по зубам? – с придыханием спрашивал один.
А другой, не скрывая чувств, отвечал:
– А то! Во всяком случае, у нас есть Нед!
Нед Сазерленд и был тем самым, о ком они говорили, – Сазерленд, кумир, чудо, эталон! Сазерленд, герой бессмертного афоризма Бейли Пакстона: «У него в одном мизинце футбола побольше, чем в мозгах у всей команды».
Старый добрый Сазерленд! Неду – ура! Нед был немолод; его возраст трудно было определить – как у женщины. Но знающие люди считали, что Неду под сорок, поскольку, как они мудро отмечали, он начал играть в профессиональный футбол не меньше двадцати лет назад. Только не в Ливенфорде, дорогие, нет и нет!
Блистательная карьера унесла Неда далеко от родного города – сначала в Глазго, где его дебют заставил обезуметь от восторга шестьдесят тысяч болельщиков, потом в Ньюкасл, оттуда в Лидс, потом в Бирмингем. О, Нед был везде и, заметьте, нигде не задерживался надолго, но всегда оставался центром притяжения, всегда кумиром толпы.
А затем, год назад, после короткого перерыва, когда все крупные клубы – нелепее не бывает – проигнорировали его «бесплатный трансфер», он распрекрасно вернулся в Ливенфорд, все еще, по его словам, в расцвете сил, чтобы возродить былую славу родного клуба.
Нельзя отрицать, что о Неде ходили разные слухи, в том числе нелицеприятные, которые являются неизбежной платой за славу.
Сплетничали, например, что Нед не дурак выпить, что Ньюкасл был рад от него избавиться, а Лидс не жалел о его уходе.
Стыд, позор и несправедливость – враки, которые повсюду следовали за ним по пятам.
Что с того, если Неду нравится опрокинуть стопку-другую? После этого он мог играть даже лучше, потому частенько и подогревался.
Что с того, если спонтанной выпивкой весело отмечался неизменный рост его славы? Пусть даже он и был расточительным в своих странствиях, разве при этом он не оставался именитым сыном Ливенфорда?
Долой клеветников! Так говорил Ливенфорд, и потому, когда Нед вернулся, город прижал его к своему сердцу.
Этот Нед был крупным мужчиной, с уже довольно явной лысиной, – бледное гладкое лицо, влажные глаза гуляки и весельчака.
Он не походил на футболиста, скорее на тамаду с городского банкета.
Одевался не без щегольства: опрятный, хорошо вычищенный костюм, неизменно из синей саржи, на мизинце тяжелый перстень с цветным камнем, на цепочке от часов, протянутой между верхними карманами жилета, набор завоеванных им медалей; а туфли начищены до блеска с особым тщанием.
Естественно, Нед сам не чистил туфли. Хотя почти все игроки команды Ливенфорда работали на верфи и литейном заводе, Нед, как и подобало его высокому статусу профессионала, не работал вообще. Туфли чистила жена Неда.
И здесь, упомянув миссис Сазерленд, мы подходим к моменту, который всеми трактуется однозначно.
Жаль, ужасно жаль, что жена Неда стала для него такой обузой, таким ярмом – не только жена, но и пятеро его детей. Боже! Разве не тошно оттого, что Нед так рано связал себя, что ему в его знаменитых разъездах пришлось таскать с собой жену и свое все увеличивающееся потомство.
В этом, если хотите, и была причина его заката. Так или иначе все сводилось к женщине, которая была его женой.
Как со знанием дела выразился Бейли Пакстон, сопроводив сказанное многозначительным жестом крайней неприязни: «Кто ей мешал получше следить за собой?»
Очевидный факт заключается в том, что Ливенфорд был довольно плохого мнения о миссис Сазерленд, бедном, безвкусно одетом создании с опущенными глазами. Если когда-то она и была красоткой – господи, почему бы и нет?! – то теперь ей было далеко до красотки.
Неудивительно, что Нед стыдился ее, а особенно в субботние вечера, когда, внезапно появившись из темноты, она маячила перед футбольным полем, дожидаясь его.
Только представьте, она никогда не приходила на сам матч, а просто ждала снаружи, пока Нед не получит деньги за игру. Прислуживать мужу за деньги в его кармане… Господи, разве это не прискорбно?
Надо признать, что кое-кто был на ее стороне. Однажды в заведении «У философа» во время обсуждения данной темы доктор Камерон, которому, как ни странно, нравилась эта женщина, с горечью проронил:
– А как ей не оттаскивать его от пабов, с пятью-то ртами, их же кормить надо. Да поможет ей Бог!
Только ведь этот Камерон всегда был еретиком с самыми странными представлениями о вещах и людях. А популярность Неда, как уже говорилось, была такова, что вздорные мнения отдельных умов для нее ничего не значили.
И правда, по мере приближения дня матча эта популярность стала довольно близка к славе.
Нед становился кем-то вроде бога. Когда он, сунув большие пальцы в проймы жилета, шел по Хай-стрит Ливенфорда, со своей гладкой, добродушной улыбкой, с танцующими на груди медалями, признанный здесь, там, везде, чуть ли не все приветствовали его. На Кросс его окружала толпа – толпа, которая ловила каждое слово, слетавшее с этих гладких, приветливых губ.
Именно на Кросс и произошла памятная встреча с провостом Уиром.
– Ну, Нед, мальчик, – сказал провост, по-свойски, если угодно, протягивая ему руку, – как ты думаешь, у нас получится?
Глаза Неда заблестели. Ничуть не смутившись, он пожал руку провосту и торжественно выдал следующее:
– Если «Роверсы» нас победят, господин провост, то только через мой труп.
Однажды вечером, за неделю до матча, к доктору домой явилась миссис Сазерленд.
Было уже поздно, так что вечерний прием давно закончился. И миссис Сазерленд очень смиренно вошла в кабинет Финлея, который был обязан принимать пациентов в любое время.
– Простите, ради бога, что беспокою вас, доктор, – произнесла она и остановилась, опрятно, но бедно одетая, держа в натруженных руках залатанные перчатки.
Она была хорошенькой, то есть когда-то была. Теперь же в ней было что-то увядшее, напряженное и съежившееся, какая-то странная прозрачность щек и взгляда, что-то такое, что поразило Финлея в самое сердце.
– Глупо с моей стороны было приходить сюда, – сказала она и снова замолчала.
Финлей поставил стул перед своим столом и предложил ей сесть.
Слабой улыбкой она поблагодарила его.
– Это так непохоже на меня. Думать о своей персоне совсем не в моих правилах, доктор. Мне действительно не следовало приходить. Все не могла решиться, так что чуть и вовсе не осталась дома.
Ее неуверенная улыбка… Никогда в жизни он не видел ничего скромнее этой улыбки.
– Но, по правде говоря, мне кажется, что один глаз у меня не видит.
Финлей отложил ручку:
– Вы хотите сказать, что ослепли на один глаз?
Она кивнула и добавила:
– На левый.
Короткое молчание.
– Головные боли бывают? – спросил он.
– Ну… иногда довольно серьезные, – призналась она.
Он, сама любезность, продолжал расспрашивать ее со всей непринужденностью, на какую только был способен. Затем, поднявшись, взял офтальмоскоп и приглушил свет в кабинете, чтобы осмотреть ее глаза.
Ему не сразу удалось увидеть сетчатку. Наконец, приноровившись, он получил отличное изображение. И он невольно напрягся.
Он был в ужасе. Разумеется, он не ждал ничего особо хорошего, но только не этого.
Сетчатка левого глаза была забита пигментом, который мог быть только меланином. Финлей еще раз изучил сетчатку – медленно, осторожно, – и никаких сомнений не осталось.
Он снова включил свет, пытаясь сохранять невозмутимый вид.
– У вас недавно не было ушиба этого глаза? – спросил он, не глядя на нее, но наблюдая за ее отражением в зеркале на каминной полке.
Он видел, как она сильно, болезненно покраснела.
И поспешила ответить:
– Должно быть, это я ударилась о комод. Я поскользнулась, да, в прошлом месяце.
Он ничего не сказал, но постарался сделать более-менее обнадеживающее лицо.
– Я хотел бы, чтобы вас осмотрел доктор Камерон, – наконец заявил он. – Вы не возражаете?
Она устремила на него спокойный взгляд:
– Значит, это что-то плохое.
– Ну, – беспомощно пожал он плечами, – посмотрим, что скажет доктор Камерон. – Он не придумал, что добавить, и, смущенный, боком вышел из комнаты.
Камерон сидел в своем кабинете, шлифуя наждачной бумагой заднюю сторону корпуса скрипки и что-то напевая себе под нос.
– У меня в приемной миссис Сазерленд, – сообщил Финлей.
– Да, – ответил Камерон, не поднимая глаз. – А она была вполне… Я знал ее еще девчушкой, еще до того, как она похоронила себя с этим футбольным пьяницей. Что привело ее сюда?
– По-моему, у нее меланосаркома, – медленно произнес Финлей.
Камерон перестал напевать, потом очень аккуратно отложил скрипку. Его взгляд надолго остановился на лице Финлея.
– Иду, – произнес он, вставая.
Они вместе вошли в приемную.
– Ну, Дженни, девочка, какие новости? – нежно, как с ребенком, заговорил Камерон.
Он осматривал ее глаз даже дольше и скрупулезнее, чем Финлей. Затем оба врача обменялись быстрыми взглядами, подтверждающими диагноз – смертный приговор для Дженни Сазерленд.
Когда она уже стояла в верхней одежде, Камерон взял ее за руку:
– Значит, так, Дженни, хорошо, если твой муженек заглянет утром к нам с Финлеем.
Она посмотрела ему прямо в глаза с той удивительной проницательностью, которая свойственна женщинам, знавшим жизнь далеко не с лучшей стороны.
– Со мной что-то серьезное, доктор?
Повисла тишина.
Во всем облике Камерона, в его голосе была сама человечность, когда он ответил:
– Что-то очень серьезное, Дженни.
Теперь, как ни странно, она выглядела спокойнее, чем он.
– И что это значит, доктор?
Но Камерон, несмотря на все свое мужество, не мог сказать всей жестокой правды.
Как он мог сказать Дженни, что над ней навис рок, что она поражена самой страшной болезнью из всех известных, то есть не имеющей аналогов злокачественной опухолью, которая, поражая глаз, распространяется, как пламя, по всему телу, разрушая, разлагая, уничтожая! Никакой надежды, никакого лечения – не остается ничего, кроме как встретить неминуемую и немедленную смерть!
Самое меньшее – шесть дней, самое большее – шесть недель, столько оставалось жить Дженни Сазерленд.
– Тебе придется лечь в больницу, девочка, – помедлив, сказал он.
На что она быстро ответила:
– Я не могу оставить детей. И Нед… у него важный матч… это же расстроит его, о, это ужасно его расстроит! Это вообще никуда не годится. – Она помолчала. – Может, я подожду до окончания матча?
– Ну да, Дженни, если хочешь, можешь подождать.
Вглядываясь в его полное сочувствия лицо, она вдруг осознала всю значимость этих слов. Она сильно прикусила губу. И, помолчав, ответила, с трудом подбирая слова:
– Понимаю, доктор, теперь понимаю. Вы хотите сказать, что в любом случае это не имеет большого значения?
Он опустил глаза. Она обо всем догадалась.
Утро великого поединка выдалось туманным, но еще до наступления полудня великолепное солнце пробилось сквозь туман. Город, напрягшийся от страшного волнения, был тих.
Уже в одиннадцать часов, опасаясь остаться без места, к парку потянулись люди. Не Нед, конечно! Нед лежал в постели, как всегда набираясь сил перед матчем. Вообще, у него был особенный распорядок дня, у Неда, и этот день был еще более особенным.
В десять Дженни принесла ему завтрак на большом подносе: кашу, два вареных яйца и великолепную овсяную лепешку, испеченную ею. Затем она отправилась на кухню, чтобы сварить особый мясной бульон, который вместе с двумя ломтиками тоста составлял его ланч в игровые дни.
Когда она стояла у плиты, до нее донесся капризный голос Неда:
– Принеси-ка еще одно яйцо заодно с супом. Думаю, оно будет мне не лишним.
Услышав эти слова, она в отчаянии прижала ладонь ко рту, затем с виноватым видом вошла в спальню:
– Прости меня, Нед! Сегодня утром я отдала тебе последнее яйцо в доме.
Он уставился на нее:
– Тогда пошли еще за одним.
– Если ты дашь денег, Нед.
– Деньги! Боже! Всегда эти деньги! Разве нельзя получить в кредит?
Она медленно покачала головой:
– Ты же знаешь, что с этим давно покончено.
– Боже мой! – взорвался он. – Но ты же отличная хозяйка. Хорошенькое дело, если меня отправляют голодным на поле. Ну тогда быстро принеси мой суп и побольше тостов. Поторопись, а то не успеешь меня растереть. И ради всего святого, успокой своих паршивцев. Сегодня утром от их криков я чуть не оглох.
Она молча вернулась на кухню и предостерегающим жестом утихомирила двух маленьких детей. Остальные встали довольно рано и, чтобы не мешать отцу, были отправлены играть на лужайке.
Потом она принесла суп и стояла у кровати, пока Нед шумно хлебал из тарелки. После очередного глотка он угрюмо посмотрел на нее:
– Ну что это ты у меня такая хмурая – от такой физиономии и француз дрогнет? Видит Бог, последние четыре дня от тебя ни одной улыбки.
Она изобразила улыбку – смутную, неуверенную пародию на улыбку.
– По правде говоря, Нед, в последнее время я чувствую себя не очень хорошо.
– Ага! Давай жалуйся, когда у меня на носу кубковый матч. Проклятье! Как тут с ума не сойти, когда ты все стонешь да охаешь.
– Я не жалуюсь, Нед, – поспешно сказала она.
– Тогда иди возьми мазь и натри мужа.
Лежа на спине, он вытянул мускулистую ногу. Дженни принесла мазь и начала привычное растирание.
– Сильнее! Сильнее! – настаивал он. – Напрягись хоть немножко. Чтобы мазь впиталась.
От слабости всю ее прошиб пот, и ей стоило огромных усилий закончить эту процедуру. Наконец он хмыкнул:
– Хватит, хватит. Хотя толку от этого было мало. А теперь принеси воды для бритья да проследи, чтобы она прокипела.
Он встал, побрился, тщательно оделся. Раздался звонок в дверь.
– Это Бейли Пакстон, – сообщила она. – Он готов отвезти тебя на матч в своем кабриолете.
Улыбка признательности медленно скользнула по лицу Неда.
– Хорошо, – сказал он. – Скажи ему, что я сейчас выйду.
Прислонившись к каминной полке, она смотрела, как он снимает с вешалки кепку. На ее лице были печаль и странная тоска.
– Надеюсь, ты хорошо сыграешь, Нед, – пробормотала она.
Сколько раз и где только она не произносила эти слова. Но никогда, никогда еще они не звучали так, как сейчас.
Он коротко кивнул и вышел.
Матч начался в половине третьего, и задолго до этого часа парк был забит до отказа. Сотням не удалось оказаться возле футбольного поля, сотни других прорвались через ограждение и уселись у боковой линии.
В центре поля гремел городской оркестр, на ветру весело хлопал флаг, толпа кипела от сдерживаемого возбуждения.
Затем на поле вышли «Роверсы» в своей очень нарядной ярко-синей форме.
Поднялся рев, потому что из Глазго прибыло два поезда их болельщиков. Но разве мог с ним сравниться рев, расколовший воздух, когда Нед вывел из павильона свою команду? Говорили, что этот рев был слышен в Овертоне, в добрых двух милях отсюда.
Бросили монету – Нед выиграл жеребьевку.
Толпа снова взревела, а затем настала мертвая тишина, когда «Роверсы» ввели мяч в игру. Наконец-то он начался – великий памятный матч.
«Роверсы» сразу же пошли в атаку.
Они играли умно – играли в футбол такого класса, что сердца местных болельщиков то и дело замирали. «Роверсы» были быстры, они прекрасно владели мячом, пасуя его с края на край с убийственной точностью.
Мало того, «Ливенфорд» нервничал и никак не мог собраться, выступая намного ниже своих возможностей, в смятении посылая мяч куда попало.
Только не Нед!
О, Нед был великолепен! Он занимал позицию центрального полузащитника, но сегодня он был везде – опорой, костяком команды.
Нед не был быстр, он никогда не был быстр, но его умение предвосхищать игровую ситуацию вполне компенсировало это – и даже с лихвой.
Раз за разом он выручал свою команду, ослабляя давление на ливенфордские ворота каким-нибудь хитроумным движением, обходным маневром, коротким пасом или мощным ударом по средней линии.
Нед был лучшим на поле, великим, прирожденным футболистом. Он – этот лысеющий гладиатор в шортах – был на голову выше всех остальных игроков числом двадцать один.
Конечно, это должно было случиться – ну не может один человек остановить эту дьявольскую атаку соперника.
Еще до свистка на перерыв «Роверсы» открыли счет. Нед не виноват. Промах правого защитника «Ливенфорда» – и быстрый как мысль левый нападающий «Роверсов» бросился на вращающийся мяч и направил его в сетку ворот.
Болельщики «Ливенфорда» помрачнели. Если бы счет оставался ноль-ноль, то на второй тайм их команда могла выйти более уверенной в своих силах. А теперь, увы, гол пропущен, и ветер против них, – даже оптимисты признавали, что ничего хорошего команде не светит.
Оставался только один шанс, одна надежда – Нед с его решительной фразой: «Если „Роверсы“ нас победят, то только через мой труп».
Начался второй тайм, и теперь стали возникать и драгоценные моменты для взятия ворот соперника. «Ливенфорд» показывал более организованную игру, быстро добился подачи двух угловых подряд. Во время атаки на свои ворота команда сплачивалась, а затем бросалась с мячом вперед навстречу ветру. Но «Роверсы» держались и не уступали.
Правда, они уже были не так агрессивны, как вначале. Играя на маленьком поле вдали от дома, они по ходу матча несколько угасли, и казалось, что их вполне устраивает преимущество в один гол.
Почувствовав, что гости предпочитают оборону, толпа взревела, подбадривая своих любимцев.
Великолепное безумие наполнило воздух и передалось от болельщиков игрокам «Ливенфорда». Они бросились вперед. Они яростно напирали, кружа пчелиным роем возле ворот «Роверсов». Но все равно не могли забить.
Еще один угловой, и Нед, красиво приняв мяч, попал им в перекладину. Раздался общий стон, в котором смешались экстаз и отчаяние.
День уже угасал, время быстро шло к финальному свистку – оставалось двадцать, десять, наконец, всего пять минут.
Над вопящей толпой нависло горькое разочарование, медленно оседающее вниз. В воздухе витал призрак поражения – жалкого и безнадежного.
А затем Нед Сазерленд получил мяч в середине поля. Не передавая его, он двинулся вперед, с невероятной ловкостью прокладывая себе путь сквозь заслон соперников.
– Пасуй, Нед, пасуй! – кричала толпа, надеясь увидеть, как он откроет фланги.
Но Нед не пасовал. С мячом в ногах, опустив голову, он продолжал, как бык, таранить соперника.
И тогда толпа взревела по-настоящему – они поняли, что Нед атакует в одиночку.
Левый защитник «Роверсов» тоже это понял. Когда Нед оказался в штрафной и был готов пробить по воротам, противник прыгнул в подкате на него. Нед упал с глухим душераздирающим стуком, и из десяти тысяч глоток вырвался неистовый вопль:
– Пенальти! Пенальти! Пенальти!
Судья без колебаний указал на одиннадцатиметровую отметку.
Несмотря на протесты игрока «Глазго роверс», судья дал – да! – дал «Ливенфорду» право на пенальти!
Нед встал. Он не пострадал. Эта искусная имитация страшной травмы была неотъемлемой частью его мастерства. А теперь он сам исполнит пенальти.
Когда Нед поставил мяч на отметку, воцарилась мертвая тишина. Он был хладнокровен, отрешен и как будто не чувствовал этой мучительной тревоги ожидания толпы. Все затаили дыхание, когда он постучал носком бутсы по траве, примерился долгим взглядом к воротам и сделал три быстрых шага вперед.
А затем – бах! Мяч оказался в сетке.
– Гол! – восторженно закричали зрители, и в тот же миг раздался свисток – время игры вышло.
«Ливенфорд» вырвал ничью. Нед спас матч.
Началось столпотворение. Шляпы, трости, зонтики, само собой, полетели вверх. Крики, рев, исступленный визг – толпа ринулась на поле.
Неда подхватили на руки, подняли над головами и торжественно унесли в павильон.
В эти минуты миссис Сазерленд сидела на кухне безмолвного дома. Она страшно хотела сходить в парк за Недом, но ей было не под силу даже надеть пальто, так что намерения ее были тщетны.
Подперев щеку рукой, она смотрела перед собой в никуда. Конечно, Нед сегодня же вернется домой, конечно, он не сможет не заметить тень смертной печали на ее лице.
Ей до отчаяния хотелось облегчить душу – все ему рассказать. Она поклялась себе молчать до окончания матча. Но теперь она должна ему рассказать.
Этот ужас невозможно было вынести в одиночку!
Она знала, что умирает. Даже за те несколько дней, что прошли после осмотра у Финлея, она стремительно ослабела – у нее болело в боку, а зрение ухудшилось.
Прошел час, а Неда все не было. Она вышла из оцепенения, встала, чтобы уложить спать двух младших детей, затем снова опустилась на стул. А Неда все не было. Старшие дети вернулись в дом, и от них она узнала результат матча.
Пробило восемь часов, потом девять. Теперь даже самый старший лежал в постели. Она чувствовала себя ужасно больной; ей казалось, что она умирает.
Ужин, который она приготовила для Неда, пропал, огонь погас, так как закончился уголь. В отчаянии она встала и с трудом дошла до постели.
Было почти двенадцать, когда он появился.
Она не спала – боль в боку была слишком сильной – и поэтому услышала медленные, нетвердые шаги, а затем громкий хлопок двери.
Нед был, как обычно, пьян, нет, гораздо сильнее, чем обычно, потому что сегодня вечером, набравшись до предела, он намного превысил свою обычную дозу.
Он вошел в спальню и включил керосиновую лампу.
Разгоряченный виски, восторгами в свой адрес, своим триумфом и сознанием собственного запредельного мастерства, он посмотрел на нее, лежащую на постели, затем, все еще глядя на нее, прислонился к стене, снял туфли и бросил их на пол.
Ему хотелось сказать ей, какой он замечательный и какой великолепный гол он забил.
Ему хотелось повторить ту свою блистательную, поистине историческую фразу, что-де если «Роверсы» победят, то только через его труп.
Он попытался произнести эти слова. Но, конечно, все перепутал. Вот что у него получилось:
– Я собираюсь… собираюсь… победить… через твой труп.
После чего он весело рассмеялся.
