Арчибальд Кронин
Испанский садовник. Древо Иуды
Глава 5
И все же, наслаждаясь примирением, радостно сознавая, что Николас более чем когда-либо к нему привязан, консул не мог забыть, какую роль в этом болезненном, хотя и недолгом отчуждении сыграл Хосе. Прежде, покидая утром виллу, Брэнд имел обыкновение издали отвечать на почтительное приветствие садовника. Теперь же он подчеркнуто равнодушно проходил мимо, не поворачивая головы и глядя прямо перед собой, стараясь его не замечать. Тем не менее краткого мига хватало, чтобы в памяти застрял образ юноши, косившего траву длинной косой: ладно скроенное тело под легкой тканью, энергичные взмахи рук, простодушная улыбка. Досада захлестывала консула, и, даже придя в офис, он еще долго не мог успокоиться.
Консул старался не давать волю чувствам. Нелепо было позволить себе нервничать из-за простого слуги – неотесанного местного сопляка, и уж вовсе не пристало предпринимать какие-либо действия по такому ничтожному, оглядываясь назад, поводу. Ясно было, что парень просто расхвастался перед Николасом своими достижениями в пелоте и пригласил посмотреть, как хорошо он играет. Только и всего. Но несмотря на все эти аргументы, консула не покидало странное чувство ревности, а враждебность, словно питая саму себя, только росла день ото дня.
Некоторое время Хосе ничего не замечал, но, когда день за днем хозяин проходил мимо него, нахмурившись, с непроницаемым выражением, юноша начал опасаться, что не сумел угодить, и в его простодушном сердце поселилась тревога. Найти работу в Сан-Хорхе было непросто, а ему надо было думать о своей матери Марии, не говоря уже о сестрах и дедушке Педро, который последние семь лет ни дня не работал. Предчувствие беды заставило Хосе умножить усилия: он начал приходить на работу на полчаса раньше, а уходить с наступлением сумерек.
Однажды утром, работая на нерасчищенном участке за выступом скалы, он заметил три хрупкие белые звездочки с каплями росы, прячущиеся в мохнатых зарослях мирта, – это были первые фрезии. Глаза Хосе загорелись радостью, он постоял минутку, любуясь, а затем кивнул сам себе и, продравшись сквозь подлесок, осторожно сорвал цветы. В сарае, насвистывая себе под нос, он аккуратно привязал их рафией к тонкому побегу папоротника. Пригладив волосы перед осколком зеркала, Хосе устремился к парадному крыльцу. Ему не пришлось долго ждать – вскоре на веранде появился хозяин.
– Сеньор… – сказал Хосе и замолчал, не решаясь произнести заготовленные слова; вместо этого он застенчиво улыбнулся и протянул бутоньерку.
Наступила пауза. Брэнд, словно по принуждению, медленно обернулся и впервые после матча пелоты посмотрел на садовника. Это действие внезапно обрушило некие преграды в душе консула и выпустило на свободу чувство собственного превосходства. Гнетущее напряжение отпустило, и вместо него им овладел едва ли не сверхчеловеческий покой.
– Что это? – бесстрастно спросил он.
– Это вам, сеньор… В петлицу. Первые весенние фрезии.
– Ты сорвал эти цветы?
– Но… Да, сеньор.
– Ты не имел права. Эти цветы – мои. Я не хочу, чтобы их срывали. Я хочу, чтобы они росли в саду, там их место.
– Сеньор… – пролепетал Хосе.
– Довольно. Ты глуп и эгоистичен. Ты превысил свои полномочия. Впредь так не поступай. Ясно?
Под осуждающе-холодным взглядом консула Хосе поник, от бодрости не осталось и следа, глаза потухли. Он уныло посмотрел на душистый букетик, согревшийся в его потных ладонях, и, не зная, что делать с этим отвергнутым подарком, сконфуженно сунул его за ухо. Неуклюже двинувшись в сторону миртовых зарослей, он увидел, что Гарсиа, ожидавший рядом с машиной с той странной гримасой – насмешливой и одновременно безразличной, – которая придавала его невозмутимому лицу особенно жестокое выражение, был свидетелем его унижения. Хосе закусил губу и отвернулся, словно желая спрятать вспыхнувшие щеки.
Харрингтон Брэнд ехал в город, выпрямившись на заднем сиденье кабриолета с опущенным ветровым стеклом; бриз приятно овевал его. Он чувствовал себя легко и комфортно, как будто сбросил сковывавшую одежду и теперь возвращался в нормальное состояние. У консула было такое хорошее настроение, что, войдя в офис и увидев в передней комнате Элвина Деккера, корпящего над стопкой транспортных накладных, он задержался и миролюбиво произнес:
– Доброе утро, Деккер. Кстати, когда вы с женой собираетесь навестить нас в Каса Бреза? – и, когда его приятно удивленный помощник вскочил, радушно добавил: – Воскресенье вас устроит? Приходите к чаю.
– О, благодарю вас, сэр! – обрадованно воскликнул Деккер. – Большое спасибо! Я уверен, что миссис Деккер…
– Вот и отлично, – мягко прервал его консул. – Ждем вас к пяти. Не опаздывайте.
Он прошел в свой кабинет, где на столе уже лежал свежий номер «Эко де Пари», аккуратно освобожденный от обертки. Но ему жаль было растрачивать творческий энтузиазм на чтение новостей. Беглый осмотр показал, что и в официальной почте ничего важного нет. Удобно устроившись во вращающемся кресле, он позволил себе одно из редких отступлений от кропотливой рутины и достал из нижнего ящика пакет, принесенный из виллы накануне, – рукопись о Мальбранше.
Для всех остальных Николя Мальбранш был ничем не примечателен, а то и вовсе неизвестен, и только Харрингтон Брэнд нашел в этом всеми забытом французе, который в XVIII веке попытался соединить учение Декарта с богословием, родственную душу, а в его педантичной философии – образец для поведения. Абсолютное пренебрежение, с которым мир относился к Мальбраншу, только подогревало пыл Брэнда, вселяя гордость. Он, лично он будет признан первооткрывателем, вытащившим этот бриллиант из небытия на яркий свет.
В последние десять лет Брэнд с возрастающим честолюбием неутомимо трудился над составлением жизнеописания своего героя. Несколько раз он отправлял первую половину своей рукописи в ведущие издательства. Ответа не было, что свидетельствовало об отсутствии малейшего интереса. Это вызывало горькую досаду, ибо он не был невосприимчив к бегу времени или к успехам других, однако чужое равнодушие не удивляло и не отпугивало консула. Он считал свой труд слишком научным, не рассчитанным на дешевую популярность, и даже предлагал издать его при необходимости за свой счет, в уверенности, что в узком кругу европейских ученых его труд сразу же будет оценен. Своеобразным вызовом стало его решение дать сыну имя Фрэнсис Николас, вопреки протестам жены, чье неприятие его проекта было, увы, еще одним прискорбным подтверждением ее вероломства. Никогда, никогда не простит он ей эпизода, когда в порыве нежности он позволил ей прочитать некоторые главы своего шедевра, настойчиво желая услышать ее мнение.
– Боюсь, моих знаний для этого недостаточно, – уклончиво ответила она.
– Я, разумеется, не ожидаю от тебя понимания философии, дорогая. Но стиль, драматизм, динамика книги?..
– Ну что ты, Харрингтон! Мне ли об этом судить?
– Да ну! – игриво засмеялся он, поглаживая ее руку. – Критикуй, как тебе хочется. Говори правду.
Последовало тягостное молчание. Затем она сочувственно улыбнулась, словно прося у него прощения:
– Ну если ты настаиваешь, Харрингтон, мне было ужасно скучно.
Что ж, и у Мальбранша тоже была своя Голгофа. Теперь все это уже в прошлом, рукопись почти закончена, и, как бы в предвкушении триумфа, консул твердо взялся за перо. Внезапно он вскинул голову, прервав работу. Его странно посветлевшие глаза на землистом лице смотрели вдаль, вновь и вновь видя складку унижения на лбу садовника. Лицо Брэнда расплылось в улыбке, и он вернулся к работе над рукописью.
Глава 6
В воскресенье консул решил принять Деккеров в саду. День был ясный и теплый, а кроме того, темнело все еще рано – значит у гостей не будет возможности слишком долго засиживаться. Он велел Гарсиа накрыть стол в беседке, подать к чаю сэндвичи, масляные булочки и местные пирожные пан-де-хабон, которые должны потрафить вкусу миссис Деккер.
К назначенному часу консул был в прекрасном расположении духа. Они с Николасом провели вдвоем чудесный день, изучая фолиант андалузских эстампов XVIII века, который он, как истинный ценитель, приобрел в лавочке рядом с консульством всего за несколько песо. Сейчас в беседке, глядя на принаряженного в темно-синий костюм и с накрахмаленным белым воротничком сына, консул вдруг заметил, как окреп мальчик. Уже не бросалась в глаза его хрупкость, а болезненную бледность сменил здоровый загар. Даже узкие плечи, казалось, приобрели более уверенные очертания. Конечно, не стоит торопить события, но Брэнд был весьма удовлетворен тем, что наконец-то появились заметные следы его заботы, которой сын был непрестанно окружен.
Элвин Деккер с супругой прибыли на арендованной машине минута в минуту, и консул любезно предложил им прогуляться по саду. Пропустив вперед Элвина с Николасом, он, чуть отстав, шел за ними с миссис Деккер, тихой молодой женщиной со свежим цветом лица, в очках, но довольно симпатичной, хотя, на его взгляд, заурядной, к тому же скромное платье из коричневого маркизета – он это сразу распознал – она явно сшила сама по бумажным выкройкам. Скорее всего, она родом из маленького городка в Мичигане, выросла в многодетной семье, а с Элвином познакомилась в университете. Она производила впечатление здравомыслящего и добродушного человека, что, впрочем, не помешало консулу сразу же занести ее в разряд «ни то ни се». Однако стремление миссис Деккер угодить было ему приятно. Поэтому он тоже напустил на себя добродушие и, когда они сели за стол в беседке, обратился к ней в своей лучшей манере:
– Не окажете ли нам любезность взять на себя роль хозяйки? У нас тут, как видите, по-холостяцки – недостает утонченности женского общества.
Неловкая застенчивость, с которой она в ответ на оказанное ей внимание наливала и передавала чашки, позабавила его. Желая произвести на слушателей впечатление, консул снова заговорил. Он умел, если хотел, быть интересным собеседником и теперь, описывая наиболее светлую сторону своего жизненного опыта, старался предстать в роли ученого джентльмена и благожелательного советчика. Рассказывая забавные истории, он живописал картину своей жизни в Европе, при этом не исключено, что яркость в ней преобладала над точностью.
– Это потрясающе! – выдохнул Элвин, когда консул завершил отчет о коронации короля Альберта, свидетелем которой он был в кафедральном соборе Брюсселя во время своего пребывания в Бельгии. – Мы бы все отдали, чтобы побывать на столь красочной церемонии. Правда, Кэрол?
– Да! – горячо согласилась та, опустив глаза.
– У вас еще все впереди, – любезно предположил Брэнд.
– Мы на это надеемся! Правда, дорогая?
Она не ответила, но в ее устремленном на мужа взгляде было столько нежности, что консул, которому вид счастливых супругов всегда напоминал о неудаче собственного брака, ощутил внезапный приступ боли. Несмотря на небольшой семейный стаж – они были женаты всего полтора года, – Деккеры явно были глубоко привязаны друг к другу. Как могло получиться, что это нервное ничтожество, начинающее заикаться, если заговорить с ним резко, часто ведущее себя по-детски, смогло внушить жене такую любовь, а он, превосходящий его во всех отношениях, не смог удержать единственную женщину, которую любил?
С цинизмом, какого сам от себя не ожидал, Брэнд повернулся к миссис Деккер и самым ласковым голосом сказал:
– Мне до сих пор это не приходило в голову, но Сан-Хорхе, должно быть, очень скучное для женщины место.
В ее серых близоруких глазах промелькнуло удивление.
– Что вы, сэр… Вовсе нет!
Она назвала его «сэр», и это неприятно кольнуло Брэнда, заставив ощутить себя стариком.
– У нее есть дом, требующий ухода, – ласково произнес Деккер. – Должен сказать, она сделала его по-настоящему уютным.
– Уютным? – повторил консул тоном, не поддающимся описанию.
– Да, сэр! Я говорил вам, он маленький, но очень приятный.
– А я все равно не представляю, где на тесных задворках грязного испанского городишки может найтись подходящее общество для молодой пары, – настаивал консул.
Кэрол Деккер первый раз посмотрела ему в глаза. У консула возникло подозрение, что, несмотря на непроницаемо-любезное выражение его лица, она догадалась о скрытом смысле сделанного им замечания.
– Уверяю вас, сэр, у нас много друзей, – поспешила ответить Кэрол. – Может быть, они не слишком выдающиеся, но очень славные… Пекарь, бакалейщик, старый священник, отец Лимаза, изготовитель сигарет этажом ниже… Мы часто катаемся в заливе на парусной лодке с сыном алькальда Мигелем. По вечерам мы иногда ходим в кино – эти старые испанские фильмы ужасно забавны, – а потом ужинаем в «Эль Чантако». Там превосходное охлажденное пиво, обязательно попробуйте! А еще мы организовали небольшой клуб для местных ребят. У нас есть настольный теннис и кегли. Я угощаю их мороженым, а Элвин даже пытается учить их играть в бейсбол. – Раскрасневшись и позабыв об осмотрительности, она воскликнула: – Мы были бы очень рады видеть там Николаса! Он бы подружился с ребятами… Ему же скучно тут одному.
Наступила тишина. Лицо консула окаменело. Послать Николаса к местной шпане, как же! И только священный долг гостеприимства не позволил ему дать волю негодованию.
«По-моему, все прошло как нельзя лучше», – простодушно подумал Элвин. Они с Кэрол немного поговорили с Николасом, а потом он с почтительным видом взглянул на часы:
– Не смеем больше злоупотреблять вашим временем, сэр. Нам пора.
Они собирались встать, когда со двора донесся звук шагов, и Николас, уже некоторое время с ожиданием оглядывавший сад, вдруг утратил озабоченное выражение, которое сохранял на лице почти все это время.
– Смотрите! – воскликнул он. – Вот он! Я знал, что он что-нибудь поймает. – И прежде чем отец смог его остановить, он возбужденно замахал рукой, подзывая Хосе: – Сюда, сюда! Хосе, мы здесь!
Все удивленно замолчали. Консул, нахмурившись, выпрямился.
– В чем дело, Николас? Сейчас же успокойся! – резко произнес он, но было слишком поздно.
Со стороны конного двора, где он остановился, не решаясь двинуться дальше, Хосе, скромно, но с победной улыбкой на лице, направился к ним. В воскресном костюме, с прямо сидящей на голове каталонской шапочкой он нес что-то, завернутое в листья ивы.
Не веря своим глазам, плотно сжав губы, Брэнд смотрел на приближавшегося юношу, так неожиданно возникшего по призыву его сына. Что он делает здесь в воскресенье, в такое время? Консула пробрал озноб. А тут еще Николас подпрыгивает на стуле и кричит в присутствии гостей:
– Ура, Хосе! Вот здорово!
– Успокойся же наконец! – тихо и строго повторил Брэнд.
Хосе уже подошел к беседке. С легким поклоном, как какой-нибудь деревенский матадор, он снял свою нелепую шапку и сунул под мышку. Улыбнувшись Николасу, он устремил серьезный и умиротворяющий взгляд на консула.
– Прошу прощения за беспокойство, сеньор, – начал он. – Я принес вам скромный дар. Цветы были не мои, и я не должен был их срывать, прошу меня простить за это. Но эта рыба моя, сеньор, и я прошу вас ее принять.
Развернув листья ивы, он не без гордости продемонстрировал две отличные форели, толстые, в розовую крапинку, лежащие рядышком на веточках дикой мяты.
Консул оставался неподвижен, зато Николас, подавшись вперед, возбужденно жестикулировал:
– Какая красота, Хосе! И такие большие! Ты поймал их в мельничном пруду или выше, в быстрой воде? Ну рассказывай же!
Хосе, будто только сейчас осознав, что все на него смотрят, покраснел и переступил тяжелыми, бронзовыми от желтой пыли башмаками с темными от пота заломами.
– В быстрой воде, – ответил он Николасу с улыбкой и добавил, будто поясняя остальным: – Я хожу на Аренго. Это ручей высоко в горах. Видели бы вы, как там красиво – вода как хрусталь! Но поймать форель очень трудно. Я целое утро там просидел и только перед самым уходом поймал их, каждая больше килограмма. – Он обратил потеплевший взгляд на консула и смахнул испарину с верхней губы. – Они совсем свежие, сеньор. Вам понравится.
Харрингтон Брэнд сидел, положив руки на стол, и не шевелился. Он напоминал статую – возможно, статую великого человека – на городской площади. Лицо тоже приобрело мраморную твердость, но под ней кровь, стучавшая в висках, казалось, превратилась в желчь.
– Сожалею, – наконец выдавил он, – я не ем форели. А для моего сына это слишком жирная пища.
– Но это же белая форель, сеньор! Настоящая горная форель… – растерялся Хосе. – Очень вкусная и нежная…
– Спасибо, не надо. Может быть, вы хотите взять? – с ледяной учтивостью обратился консул к своим гостям.
– Нет-нет, – поспешил ответить Элвин Деккер, испытывая неловкость.
– Тогда отнесите рыбу на кухню. – Консул окинул потемневшее лицо Хосе холодным взглядом, но не смог сдержать презрительную усмешку и легкую дрожь в голосе. – Слуги найдут ей применение.
– Папа, нет! – испуганно вскрикнул Николас. – Хосе принес форель для нас!
– Ты на диете. Тебе ее нельзя.
Глаза мальчика наполнились слезами.
– Ну, папа…
– Довольно! – резко оборвал консул. – А теперь, сделай милость, парень, оставь нас.
Последовало короткое молчание. Хосе с усилием выпрямился, словно преодолевая внезапную слабость. Когда он попытался заговорить, у него перехватило дыхание, но, несмотря на это, его простые слова были полны достоинства.
– Прошу прощения, что рассердил вас, сеньор. Я встал сегодня затемно и прошел двенадцать километров, чтобы поймать для вас эту рыбу. – Его смуглое лицо залила бледность, темные глаза вспыхнули. – Мне следовало знать, что она недостаточно для вас хороша. Позвольте мне забрать ее домой. Мы очень бедны, сеньор, семья большая, всех нужно накормить, эта форель будет нам очень кстати.
Он прикрыл рыбу листьями и, церемонно поклонившись, ушел. У Николаса закололо в боку. Крепко сжав кулаки, он заорал:
– Не расстраивайся, Хосе! Съешьте их на ужин. И смотри, чтобы старому Педро тоже досталось!
Когда Хосе скрылся из виду, мальчик встал и, едва слышно попросив его извинить, опрометью бросился в свою комнату.
Только благодаря собственной гордости консулу удалось овладеть ситуацией. Несмотря на бушующие в нем эмоции, он шутливо пожал плечами и спокойно обратился к гостям:
– Современные дети непредсказуемы. – Он удивленно улыбнулся. – Чем глупее слуги, тем сильнее Николас им сочувствует.
Тщательно подбирая фразы, он быстро заставил гостей хохотать над историей о другом тупице-слуге, которого ему пришлось терпеть, – вспыльчивом неаполитанце, служившем прежде корабельным коком и имевшем привычку держать в кладовке попугая. Провожая гостей к машине, консул также не утратил самообладания и ничем не выказал терзавшего его смятения чувств.
Машина отъехала, а он продолжал стоять со сдвинутыми бровями, вперив невидящий взгляд в возносящиеся к небесам голубые горы, омываемые хрустальными водами Аренго и окутанные вечным туманом.
Глава 7
Наутро Брэнд спустился к завтраку рано. Вопреки опасениям провести ночь без сна, спал он на удивление крепко. Гарсиа подал кофе и фрукты, аппетитно уложенные на серебряном блюде, и молча и бесстрастно остался стоять поодаль, демонстрируя готовность услужить. И теперь, учитывая сдержанность дворецкого, его скрытную и отстраненную манеру, столь подходящую для службы в «лучших домах», где ему, без сомнения, доверяли много секретов исключительно для того, чтобы запечатать их этими непроницаемыми губами, консул решил ему довериться:
– Гарсиа, я хочу вас кое о чем спросить.
Дворецкий, непроницаемый и бесстрастный, шагнул вперед.
– Это касается Хосе, нового садовника, – нарочито небрежно, помешивая при этом кофе, сказал Брэнд. – Приходилось ли вам когда-нибудь видеть, что он разговаривает с моим сыном?
Наступила пауза. Ни тени улыбки не исказило невозмутимые черты Гарсиа, ни один мускул не дрогнул на его бледном лице.
– Когда-нибудь, сеньор Брэнд? Да всегда, все время – вот правильный ответ на ваш вопрос. Они постоянно вместе. Разговаривают, смеются, даже работают вместе.
– Работают?! – Как ни старался Брэнд сохранять спокойствие, у него перехватило горло.
– Ну да. И тяжелую работу тоже. – Голос дворецкого был ровным, но глаза, пристально глядевшие на консула, сузились, как у кошки. – На прошлой неделе мальчик был без рубашки. Я видел в окно. Голый до пояса, он размахивал мачете под палящим солнцем.
– Почему вы мне не сказали? – сдвинув брови, спросил консул.
– Я не доносчик, – безразлично пожал плечами Гарсиа. – Тем не менее мне это не нравится. Ваш сын такой нежный, чувствительный, впечатлительный… А этот Хосе… Да кто он такой?!
В наступившей тишине консул нервно вертел пальцами ложечку. Он не решался продолжать расспросы.
– Спасибо, Гарсиа, – наконец выдавил он. – Вы мне существенно помогли. Полагаюсь на ваше молчание.
В ответ дворецкий поклонился с обычным почтением, но, когда он повернулся к выходу, его прищуренные глаза сверкнули и беззвучный смех исказил его гладкое лицо, превратив в шутовскую маску.
Оставшись один, Харрингтон Брэнд, без обычной для этого времени сигары, нервно барабанил пальцами по столу. Его первым побуждением было немедленно уволить Хосе, чтобы навсегда от него избавиться. Но, поразмыслив, он понял, что столь простое решение не сможет его удовлетворить. Как бы дико это ни выглядело, между ним и этим простолюдином завязалась настоящая, хотя, может, и не явная, борьба за привязанность и расположение Николаса. Прогнав Хосе прочь без надлежащего предлога, не нанесет ли он ущерба своей репутации справедливого хозяина и не сделает ли парня мучеником? Нет, этого нельзя допустить! Рано или поздно такая ситуация может возникнуть снова. И тогда ему снова придется воевать за любовь своего сына и, возможно, против более грозного соперника. Уж лучше он решит этот вопрос сейчас, в удобных для себя условиях. От переполнявшего его тайного желания наказать врага, повергнуть его и сломить его дух сердце Брэнда застучало сильнее.
Отъезжая от дома, он краем глаза наблюдал, как садовник поливает петунии, но не подал вида, что заметил его. Проведя день в беспокойных размышлениях, консул вернулся из офиса на час раньше обычного, надеясь застать Хосе со своим сыном. Но Николас наверху занимался уроками, а садовник, стоя в высокой траве у колодца, редкими, почти ленивыми ударами точил короткую косу. Харрингтон Брэнд направился прямо к нему:
– Я хочу с тобой поговорить.
– Да, сеньор. – Тон был уважительным, из черных зрачков исчезли искры, сверкавшие в них накануне, но в выражении лица Хосе проступила новая твердость, независимость, своего рода настороженное упорство, которое обострило раздражение консула.
– Я запрещаю тебе разговаривать с Николасом, – медленно произнес он.
Некоторое время Хосе разглядывал свой точильный камень.
– Бог дал мне язык, сеньор. Вы запрещаете мне им пользоваться?
– Да! – резко ответил консул. – С моим сыном – запрещаю! И ни при каких обстоятельствах не смей нагружать его работой! Ты заставлял его копать, мотыжить и подстригать кусты.
– Я всего лишь пытался сделать его сильным, – ответил Хосе, – чтобы он не лежал целыми днями, как больная девчонка.
– Как ты смеешь!
– Он теперь намного крепче, чем был, – упрямо продолжал Хосе. – Сами посмотрите, какой он загорелый, как здорово выглядит. Ему нравится обрезать папоротник легким серпом, который я ему сделал, нравится вместе со мной работать на свежем воздухе…
Вспышка ярости сотрясла Брэнда, ему потребовалось огромное усилие, чтобы ее подавить.
– Или ты дашь мне слово, или немедленно покинешь мой дом, – жестко сказал он.
Последовала долгая пауза. Хосе взглянул на консула, потом отвел глаза и с застывшим лицом пробормотал:
– Обещаю.
Волна энергии захлестнула консула, усиливая желание закрепить свое преимущество и преподать этому юному выскочке урок, который тот не скоро забудет. Видя, что Хосе с угрюмым видом собирается вернуться к косьбе, Брэнд так резко, что парень поморщился, крикнул:
– Подожди! Я не закончил. Вид сада оставляет желать лучшего. Я недоволен. Вот здесь, к примеру, – он указал на круглый участок земли под катальпой, еще не обработанный, – очень голо и неприглядно. Я решил устроить тут рокарий[2].
– Рокарий? – недоуменно переспросил Хосе.
– Да. Вон там под обрывом много камней. Перетащи их сюда, и у тебя будет достаточно материала для работы.
Хосе посмотрел туда, куда указывал консул:
– Это очень тяжелые камни, сеньор.
– Ты боишься тяжелой работы? – презрительно усмехнулся консул.
– Надеюсь, я уже доказал вам, сеньор, что не боюсь. – Хосе говорил ровным голосом, будто терпеливо объяснял что-то ребенку. – Но для такой работы нужны несколько человек, железные цепи и кран.
– Чепуха! Одному крепкому мужчине это вполне под силу.
– Вот вы крепкий мужчина, сеньор, – все так же спокойно ответил Хосе. – Вы смогли бы перетащить эти валуны?
– Не зарывайся!
Закусив белыми зубами полную губу, Хосе смотрел туда, где на обширном пространстве были разбросаны камни. Большие, грубые, с острыми краями, рассеченные прожилками кварца; некоторые глыбы глубоко сидели в цепкой кремнистой земле, которую к тому же пронизывали корни нескольких старых спиленных эвкалиптов. Поднятие и перетаскивание таких громадин может самые упругие мускулы сделать непригодными для многих удовольствий в жизни, а для пелоты в особенности. Даже сама мысль об этом заставила Хосе почувствовать себя разбитым и несчастным. Но когда он подумал о своей семье – о матери, целыми днями на коленях стирающей в городской прачечной, о пяти сестренках, чьи рты всегда раскрыты, как клювики голодных птенцов, не говоря уж о старом Педро, которому не суждено заработать больше ни одного сентимо, – то понял, что обязан любой ценой держаться за эту работу. И еще Николас, которого он так любит… Хосе поднял голову и серьезно, с достоинством произнес:
– Хорошо, сеньор. Я это сделаю.
– Не сомневаюсь, – с едкой усмешкой сказал Брэнд. – Ты сделаешь это как следует. И я даже знаю почему.
Он повернулся и направился в дом. Поджидавший в дверях Гарсиа, принимая шляпу и трость, удостоился приветливого кивка. Вечером после молитвы он поговорит с сыном.
На следующее утро Хосе принялся за сооружение рокария. В его распоряжении были только самые примитивные инструменты: мотыга, два легких лома и тачка с видавшей виды осью. В большинстве случаев требовалось обкопать валун со всех сторон, выковырять его двумя ломами, поднять или затащить в наклоненную тачку и пройти с этим грузом более пятидесяти ярдов по бугристому бездорожью к назначенному месту. Часто камень, с таким трудом извлеченный из своего ложа, в последний момент соскальзывал и еще глубже зарывался в землю. Или уже в пути он, как пьяный, сваливался с тачки, и приходилось втаскивать этот тяжеленный груз обратно, не имея под рукой никакого подходящего рычага.
Это был адский труд. Наступило лето. И хотя с утра было еще довольно прохладно, в прозрачном небе быстро разгоралось солнце, и над садом начинали колыхаться волны жары, напоминающие мираж. Ладони Хосе покрылись волдырями, из-под обломанных ногтей выступала кровь, засыхая на коже грязными пятнами, все его юное тело было покрыто потом. Чтобы защитить глаза от пота, он разорвал красный носовой платок и получившейся полосой ткани обвязал голову. О, какое облегчение, какое блаженство испытывал он в тот благословенный миг, когда оранжевый шар наконец-то скрывался за краем моря!
Нет, он не может, просто не может отступить! Похоже было, что осознание жестокой несправедливости закалило его дух, и он день за днем продолжал трудиться с неослабевающим упорством и стойкостью.
Расположившись в беседке с учебниками, связанный обетом молчания, Николас не сводил с друга глаз, ощущая при этом пульсирующую боль в груди. Однажды, когда камень свалился Хосе на ногу, у мальчика чуть сердце не выпрыгнуло. А хуже всего было то, что Хосе даже не смотрел в его сторону, не улыбался ему; он проходил мимо него туда и обратно с неизменным выражением на измученном лице.
Николас не мог больше этого вынести. Он не смел усомниться в правильности отцовского запрета, цель которого была выше его разумения. Он любил отца – в этом не было ни малейшего сомнения. Но и Хосе он тоже любил, хотя и по-другому. Почему, ну почему на них наложен этот ужасный запрет разговаривать?
И вдруг, когда он почувствовал, что больше не выдержит, у Николаса возникло мгновенное озарение, яркое, как вспышка света. И как он раньше до такого не додумался?! Он мог прервать вынужденное разобщение с Хосе, и для этого вовсе не требовалось нарушать запрет отца. Николас обессиленно откинулся на спину, а потом дрожащими пальцами быстро схватил со столика лист бумаги, взял карандаш и торопливо написал:
Привет, Хосе!
Я дал слово не разговаривать с тобой, но не обещал не писать. Поэтому я могу послать тебе записку. Не думаю, что поступаю плохо. Я должен это сделать, потому что очень по тебе скучаю и почти не сплю по ночам, думая о тебе.
Хосе, ты слишком тяжело работаешь, постарайся поменьше надрываться. Если бы я мог тебе помочь! Помнишь, ты говорил, что я тебе хорошо помог, когда мы сажали и подстригали тамариск. Это было так здорово!
Если у тебя болит спина, попроси Марию растереть тебя гусиным салом, как ты рассказывал. Хотя я и не могу работать, но продолжаю делать упражнения, которым ты меня научил, и теперь я сильнее, чем раньше. Может быть, когда-нибудь я тоже буду играть в пелоту, как ты думаешь? Напиши мне.
P. S. Старому Педро и пяти малышкам понравилась форель?
P. P. S. Надеюсь, ты тоже по мне скучаешь.
Закончив письмо, Николас много раз сложил листок в плотный маленький кубик. Оглядевшись вокруг, чтобы убедиться, что за ним не следят из окон виллы, он дождался, когда Хосе медленно катил мимо него тачку, и резким движением метнул записку. Это был отличный бросок. Записка упала между двумя камнями и надежно там спряталась.
Если Хосе и удивился, то виду не подал, продолжая свой трудный путь к сваленным камням. Может, он ничего и не заметил или, хуже того, решил не обращать внимания. Сердце мальчика замерло, но тут же радостно забилось снова, когда он увидел, как Хосе, прежде чем сбросить камни на землю, спокойно вынул бумажку и зажал ее в кулаке, а затем направился к сараю. Он заглядывал в сарай после каждой ходки, чтобы напиться из оплетенного ивовыми прутьями каменного кувшина, который хранился там в прохладной темноте. Но в этот раз он не выходил дольше обычного, а когда появился, Николас вздрогнул, увидев желтый огрызок карандаша, блестящий за ухом Хосе, как крокус.
Хосе возвращался не спеша, сохраняя на лице все то же застывшее выражение. Мальчика пробрал холодок сомнения. Но, поравнявшись с ним, садовник улыбнулся знакомой мягкой улыбкой, которая озарила его покрытое потом лицо и согрела Николаса своим теплом. В ту же минуту быстрым, почти неуловимым движением тренированного запястья он бросил на колени Николасу бумажку и сразу же скрылся за миртовой изгородью.
