Лидия Чарская
Такие прелестные девочки!
ДЕТИ КАЖДЫЙ ДЕНЬ РАСТУТ, КАЖДЫЙ ДЕНЬ МЕНЯЮТСЯ И КАЖДОЕ УТРО ПРОСЫПАЮТСЯ НОВЫМИ ЛЮДЬМИ
Аркадий Аверченко
День делового человека
I
За все пять лет Ниночкиной жизни сегодня на неё обрушился, пожалуй, самый тяжёлый удар: некто, именуемый Колькой, сочинил на неё преядовитый стихотворный памфлет [1].
День начался обычно: когда Ниночка встала, то нянька, одев её и напоив чаем, ворчливо сказала:
– А теперь ступай на крыльцо, погляди, какова нынче погодка! Да посиди там подольше, с полчасика, – постереги, чтобы дождик не пошёл. А потом приди да мне скажи. Интересно, как оно там…
Нянька врала самым хладнокровным образом. Никакая погода ей не была интересна, а просто она хотела отвязаться на полчаса от Ниночки, чтобы на свободе напиться чаю со сдобными сухариками.
Но Ниночка слишком доверчива, слишком благородна, чтобы заподозрить в этом случае подвох… Она кротко одёрнула на животе передничек, сказала: «Ну что ж, пойду погляжу» – и сошла на крыльцо, залитое тёплым золотистым солнцем.
Неподалёку от крыльца на ящике из-под пианино сидели три маленьких мальчика. Это были совершенно новые мальчики, которых Ниночка никогда и не видывала.
Заметив её, мило усевшуюся на ступеньках крыльца, чтобы исполнить нянькино поручение – «постеречь, не пошёл бы дождик», – один из трёх мальчиков, пошептавшись с приятелями, слез с ящика и приблизился к Ниночке с самым ехидным видом, под личиной наружного простодушия и общительности.
– Здравствуй, девочка, – приветствовал он её.
– Здравствуйте, – робко отвечала Ниночка.
– Ты здесь и живёшь?
– Здесь и живу. Папа, тётя, сестра Лиза, фрейлен, няня, кухарка и я.
– Ого! Нечего сказать, – покривился мальчик. – А как тебя зовут?
– Меня? Ниночка.
И вдруг, вытянув все эти сведения, проклятый мальчишка с бешеной быстротой завертелся на одной ножке и заорал на весь двор:
– Нинка-Нинёнок,
Серый поросёнок,
С горки скатилась,
Грязью подавилась…
Побледнев от ужаса и обиды, с широко раскрытыми глазами и ртом, глядела Ниночка на негодяя, так порочившего её, а он снова, подмигнув товарищам и взявшись с ними за руки, завертелся в бешеном хороводе, выкрикивая пронзительным голосом:
– Нинка-Нинёнок,
Серый поросёнок,
С горки скатилась,
Грязью подавилась…
Страшная тяжесть налегла на Ниночкино сердце. О боже, боже!.. За что? Кому она стала поперёк дороги, что её так унизили, так опозорили?
Солнце померкло в её глазах, и весь мир окрасился в самые мрачные тона. Она – серый поросёнок?! Она – подавилась грязью?! Где? Когда? Сердце болело, как прожжённое раскалённым железом, и жить не хотелось.
Сквозь пальцы, которыми она закрыла лицо, текли обильные слёзы. Что больше всего убивало Ниночку – это складность опубликованного мальчишкой памфлета. Так больно сознавать, что «Нинёнок» прекрасно рифмуется с «поросёнком», а «скатилась» и «подавилась», как две одинаково прозвучавшие пощёчины, горели на Ниночкином лице несмываемым позором.
Она встала, повернулась к оскорбителям и, горько рыдая, тихо побрела в комнаты.
– Пойдём, Колька, – сказал сочинителю памфлета один из его клевретов, [2]– а то эта плакса пожалуется ещё – нам и влетит.
Войдя в переднюю и усевшись на сундук, Ниночка с непросохшим от слёз лицом призадумалась. Итак, её оскорбителя зовут Колька… О, если бы ей придумать подобные же стихи, которыми она могла бы опорочить этого Кольку, – с каким бы наслаждением она бросила их ему в лицо!.. Больше часу просидела она так в тёмном углу передней, на сундуке, и сердечко её кипело обидой и жаждой мести.
И вдруг бог поэзии, Аполлон, коснулся её чела перстом своим. Неужели?.. Да, конечно! Без сомнения, у неё на Кольку будут тоже стихи. И нисколько не хуже давешних!
О, первые радости и муки творчества!
Ниночка несколько раз прорепетировала себе под нос те жгучие огненные строки, которые она швырнёт Кольке в лицо, и кроткое личико её озарилось неземной радостью: теперь Колька узнает, как затрагивать её.
Она сползла с сундука и, повеселевшая, с бодрым видом, снова вышла на крыльцо.
Тёплая компания мальчишек почти у самого крыльца затеяла крайне незамысловатую, но приводившую всех трёх в восторг игру… Именно – каждый по очереди, приложив большой палец к указательному, так что получалось нечто вроде кольца, плевал в это подобие кольца, держа руку от губ на четверть аршина. Если плевок пролетал внутрь кольца, не задев пальцев, счастливый игрок радостно улыбался. Если же у кого-нибудь слюна попадала на пальцы, то этот неловкий молодой человек награждался оглушительным хохотом и насмешками. Впрочем, он не особенно горевал от такой неудачи, а, вытерев мокрые пальцы о край блузы, с новым азартом погружался в увлекательную игру.[3]
Ниночка полюбовалась немного на происходящее, потом поманила пальцем своего оскорбителя и, нагнувшись с крыльца к нему, спросила с самым невинным видом:
– А тебя как зовут?
– А что? – подозрительно спросил осторожный Колька, чуя во всём этом какой-то подвох.
– Да ничего, ничего… Ты только скажи, как тебя зовут?
У неё было такое простодушное, наивное лицо, что Колька поддался на эту удочку.
– Ну, Колька, – прохрипел он.
– А-а-а… Колька…
И быстрой скороговоркой выпалила сияющая Ниночка:
– Колька-Колёнок,
Серый поросёнок,
С горки скатился,
Подавился… грязью…
Тут же она бросилась в предусмотрительно оставленную ею полуоткрытою дверь, а вслед ей донеслось:
– Дура собачья!
II
Немного успокоенная, побрела она к себе в детскую. Нянька, разложив на столе какую-то матерчатую дрянь, выкраивала из неё рукав.
– Няня, дождик не идёт.
– Ну и хорошо.
– Что ты делаешь?
– Не мешай мне.
КРОТКОЕ ЛИЧИКО ЕЁ ОЗАРИЛОСЬ НЕЗЕМНОЙ РАДОСТЬЮ
– Можно смотреть?
– Нет, нет уж, пожалуйста. Пойди лучше посмотри, что делает Лиза.
– А потом что? – покорно спрашивает исполнительная Ниночка.
– А потом скажешь мне.
– Хорошо…
При входе Ниночки четырнадцатилетняя Лиза поспешно прячет под стол книгу в розовой обёртке, но, разглядев, кто пришёл, снова вынимает книгу и недовольно говорит:
– Тебе чего надо?
– Няня сказала, чтобы я посмотрела, что ты делаешь.
– Уроки учу. Не видишь, что ли?
– А можно мне около тебя посидеть? Я тихо.
Глаза Лизы горят, да и красные щёки ещё не остыли после книги в розовой обёртке. Ей не до сестрёнки.
– Нельзя, нельзя. Ты мне будешь мешать.
– А няня говорит, что я ей тоже буду мешать.
– Ну так вот что… Пойди посмотри, где Тузик? Что с ним?
– Да он, наверное, в столовой около стола лежит.
– Ну вот. Так ты пойди, посмотри, там ли он, погладь его и дай ему хлеба.
Ни одной минуты Ниночке не приходит в голову, что от неё хотят избавиться. Просто ей даётся ответственное поручение – вот и всё.
– А когда он в столовой, так прийти к тебе и сказать? – серьёзно спрашивает Ниночка.
– Нет! Ты тогда пойди к папе и скажи, что покормила Тузика. Вообще посиди там у него, понимаешь?..
– Хорошо…
С видом домовитой хозяйки-хлопотуньи спешит Ниночка в столовую. Гладит Тузика, даёт ему хлеба и потом озабоченно мчится к отцу (вторая половина поручения – сообщить о Тузике отцу).
– Папа!
Папы в кабинете нет.
– Папа!
Папы нет в гостиной.
– Папа!
Наконец-то… Папа сидит в комнате фрейлен, близко наклонившись к этой последней, держа её руку в своей руке.
При появлении Ниночки он сконфуженно откидывается назад и говорит с немного преувеличенной радостью и изумлением:
– А-а! Кого я вижу! Наша многоуважаемая дочь! Ну, как ты себя чувствуешь, свет очей моих?
– Папа, я уже покормила Тузика хлебом.
– Ага… И хорошо, брат, сделала, потому они, животные эти, без пищи тово… Ну, а теперь иди себе, голубь мой сизокрылый.
– Куда, папа?
– Ну… пойди ты вот куда… Пойди ты… гм!.. Пойди ты к Лизе и узнай, что она там делает.
– Да я уже только была у неё. Она уроки учит.
– Вот как… Приятно, приятно.
Он красноречиво глядит на фрейлен, потихоньку гладит её руку и неопределённо мямлит:
– Ну, в таком случае… пойди ты к этой самой… пойди ты к няньке и погляди ты… чем там занимается вышесказанная нянька?
– Она что-то шьёт там.
– Ага… Да постой! Ты сколько кусков хлеба дала Тузику?
– Два кусочка.
– Эка расщедрилась! Разве такой большой пёс будет сыт двумя кусочками? Ты ему, ангел мой, ещё вкати… Кусочка этак четыре. Да посмотри, кстати, не грызёт ли он ножку стола.
– А если грызёт, прийти и сказать тебе, да? – глядя на отца светлыми, ласковыми глазами, спрашивает Ниночка.
– Нет, брат, ты это не мне скажи, а этой, как её… Лизе скажи. Это уже по её департаменту. Да если есть у этой самой Лизы этакая какая-нибудь смешная книжка с картинками, то ты её, значит, тово… Просмотри хорошенько, а потом расскажешь, что ты видела. Поняла?
– Поняла. Посмотрю и расскажу.
– Да это, брат, не сегодня. Рассказать можно и завтра. Над нами не каплет. Верно ведь?
«ТЫ СКОЛЬКО КУСКОВ ХЛЕБА ДАЛА ТУЗИКУ?» – «ДВА КУСОЧКА»
– Хорошо. Завтра.
– Ну, путешествуй!
Ниночка путешествует. Сначала в столовую, где добросовестно засовывает Тузику в оскаленную пасть три куска хлеба, потом в комнату Лизы.
– Лиза! Тузик не грызёт ножку стола.
– С чем тебя и поздравляю, – рассеянно роняет Лиза, впившись глазами в книгу. – Ну, иди себе.
– Куда идти?
– Поди к папе. Спроси, что он делает?
– Да я уже была. Он сказал, чтобы ты мне книжку с картинками показала; ему надо всё завтра рассказать…
– Ах ты господи! Что это за девчонка!.. Ну, на тебе! Только сиди тихо. А то выгоню.
Покорная Ниночка опускается на скамеечку для ног, разворачивает на коленях данную сестрой иллюстрированную геометрию и долго рассматривает усечённые пирамиды, конусы и треугольники.
– Посмотрела, – говорит она через полчаса, облегчённо вздыхая. – Теперь что?
– Теперь? Господи! Вот ещё неприкаянный ребёнок. Ну, пойди на кухню, спроси у Ариши: что у нас нынче на обед? Ты видела когда-нибудь, как картошку чистят?
– Нет…
– Ну, пойди, посмотри. Потом мне расскажешь.
– Что ж… пойду.
У Ариши гости: соседская горничная и посыльный «красная шапка».[4]
– Ариша, скоро будешь картошку чистить? Мне надо смотреть.
– Где там скоро! И через час не уберусь.
– Ну, я посижу, подожду.
– Нашла себе место, нечего сказать!.. Пойди лучше к няньке, скажи, чтоб она тебе чего-нибудь дала.
– А чего?
– Ну, там она знает – чего.
– Чтоб сейчас дала?
– Да, да, сейчас. Иди себе, иди!
III
Целый день быстрые ножки Ниночки переносят её с одного места на другое. Хлопот уйма, поручений – по горло. И всё самые важные, неотложные.
Бедная «неприкаянная» Ниночка.
И только к вечеру, забредя случайно в комнаты тёти Веры, Ниночка находит настоящий приветливый приём.
– А-а, Ниночка, – бурно встречает её тётя Вера. – Тебя-то мне и надо. Слушай, Ниночка… Ты меня слушаешь?
– Да, тётя. Слушаю.
– Вот что, милая… Ко мне сейчас придёт Александр Семёныч. Ты знаешь его?
– Такой, с усами?
– Вот именно. И ты, Ниночка… (тётя странно и тяжело дышит, держась одной рукой за сердце) ты, Ниночка… сиди у меня, пока он здесь, и никуда не уходи. Слышишь? Если он будет говорить, что тебе пора спать, ты говори, что не хочешь… Слышишь?
– Хорошо. Значит, ты меня никуда не пошлёшь?
– Что ты! Куда же я тебя пошлю? Наоборот, сиди тут, и больше никаких. Поняла?
* * *
– Барыня! Ниночку можно взять? Ей уже спать давно пора.
– Нет, нет, она ещё посидит со мною. Правда, Александр Семёныч?
– Да пусть спать идёт, чего там? – говорит этот молодой человек, хмуря брови…
– Нет, нет, я её не пущу. Я её так люблю…
И судорожно обнимает тётя Вера большими тёплыми руками крохотное тельце девочки, как утопающий, который в последней предсмертной борьбе готов ухватиться даже за крохотную соломинку…
ХЛОПОТ УЙМА, ПОРУЧЕНИЙ – ПО ГОРЛО. И ВСЁ САМЫЕ ВАЖНЫЕ, НЕОТЛОЖНЫЕ
А когда Александр Семёныч, сохраняя угрюмое выражение лица, уходит, тётя как-то вся опускается, вянет и говорит совсем другим, не прежним тоном:
– А теперь ступай, детка, спать. Нечего тут рассиживаться. Вредно…
* * *
Стягивая с ноги чулочек, усталая, но довольная Ниночка думает про себя, в связи с той молитвой, которую она только что вознесла к небу, по настоянию няньки, за покойную мать: «А что, если и я помру? Кто тогда всё делать будет?»
Саша Чёрный
Жёлтый фургон
– Почему вы, мадемуазель, плачете? – спросил француз-городовой у маленькой девочки, стоявшей на перекрёстке улиц под платаном [5]в позе потерпевшей крушение мореплавательницы, выброшенной на необитаемый остров.
– Со мной случилось несчастье… – Заплаканные серые глаза робко смотрели на огромного полицейского, и слёзы быстро-быстро мелкими капельками покатились по щекам.
– Несчастье, мадемуазель? А вот вы мне расскажите, в чём дело, и никакого несчастья не будет.
– Школьники проходили мимо нашего отеля с музыкой… Я побежала за угол… Они так красиво шли в ногу, бум-бум! И опять за угол… И ещё за угол!.. Пока не заблудилась…
Городовой пожалел, что у него в кармане не было ни простыни, ни большой скатерти. Обыкновенным носовым платком таких слёз не осушишь.
– Хорошо. Вы как раз натолкнулись на такого полицейского, который отводит по домам маленьких заблудившихся девочек. Но прежде всего давайте сядем, вон там скамья. Когда мы сядем, мы будем почти одного роста, и нам удобнее будет разговаривать. Как вас зовут?
– Нина.
– Очень красивое имя, мадемуазель. Сколько вам лет?
– Кажется, пять, – всхлипнула девочка.
– Превосходно. Самое главное мы знаем. Теперь перестаньте плакать и постарайтесь припомнить: на какой улице вы живёте.
Полицейский достал из-под толстого плаща толстую книжечку, в которой были бисерным почерком пропечатаны все улицы, все переулки, все бульвары Парижа, и бережно положил книжечку на колено.
– О, господин полковник! Я уже старалась припомнить, но как же я припомню, когда я не знаю названия нашей улицы? На углу нашего отеля была прибита синяя дощечка с названием улицы, но она так высоко прибита, что я не могла ничего разобрать… И потом, господин полковник, вы меня извините, я ещё не умею читать по-французски…
«КАК ВАС ЗОВУТ?» – «НИНА». – «СКОЛЬКО ВАМ ЛЕТ?» – «КАЖЕТСЯ, ПЯТЬ»
– Вы очень любезны, мадемуазель Нина, но я ещё не полковник. Как называется ваш отель?
– Не знаю.
– С какого угла прибежали вы к платану?
– Не помню…
– Не было ли возле вашего отеля какого-либо большого здания, церкви, памятника? Подумайте хорошенько.
– Был. Против отеля стоял большой жёлтый фургон для перевозки мебели, но я думаю… что он уже уехал…[6]
Нина горько заплакала. Все дома в Париже одинаковые, последняя надежда на фургон и та лопнула.
Полицейский задумался.
– Как фамилия ваших родителей?
– Щербаченко.
– Как?
– Щер-ба-чен-ко.
– Какая первая буква?
– Ща.
– Гм… Такой буквы во французском алфавите нет. Какой же вы национальности, мадемуазель?
– Раньше была марсельской, а теперь мы переехали в Париж.
– Да нет же. Турчанка вы, испанка или гречанка?
Нина обиделась:
– Турчанка! А ещё говорите, что вы полицейский, который отводит заблудившихся детей домой… Я русская! И мама моя русская, и бабушка… Щербаченко!
– Да, да. Извините, мадемуазель Нина. Только у русских бывают такие фамилии, которых по первой букве ни в одном алфавите не сыщешь. Надеюсь, что во время своей прогулки вы не перешли границы своего аррондисмана. Пойдёмте со мной в наш комиссариат, как-нибудь справимся уж с вашей фамилией. Напротив русский лавочник торгует, он нам поможет. А по фамилии и адрес ваш разыщем. Хорошо?[7]
В комиссариат? Ах, как испугалась маленькая русская девочка! Мама и бабушка ждут, тревожатся, ломают руки, выбегают к подъезду отеля и спрашивают всех прохожих: «Где Нина? Не видели ли вы Нины, пятилетней Нины Щербаченко с синим бантом в волосах?» А Нина сидит в комиссариате, как бродяжка какая-нибудь… Справа и слева огромные полицейские кричат на неё, чтобы она не смела плакать, и пристают: какая первая буква твоей фамилии? Нет такой буквы «ща»! Боже мой, зачем она побежала за школьниками? Разве бабушка и мама не велели ей дальше угла никуда не бегать?..
– Не пойду! Не пойду! Не хочу в комиссариат… Отведите меня домой!
Полицейский вздохнул. Посмотрел на колотившие по скамейке маленькие ножки, на трясущийся на голове синий бант… Откуда у маленьких детей столько слёз берётся?.. Что же с ней делать?
А вокруг скамьи народ собрался: старушки с корзинками, любопытные школьники, собаки какие-то сочувственно обнюхивали Нинины коленки. И все сразу говорят, лают, дают советы. Кто-то сунул Нине в руку банан. До бананов ли ей, когда она потеряла место своего жительства!..
* * *
И вдруг на всю улицу грохот. Из-за угла выкатил огромный жёлтый фургон, серые кони, на козлах толстый француз в синем колпачке, какие школьники носят.[8]
Нина всмотрелась и со всех ног бросилась к лошадям: едва полицейский успел её за юбочку назад отдёрнуть.
– Фургон, фургон!.. Тот самый фургон, который утром против нашего отеля стоял!
Полицейский поднял руку. Сытые серые кони, похожие на слонов, попятились назад и остановились. Весёлый кучер, конечно, всё знал: и название Нининой улицы, и название отеля…
Французы, улыбаясь, оборачивались. В самом деле смешно: огромный широкоплечий полицейский еле поспевает за маленькой пятилетней девочкой, которая его за руку вперёд тащит. Точно не он её, а она его ведёт.
– Вы зайдёте к нам, господин полковник? Пожалуйста, зайдите, мама и бабушка напишут вам по-французски мою фамилию… И потом у нас есть вишнёвка… Вы не знаете, что такое вишнёвка? О, это очень-очень вкусно! Только, пожалуйста, не говорите, что я так громко плакала, и что вокруг собрался весь Париж, и что вы хотели отвести меня в комиссариат…
– Хорошо, мадемуазель Нина… Только прошу вас, не называйте меня полковником и не бегите так скоро, а то вы оторвёте мне руку.
