Хромая судьба – Аркадий и Борис Стругацкие

При тусклом свете ночника, догорающей свечи, мягкого и приглушенного света торшера, когда за окном в свои права вступает таинственная ночь или тоненькой ниточкой на горизонте брезжит оптимистичный рассвет, на полотно бумаги ложатся строчки, неверные и неровные, то заползающие вверх, то наезжающие друг на друга, пером, карандашом или тонкой шариковой ручкой, которые затем будут еще десятки раз вычеркнуты, перемещены и перемешаны, а быть может, и безжалостно уничтожены как неопровержимое свидетельства лишнего и ненужного. Только не вздумайте мешать им сейчас! Тихо, не спугните: Муза пришла! Робкая, долгожданная, порывистая и, как все прекрасные дамы, так много всегда обещающая – дарящая надежды (вот-вот!) и столь же внезапно всегда исчезающая. Под мерное тиканье часов и биение собственного сердца торопливо выплескивают на бумагу километры мыслей и чувств, в творческом потоке, без сомнения, считающие себя гениями – как же иначе? Спешат поделиться со своими будущими читателями (пусть их будут даже единицы – неважно!) нахлынувшей на них вдруг и ниоткуда мудростью, упаковав последнюю во что угодно – в фантастику, любовный или исторический роман, вложив в вымысел жестокую правду бытия, – лишь бы каждое отправленное письмо дошло однажды до адресата, а написанная в таких трудах книга – до читателя…"А все потому, что я – дерьмо, и никакой не писатель, какой из меня, к черту, писатель, если я не терплю писать, если писать для меня – это мучение, стыдное, неприятное занятие, что-то вроде болезненного физиологического отправления, вроде поноса, вроде выдавливания гноя из чирья, ненавижу, страшно подумать, что придется заниматься этим всю жизнь"Ох и непроста же жизнь литератора – прозаика, драматурга и «поэта малых форм» – вообще, а в России – особенно. Страшна цензура внешняя, все эти бесконечные сделки с совестью (а как не договариваться, иначе не напечатают), но еще страшнее, как водится, собственные сомнения. А есть ли он у тебя, тот самый пресловутый талант и писательский гений? А не зря ли все это? Вот эти мучения – в поисках нужных слов, оттачивании фраз и смелости писать? Нужно ли кому-то то, что ты всегда в таких муках рождаешь на бумагу? Слышат ли твои мысли читатели, понимают ли, о чем ты им хочешь поведать? По душе ли ты выбрал себе дело? С латинского «Феликс» – «счастливый», вот только то самое счастье я здесь почему-то проглядела – краткие то были, видимо, страницы: не может автор быть все время удовлетворенным – собой и собственными творениями, как не может, по мысли некоторых, счастливый человек быть хорошим (спорное, конечно, утверждение, но что-то в нем определенно есть).Тяжелая ноша писательства в этой книге сваливает всех, придавливая к земле и рождая грустные мысли и довольно серьезные последствия: и талантливых, и не очень, и способных, и графоманов, и членов всяких писательских организаций-союзов, и птиц свободного полета, и признанных, и никому пока не известных деятелей пера и бумаги, слов и мыслей. За желанием написать неотступно следует опасное – по нынешним и, впрочем, по всегдашним временам – желание сказать правду, громко и наперекор. И вот тут-то обычно и начинается самое интересное…Интересного – увлекательного, любопытного, захватывающего – в книге будет действительно много, вернее, сразу в двух (две по цене одной – приобретение данного романа братьев Стругацких будет выгодным сразу во всех смыслах): «счастливый» Феликс Сорокин пишет книгу и спешит поделиться ею с нами (как трогательно и похвально данное стремление: материалов из своей Синей папки он не показывает никому – не те времена). Папка как квинтэссенция таланта и прожитых лет, подведенный жирной чертой итог и недвусмысленное послание в будущее – история о борьбе с инакомыслием и не может быть априори ничем прочим.Но погодите: это еще не самое интересное, что нам здесь предстоит! Часть книги, связанная с Феликсом и откровенно описывающая писательские будни, оказывается, автобиографична! А во-вторых, книгу, которую нам удастся подсмотреть у Феликса, герой позаимствовал у братьев – мрачное, вечно дождливое, безысходное повествование подарили ему сами Стругацкие. Мы будем наслаждаться их «Гадкими лебедями», мы будем неотрывно следить за тем, как вновь за колючую проволоку отправляются умные и думающие, имеющие собственное мнение, на беду отличное от мнения остальных. Вместе с Виктором Баневым, тоже, кстати, литератором, мы будем задаваться вопросом, чем же провинились мокрецы, что делать с собственными детьми, которые отбились от рук и ведут себя как маленькие взрослые, до каких пределов может дойти абсурд, если только дать ему волю и можно ли умереть от недостатка чтения… Медленно, но верно придет осознание, что колючая проволока, возможно, охраняет не нас от них и что невозможно построить новый мир, не разрушив до окончания старый. И новый ты уже никогда не увидишь, потому что будешь сметен с остатками исчезнувшего.Гениально? По-моему, да – и стилистически, и сюжетно. А если кому нужны подтверждения собственной гениальности (привет «счастливому»), то к вашим услугам всегда машина «Изпитал» – даже писательский талант – нет, вы только представьте такое! – отныне можно измерить. До чего дошел прогресс, это же надо до такого додуматься… Вложить рукопись в паз, прокрутить ручку-маховик, а на выходе прочитать немудренное и категоричное заключение, сколько любопытных и жадных читательских глаз однажды прочтут твою нетленку…Хотела бы я оказаться на месте подобных авторов, робко поворачивающих маховик и с замершим сердцем ждущих результатов? Скорее нет. Точно нет. Мне это живо напомнило блуждающий какое-то время в интернете тест из серии «Во сколько лет вы умрете» – категоричная, удушающая окончательность, пусть и далекая бесконечно от правды, но все же вгоняющая в тоску и печаль. «Будущее невозможно предвидеть, но можно создать» – так ведь, кажется, говорят? На каждую книгу найдется свой читатель («Литература бывает только хорошая, все прочее – макулатура»), вымученные в ночи строчки непременно порадуют кого-то из них – жадно читающих и вечно ищущих истины в книгах; выписанные с такой любовью образы персонажей обязательно найдут место в чьем-то сердце, кроме твоего, авторского…Так что пишите, и феликсы сорокины, и викторы баневы, и все-все-все… Творите новые миры, дарите новых героев, отправляйте их во все более опасные приключения. А мы, благодарные и вдумчивые читатели, будем терпеливо ждать их возвращения, переживать за них и сочувствовать, гневаться и радоваться…Только не сомневайтесь в себе и в том, что это кому-нибудь нужно. И цифры здесь совсем не показатель таланта или успеха. Гениальная вещь не перестанет быть гениальной, если ее прочло ничтожно малое количество людей. Вещь, разошедшаяся тысячами экземпляров, не станет от этого гениальнее.Очень ярким и жизненным получилось это путешествие в закулисье настоящей литературы. Кому-кому, а Стругацким я верю… Давайте теперь попробуем разобраться, чего же вы, Феликс Александрович, боитесь и на что надеетесь. Вы, конечно, боитесь, что машина моя наградит вас за все ваши труды какой-нибудь жалкой цифрою, словно не труд всей своей жизни вы ей предложили, а какую-нибудь макулатурную рецензию, писанную с отвращением и исключительно чтобы отделаться… а то и ради денег. А надеетесь вы, Феликс Александрович, что случится чудо, что вознаградит вас моя машина шестизначным, а то и семизначным числом, словно и впрямь вы заявляете миру некий Новый Апокалипсис, который сам собой прорвется к читателю сквозь все и всяческие препоны… Однако же вы прекрасно знаете, Феликс Александрович, что чудеса в нашем мире случаются только поганые, так что надеяться вам, в сущности, не на что. Что же до ваших опасений, то не сами ли вы сознательно обрекли свою папку на погребение в недрах письменного своего стола – изначально обрекли, Феликс Александрович, похоронили, еще не родив окончательно?

Дети уходят из города к чертовой матери.

Дети уходят из города каждый март.

Бросив дома с компьютерами, кроватями,

в ранцы закинув Диккенсов и Дюма.

<…>

Взрослые дорожат бетонными сотами,

бредят дедлайнами, спят, считают рубли.

Дети уходят из города.

В марте.

Сотнями.

Ни одного сбежавшего

не нашли. (Дана Сидерос)Два города под одной обложкой. Один заметает снегом, другой – заливает дождём. Два писателя – Феликс Сорокин и Виктор Банев. Один – известный, признанный критиками создатель незабвенного романа «Товарищи офицеры»– с упоением пишет в стол книгу всей своей жизни, другой – тоже признанный, известный, но при этом опальный, неблагонадёжный элемент, отправленный в город детства как в ссылку после столкновения с самим Президентом, – мается от безделья и топит свою жизнь в алкоголе. Два мира – один гротескная калька другого.Линия Феликса Сорокина – история художника, вынужденного творить в заданных извне рамках. Местами смешная, местами грустная, где-то пугающая и тревожная в целом. Поездки в Клуб, мелкие склоки собратьев по перу, не беспочвенные опасения за своё будущее, приметы времени на каждой странице и вечное людское несовершенство. Мир по сути своей противный человеческому существованию, мир, под который приходится ежечасно подстраиваться, мир, основные неприятные черты которого возведены в абсолют в реальности Виктора Банева. Не заданный вопрос «а что будет, если?..» тоненькой ниточкой тянется в Синюю Папку Феликса Сорокина и находит свой ответ в истории «Гадких Лебедей». А о них, о них мне хочется рассказывать долго и взахлёб. Рассказывать с восторгом и горечью, снова и снова возвращаясь к старому как мир сюжету о бунтующей юности, о многочисленных, с известной регулярностью повторяющихся попытках изменить мир, о причинах, всегда одних и тех же, и о результатах, являющихся отправной точкой для зарождения новых бунтов. О невидимом противостоянии маринованных миног и мерцающих над головой галактик. О детях, выбирающих звёзды. Впрочем, лучше Стругацких об этом не расскажешь. Но кто они сами в этой книге? Идеалисты, давшие в руки молодых «вундеркиндов» могущественный ластик, способный несколькими точными движениями стереть с лица земли целый мир? Мечтатели, поверившие в способность человечества шагнуть за рамки своей природы, изменить и усовершенствовать человеческую сущность, избавив её от всего неприятного, гадкого, отталкивающего, издревле присущего людям? Вряд ли. Ведь, даже несмотря на недвусмысленное появление в финале новых Адама и Евы, последняя мысль главного героя не оставляет молодому миру шансов: «Все это прекрасно, но только вот что – не забыть бы мне вернуться».Маринованные миноги, они в принципе несокрушимы.

Мне не хочется писать рецензию на этот роман, не хочется его оценивать. Вдруг почувствовала, что не имею на это морального права. Вижу ли я всё то, что в него заложено, со своей скромной колокольни? Прониклась ли в полной мере авторской болью, злостью, горечью, надеждой?

Писатели не случайно создают роман-матрёшку – этот приём позволяет выступить скопом: Аркадий с Борисом, Феликс с Виктором. Основная тема таким образом возводится в куб. Я вдруг понимаю, насколько важна для писателя пресловутая объективная ценность художественных произведений и что «Изпитал» был задуман не как случайное звено, а как ключевое. Сколько читателей будет у выстраданного романа? Сколько из них догадается, что это написано не для заработка, не под заказ, а извлечено из заветной «Синей Папки»?!Я не читала «Гадких лебедей» до «Хромой судьбы». Знакомство происходило одновременно с двумя произведениями, объединёнными в одно целое. В моём сознании они не только сливались, но и усиливали друг друга. Старалась непогода – где снегом, где дождём, старались Сорокин и Банев – оставляя бывших жён, переживая за дочерей, напиваясь вдрызг до беспамятства и горького похмелья – параллелей много. Много и поднятых тем. Герои философствуют о прошлом, настоящем и будущем; спорят о системе и потребностях; сомневаются в правильности воспитательных мер… Но за каждым разговором чувствуются иные «внутренние борения и душевные смятения». Феликсу Сорокину и Виктору Баневу слишком важно, что они пишут. Муки творчества представлены в самых разнообразных видах. О чём писать, когда «Ничего нельзя придумать. Все, что ты придумываешь, либо было придумано до тебя, либо происходит на самом деле»? Не торгуют ли писатели и художники собачьим мясом, называя его бараниной? Допустимо ли художественной литературе «поучать или вести» или «Писатель – это прибор, показывающий состояние общества, и лишь в ничтожной степени – орудие для изменения общества». Писатели рассуждают о материальном стимулировании; о праве выражать идеологию современного общества; их заботят редакторы, рецензенты и читатели, угадывающие за текстом подтекст… Каждому писателю хочется, чтобы его читали, но ещё больше хочется высказать самое сокровенное, то, что лежит на душе и не даёт успокоиться. И пишут они в «синюю папку», и боятся представить её на читательский суд, не зная, ценно ли это ещё для кого-то в такой же степени, как ценно для них…Книгу озвучивали многие замечательные исполнители: Вячеслав Герасимов, Артём Карапетян, Владимир Левашёв, и мне снова было сложно определиться с выбором. Остановилась на Левашёве Владимире, так как помню прошлые восторги от его профессиональных работ. Актёр не разочаровал – грамотно, эмоционально, душевно…