А. Ю. Недель
Оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции

Полная версия

© А. Ю. Недель, 2019

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2019

Предисловие

Самая большая опасность Европы – это усталость.

Эдмунд Гуссерль

В этой книге собраны тексты, интервью и выступления, написанные в разное время и для разной аудитории, однако их объединяет одна тема – как мыслить сегодня философски? Как сохранить напряжение мысли в наш век, который, как кажется, этого совсем не требует? Вероятно, таким вопросом задается каждое поколение и каждое поколение отвечает на него по-разному.

Существует много способов подружиться с мыслью, сделать ее основой своей жизни. В самом общем – и, строго говоря, не очень правильном – виде мы говорим о западном и восточном путях мышления. Западный – рациональный, предпочитающий логику и доказательство интуиции и откровению. Считается, что по этому пути пошли первые греческие философы, а за ними и все остальные. При всем внешнем мистицизме и эзотерическом отношении к миру, Пифагор, проведший двадцать лет в вавилонском пленении, в глубине души был прежде всего математиком. Основанием всего он считал число, которое не зависит ни от воли властителей мира, ни от человеческих страстей. Платон рассказал человечеству о существовании высших, недосягаемых для нас смыслов, постичь кои мы можем, только, если они отбрасывают на нас свои тени. Он назвал их эйдосами. Его ученик по имени Аристотель разочаровался в эйдосах и стал искать основание всего в самих вещах, вернее, в их незримой сущности.

С тех пор поисками этой загадочной сущности занимается вся европейская философия, иногда объявляя сущностью саму мысль о ней, иногда отказывая ей в реальности или пряча ее в том, что принято называть «непознаваемое». Но парадокс в том, что как бы мы ни называли эту сущность и куда бы ее ни относили, желание ее понять и обладать ею не ослабевает уже две с половиной тысячи лет. Любовь западного ума к сущности, пожалуй, самый удивительный роман, и по продолжительности, и по силе. В истории этого романа было всякое: победы и разочарования; ответ, казавшийся окончательным, и вопросы, казавшиеся неразрешимыми.

На пути к истине усилия одних были вознаграждены сполна, они получали должности и богатство; другие – проклятия и безвестность. Иных сжигали на костре. Вся история этого романа еще не написана, я сомневаюсь, что она когда-нибудь будет написана, но даже того, что мы знаем, достаточно для бесконечного восхищения перед такой страстью. Наверное, Платон все же был прав, когда называл страсть к истине эротической, и этого эротизма не избежал, надо думать, ни один искатель истины, ни один создатель системы знания, пусть даже такого отдаленного от чувственной сферы, которое создал Ньютон или Гегель.

Восточный путь поиска истины иной. Здесь с самого начала упор делается не на нахождении загадочной сущности во вне, не на ее объективном существовании, а на таком состоянии ума, сознания, когда сущность вещей сама готова раскрыться и уже стать неразличимой с сознанием. По неправильной привычке или за неимением лучшего термина мы называем это «мистической интуицией». Оговорюсь: я совсем не хочу отказывать интуиции в той роли, которая она играет в постижении сущности вещей, и не только на воображаемом Востоке, но и на Западе, но дело тут не столько в этом непостижимом человеческом инструменте знания, а в принципиальной установке познающего. А она заключается в том, что знать следует не что, а как.

Скажем, мыслитель древней Индии, какой-нибудь автор «Упанишад» или «Бхагават-гиты», не задается вопросом, правильно ли он познал сущность того или иного предмета, верно ли узрел его истинную глубину, скрытую за внешними формами. Для него сущность не противостоит явлению, частное – общему, субъективное – объективному. Все это он воспринимает не как оппозиции, которые нужно решить или снять, а как позиции своего сознания. И все будет зависеть от того, как он воспринимает и что он делает именно со своим сознанием, нацеленным на достижение главной цели – освобождение от ошибочного знания, в котором кроется причина страдания и смерти.

В Индии система знания – не способ, позволяющий увидеть и понять сущность мира, не бинокль, через который видна истина с близкого расстояния, а сама истинная реальность, вне ее – бессмыслие. Речь, понятно, не идет о том, что для индийца мир не существует, что это одна сплошная иллюзия, от которой нужно избавиться (хотя, мы знаем, были и такие точки зрения), правильнее говорить о том, что для него мир не содержит того загадочного смысла, которым он наделен греческим или европейским философом.

Как бы то ни было, при всем их различии эти оба типа знания или любви к мысли, греческий и индийский, обладали одним общим свойством – они давали человеку силы быть свободным и двигаться дальше в своих поисках абсолюта. Даже если согласиться с Экклезиастом, что знание не всегда приносит радость, невозможно отрицать тот факт, что оно дает энергию, вырывающую человека из состояния покорности перед заданным и установленным, перед «так есть» и «так будет», перед «так правильно», следовательно, комфортно.

Мыслить всегда означает двигаться против чего-то, против того, что есть в данный момент, искать того, чего нет здесь и сейчас. Поэтому природа настоящей мысли такова, что она противится любым формам фашизма, которым полон наш сегодняшний комфортный мир, и главное – она противится фашизму внутри нас, который нам говорит: прими данное как неизбежность, покорись обстоятельствам и живи спокойно. И действительно, нет ничего проще спокойной жизни, охраняемой не полицией и не законами государства, а внутренней покорностью перед неизбежным настоящим. И нет ничего более бессмысленного, вернее – рабского, чем утверждение вроде «мир таков, как он есть». Думать так – значит наделять мир смыслом и властью, которые не имеют к нему никакого отношения.

Фашизм социальный, обеспечивающий нас сегодня комфортным рабством, и личный, помогающий наделить это рабство неким высшим смыслом, подсказывают нам именно такой выход: умереть при жизни и при этом до последнего дня пребывать в уверенности счастливо прожитых лет. Исторический человек (Homo historicus) – это еще очень молодой вид, если отсчитывать историю от возникновения шумерской цивилизации, но даже если растянуть историю до неолита, то и в этом случае мы окажемся только в самом начале пути.

Фашизм хочет, чтобы мы считали себя живущими в конце истории. Ведь тех, кто живет в конце чего бы то ни было, проще сделать покорными, они знают, что все уже в прошлом и сопротивляться не имеет смысла. Достаточно лишний раз напомнить им об этом, о неизбежности настоящего положения вещей, и люди готовы в это поверить так же, как в детстве мы верили в Карабаса-Барабаса. Мир таков, как он есть. История подошла к своему концу. Осознать, что это большой обман – отличное начало новой интеллектуальной революции.

Манифест философии

Ἀθάνατοι θνητοί, θνητοί άθάνατοι…^[1]

Гераклит

…^[2]

Чхандогья Упанишада (II. 22:4)

Часть I

Тема

Философия – не объяснение мира и не способ его переделать, философия есть мир в его подлинном значении. Исток философии – смерть. Именно в ней философская мысль – естественная философичность мышления, спрятанная в человеческом существе, – обнаруживается.

Около тридцати тысячелетий назад, в период граветийской культуры, человек устраивает церемониальные похороны. Смерть становится элементом сознания; человек не только осознает смерть, но и начинает мыслить ею (черепа Homo sapiens idaltu со следами «полировки» кости, обнаруженные в Эфиопии).

С приходом смерти в мышление возникает философская рефлексия. Мы не знаем, что именно чувствовал тот далекий человек, когда обустраивал могилу своим сородичам: горевал или, наоборот, испытывал радость, отправляя родственника в более надежный мир, или же, отправляя его туда, знал, что расстается с ним лишь на время. Важно другое: вошедшая в сознание человека смерть навсегда изменила его способ мыслить. Трансцендентное возникает из рефлексирующей смерти. Бог вторичен по отношению к протофилософскому акту – к сожравшему смерть сознанию.

Похороны – первичный философский акт, первое суждение об абстрактном. Придумав хоронить сородичей, человек вывел свою мысль в сферу неведомого. Понимание этой сферы может произойти исключительно в философии, поскольку смерть немыслима в понятиях о существующем. Зачем мертвому похороны? Детский вопрос, на который можно ответить однозначно: похороны нужны живым. Кто-то скажет: «Следовательно, философия существует исключительно для осознания смерти, которая есть ее непременное условие». На что следует возразить: философское сознание есть условие смерти, но не в том смысле, что философия делает смерть возможной, а в том, что ее распознает как таковую. Смерть не приходит к тому, кто не знает, что умрет.

О смерти писал Фрейд, он ввел ее в качестве объекта изучения, который остался у него причиной страха. Смерть у Фрейда стала «эмпирическим» доказательством наличия бессознательного. Человек сокровенно боится умереть, значит, этот страх находится в бессознательном. Но это еще не умение мыслить смерть. Джим Моррисон мог бы сказать что-нибудь вроде I want to fuck death, что отнюдь не означает желания, как в случае с матерью. Fuck death может иметь только отрицательный смысл: «пусть идет ко всем чертям, убирается вон» и т. п. Кто-то даже заметит в этом тавтологию, поскольку fuck и death, на уровнях, которые интересовали Фрейда, одно и то же. Несмотря на все попытки осознать смерть, предпринятые до и после классического психоанализа, западное понимание смерти как отсутствия не решило проблему. Апофатическая модель, заимствованная у теологии, даже если и оказалась эффективной в случае с трансцендентным, неприменима к смерти. Казалось бы, Бог так же непознаваем, как и смерть, его присутствие открывается только тому, кто стал им самим (не случайно Мансур аль-Халладж, сказавший «я – Бог», а затем поэт Сеид Насими, повторивший эти слова, – оба заплатили за них жизнью).

Поначалу боги болели, пропадали и умирали, как люди. Так, в самом начале истории умер шумерский бог плодородия Думузи. Все начиналось хорошо. Женившись по желанию, в полном согласии с ритуалом, Думузи впоследствии был отдан своей женой на смерть, точнее, на вечную смерть. Несколько раз он спасался бегством, но злые посланники преисподней его все равно настигли, невзирая на помощь бога солнца Уту. История Думузи – первое записанное драматическое повествование о неизбежности смерти. Вся история есть повествование об этой неизбежности.

Когда Ницше говорил о смерти Бога, он имел в виду другое – конец единого Бога, одного на всех, самой идеи божественного, но на деле его афоризм стал значить нечто большее. Человек разучился осознавать смерть и, как следствие, изменилось его сознание. Оно перестало воспринимать философию. Поиск спасения, которым занимались все мировые культуры, в Европе закончился. Смерть победила, не наступив de facto. Сегодня Европу населяют дваждысмертные: те, кто знают, что умрут, и кто по своей воле отказались от философской рефлексии.

Мы исходим из той аксиомы, что нет сознания, желающего своей смерти. Осознание индивидуальной смерти, возникновение идеи Бога – самая фундаментальная революция, которая произошла с человеческим сознанием. Сегодня человек на пороге другой революции: предстоит осознание смерти как ментального события, то есть произведение максимального философского действия, на которое только способно сознание, в результате чего произойдет радикальная трансформация идеи смерти и Бога.

Слабые рассудки не могут обойтись без этих двух, призывая к построению пусть даже иллюзорной онтологии, которая всегда лучше, чем запредельная неизвестность. Тем, кто и в наши дни повторяет эти требования, а их немало, пора на покой. Новая революция сознания не осознает смерть (и Бога), а ее отсознает, позволяя человеку построить самого себя после смерти. Конец истории, о котором говорят более трех десятилетий, если и произойдет, то может иметь только вид отсознанной смерти. Поясним: с самого начала перед сознанием встали две фундаментальные задачи, которые и определили его природу, – осознание смерти и трансцендентного. Обе эти задачи остались нерешенными. Решить их значит реализовать самое природу сознания. Речь не идет о негативном снятии – по Гегелю – идеи смерти и идеи Бога, а именно об их осознании, или отсознавании, т. е. лишении существования. Осознанное не существует (не подчинено смерти), существующее не осознано.

Смерть имеет место за пределами сознания, в существовании, но не за пределами возможности ее осознать. Однако сложность смерти состоит в том, что она не имеет своей собственной онтологии, которой ее можно лишить. Значит, возможно осознать ее неонтологически – не как объект и даже не как событие, а как определенное время самого сознания. Метафизика дает такой материал, ибо вся она порождена направленным на смерть рассудком.

Что означает мыслить смерть? Парадоксально – и этот парадокс упустило сознание, – но мысля смерть, метафизик на самом деле мыслит только свою зависимость от нее, формируя тем самым тип танатологического субъекта. Смерть же ускользает от сознания, которое воспринимает себя как существующее. Декартова формула cogito ergo sum оказывается недостаточной для выхода из сознания зависимости от смерти. Поэтому фундаментальная недостаточность сознания заключена в само-осознании как существующего.

Задача ясна: отсознать смерть путем устранения всех онтологических помех, возникающих вместе с идеей существования.

More philosophico

Философия – это единственное, что у человека нельзя отнять, потому что она не есть собственность по сути; философская активность направлена на свой источник, поскольку все остальное имеет лишь относительную ценность. В строгом смысле слова у философии нет предмета, что не признается самими философами, так как бытие, сущность, сущее и т. п. – не ее предметы, а позиции сознания, определяющие степень его выхода вовне. Тогда может ли философская мысль выйти за свои пределы полностью, стать иной радикально? Нет, потому что философия не имеет «вне», она не инобытируема. Если это подлинная философия, то всякое ее «вне» – очередная возможность самого сознания, если это псевдофилософия (о чем ниже), то в любых количествах «вне» останется неумелым упражнением рассудочных нарциссов.

Ни одна даже самая изящная математическая теория так не строится, выбирая в качестве своего объекта формализованную абстракцию. Примеры:

1) Сравнив точки на прямой линии и рациональные числа некоего упорядоченного множества, Дедекинд пришел к выводу, что в последнем есть пробелы, то есть не существует рациональных чисел, которые соответствуют некоторым точкам на прямой. Иными словами, линия более «заполнена», чем множество. Из чего выводится понятие непрерывности: множество называется непрерывным, если, будучи рассеченным на правый и левый класс, либо в левом классе существует наибольший элемент, а в правом нет наименьшего, либо в правом классе существует наименьший элемент, а в левом нет наибольшего. Дедекиндово сечение заполняет пробелы в числовом множестве, превращая его в непрерывное. Этим определением Дедекинд сделал абстрактное обобщение интуиции.

2) То же, но в еще более радикальной форме, проделал Кантор, когда своей теорией множеств обобщил свойства натуральных чисел. Радикализм Кантора заключался в том, что он предложил объекты, которые лежали за пределами человеческой интуиции.

3) Потоки Риччи, которыми описываются изменения свойств поверхности и которые легли в основу доказательства гипотезы Пуанкаре. В неформальных терминах потоки Риччи можно описать как процесс растяжки римановой метрики при негативной кривизне и ее сокращения при позитивной кривизне. Не говоря о технических сложностях, потоки Риччи, которые задаются векторами (x_i), при том, что направление (v) – или время – не играет роли, определяют эволюцию римановой поверхности. Чем больше кривизна, тем сильнее натяжка или сокращение. Это означает, что в потоки Риччи можно играть сколь угодно «долго» и на любой дистанции, пока не будет достигнута сингулярность (особенно при позитивной кривизне), когда многообразие теряет свои топологические свойства. Банальный случай многообразия с «шеей» (напр., бокал), когда «шея» под потоками Риччи сокращается в точку. Однако даже такое очень сложное математическое действие-объект, где результат зависит от целого ряда условий, если не сказать от воли игрока, – радикально иное, чем философское.

Потоки Риччи и ноэтические потоки (у Гуссерля) отличаются друг от друга тем, что первые – это инструмент для решения задачи, вторые – сама возможность поставить задачу. «Поставить задачу» означает помыслить нечто как задачу, но это не означает осмыслить ее возможность, то есть сознание мыслящего. Поэтому, повторим, у философии нет объектов или задач, которые нужно решить, она состоит из одних действий и как таковая неразличима с сознанием. «Философское сознание» – тавтология, такая же как «визуальное кино».

Философия не ищет некоего очищенного (идеального) языка, основанного на безупречном логическом синтаксисе, как представляли немецко-австрийские позитивисты – интеллектуальные бомжи, решившие, что они инквизиторы метафизики. С верой во всесилие науки, которая обычно встречается у заводских инженеров, пребывая в эмпирической реальности, словно в наркотическом дурмане, они сильно обманулись насчет последней. В ней не нашлось тех оснований, которые они искали; опыт оказался неудовлетворительным. Провалилась попытка осуществить редукцию всех научных терминов к эфемерному набору «базисных категорий»; идея единой унифицированной науки оказалась такой же утопией, как идея вечного мира. Принцип верификации оказался неверифицируемым, он лишал науку возможности думать.

О провале позитивизма следует помнить вот почему: это не только опыт интеллектуальной нищеты, самоизгнания из сферы живой мысли, но еще и опыт антифилософии, если таковая вообще возможна. Пресловутая ясность мышления, недвусмысленный стиль, похожий на метеорологические сводки, плюс манифестированная индифферентность к мировой мысли привели этих логиков к фиаско: исчезнув из философии, они не появились в науке.

Философия идет дальше физики. Постановкой вопроса о начале она всякий раз оказывается в метапозиции по отношению к тому, о чем ведет речь. Если физика ищет и доказывает наличие гипотетически открытого элемента, приводя его к существованию, стремясь к существованию как к своему пределу, то философия удерживает существование только в качестве концепта. Поэтому-то отсчет философии и следует вести с момента осознания человеком смерти, то есть того, чего нет. Попытки о-существить философию, то есть отыскать ей основание в том, что является ее концептом, а такими попытками пестрит история метафизики, основаны на ошибочной интуиции, нацеленной на онтологизацию сознания. Кант разбирался с такого рода интуициями в начале «Критики чистого разума», у него получилось, что само сознание есть рефлексирующее созерцание. Какой упрек можно выставить Канту? Только тот, что, конструируя априорный синтез, он не определил условия, при которых сознание осознает интуицию, каким образом последняя становится предметом сознания. Как избежать того, чтобы интуиции не становились онтологемами? Мы знаем, что при этом получается: бытие-Гегель, класс-Маркс, и т. п. овладевает сознанием в существовании. Выходит, что человек не осознает, а исходит из сознания.

Онтологическая презумпция, озвученная в Индии сарвастивадинами, а в Европе реалистами, ослабляет способность сознания мыслить вне-существующее другое. Сознание не связано с бытием иначе, чем признанием его существования, но такое признание еще не есть осознание. Последнее – не существует. Сегодняшняя задача философии – научиться мыслить вне-сущностно, так, как – мы считаем – мыслит Бог. Пришло время, когда философия может его заменить. Поэтому ключ к бессмертию находится не в смерти Бога, как это однажды думал Ницше, а в осознании несуществования. Йогачарины противопоставляют последнее возникновению-исчезновению дхарм; дхармы возникают и исчезают, при этом они не обладают таким свойством как существование.

Теперь мы говорим: сознание не существует. Оно слетает с мысли, отмысливается мыслью, мыслящей поверх сознания.

Мыслить поверх сознания есть высшее философское действие. Мысль, способная отмыслить все, включая сознание мыслящего, создает философию. И только она может создать вне-основанное мыслительное поле, где мышление уже не внешняя активность, направленная «на предмет», мысль – не содержание сознания, а действие, не связанное с метафизическим ритуалом, цель которого – сохранить связь сознания с сущим. Это мы называем жертвенной природой сознания. Ее исток, среди прочего, следует искать в учении Аристотеля о сущности, однако вопрос этот исторический и здесь не рассматривается. И последнее: метафизика конвертировала сознание древнего жертвователя в онто-эпистемологические термины. Пытаясь заговорить с Богом при помощи жертвоприношения, человек стоял перед фундаментальной задачей преодоления смерти. Задачу эту сознание пыталось решать, принося в жертву саму мысль о смерти, последняя – мысль в ее первичности, мысль-импульс. Человек не смог помыслить смерть потому, что мышление о ней всегда оказывалось сущностью самой смерти.

Жертвенное сознание не может осознать смерть из-за того, что связано с ней онтически. Философия разрывает такую связь сознания и смерти.