Аркадий Первенцев
Огненная земля
Глава девятая
Большой красный шар солнца опускался над морем, когда Букреев возвратился к казармам. Он прошел пешком довольно большое расстояние, и это освежило его, привело в спокойное состояние. Поведение Тузина теперь казалось просто глупым и недостойным.
Послав Манжулу справиться об ужине, Букреев остановился у обрыва. Скалы, в беспорядке громоздившиеся у берега, горели со стороны, обращенной к солнцу, а с другой стороны все так же темнел мох, и из холодных расщелин поднимались струйки пара. Плес бухты был позолочен заходящим солнцем; стоявшие на якорях шхуны и сейнеры мирно покачивались. Носились и кричали серебристые чайки, а ближе к берегу плавали перелетные дикие утки. Над хребтом с угрюмым спокойствием поднимались облака, окаймленные красным. Что-то тревожное было и в окраске скал и облаков, и в крике чаек… Песчаный язык Тонкого мыса, покрытый веселой позолотой, вытянулся из сизого мелколесья, придавленного черными зданиями и конусом церковной колокольни. И дальше, на другой стороне бухты – к Кабардинке и Новороссийску, застыли высоты, заросшие деревьями, гребни вздыбленной, мрачной земли. По горизонту на море виднелись катера охраны внешнего рейда, и за ними в каком-то кровавом сиянии двигался, дымя трубами, караван, возвращавшийся с фронта на юг. С моря, все увеличиваясь в размерах, летел самолет похожий на птицу, схватившую каждой лапой по огромной рыбине. Это был ближний морской разведчик с подвешенными внизу поплавками – устаревшая машина, но на закате своих дней прославленная как бомбардировщик летчиками Канарева и Мусатова под Севастополем, Мысхако, на перевалах и на Тамани.
Послышалась песня. По приморской дороге извивался черной лентой батальон. Букреев, обрадовавшись песне и людям, быстро пошел с обрыва. В голове колонны шла группа офицеров и среди них ссутулившийся и ритмично размахивающий руками Батраков. Поравнявшись с командиром батальона, он остановил колонну.
– Решил сегодня пораньше привести народ, – сказал он, подходя.
Впереди автоматчиков шли песенники, собранные со всех рот, во главе с запевалой Степняком. Моряки шли, расстегнув вороты гимнастерок, чтобы были видны тельняшки. Батраков смотрел на них, не скрывая восхищения, и тоже расстегнул ворот гимнастерки.
– Степняк! – крикнул он. – Софию Павловну!
Степняк, озорной, любующийся собой красавец, сразу же завел высоким и чистым тенором:
Познакомился я с Софой
Раннею весной,
И из-за этой самой Софы
Пропил отпуск свой.
Софа ангел, Софа душка,
Софушка, вы ангел мой!
Автоматчики подхватили припев:
Софушка, София Павловна!
София Павловна, где вы теперь?
Полжизни я готов отдать,
Чтобы Софу повидать.
Софушка, вы ангел мой!
Песня перекинулась к стрелкам Рыбалко, а потом к «пэтээровцам» Ярового. В этой песне привлекало не ее легкомысленное содержание; «Софию Павловну» пели на Малой земле в сражениях за перевалы и в тяжелые дни отхода к южным портам. Теперь, когда шло наступление, ее пели особенно весело.
Как-то Софа оступилась
И не могла встать.
Трое Софу поднимали,
Не могли поднять.
Трое думали, гадали,
Все надежды потеряли,
И пришлось пожарных вызывать.
Софушка, София Павловна!
София Павловна, где вы теперь?
Роты входили в казармы с песней.
– Вот так и живем, пока дела нет, – сказал Батраков. – Как говорится: «И пить будем, и гулять будем, а смерть придет, помирать будем». Сегодня ребята отличное рагу получат на ужин…
– Я тоже с большим удовольствием съел бы рагу, – сказал Букреев, – кишка кишке марш играет.
– Покушать вовремя не вредно.
Они направились к штабу. Из казарм высыпали люди. Они умывались тут же во дворе, поливая водой друг друга прямо из ведер. Стоило только прозвенеть колоколу, двор опустел, и к камбузу наперегонки бросились дневальные с посудой. Кулибаба выравнивал черенком черпака очередь.
Еще издали Букреев заметил на крыльце штаба девушку с выпущенным по суконной фланелевке матросским воротником. Она, подчиняясь командам начальника штаба, маршировала по крыльцу, стучала каблуками. Очевидно, проходило шуточное обучение строевому шагу. Батраков, заметив недоуменный взгляд командира батальона, безнадежно вздохнул.
– Кто это? – спросил Букреев.
– Еще одна обуза.
– Какая?
– Главстаршина Иванова Татьяна. Курасовская не то невеста, не то не разбери-бери…
– Она ведь работает в военно-морском госпитале, как мне говорили.
– А теперь просится к нам, – неодобрительно произнес Батраков. – Что у нас медом намазано? Столько желающих…
– Мне ее хвалили… Я ее знаю, правда, понаслышке.
– Смотря за что хвалили! А вот из госпиталя не знают, как ее ловчее сбагрить. Там все вверх дном перевернула.
– Она хочет к нам?
– Хочет…
– Как ваше мнение?
– У нас и так девчат больше десятка. Пулеметчицы, медсестры, две даже ПТР таскают.
– Но, кажется, в штате медчасти не все заполнено. Мне докладывал Баштовой…
– Не только Баштовой. За нее десятка два заступятся. Звенягин и то просит… Дело, конечно, ваше. Но в десанте девчата ни к чему – одна канитель с ними.
Последние слова были сказаны Батраковым так, чтобы их услыхала Таня. Посмотрев пренебрежительно на нее и нехотя ответив на ее приветствие, замполит прошел в штаб, куда направился и Баштовой.
– Разрешите обратиться, товарищ капитан? – спросила Таня, подбросив руку ко лбу.
– Пожалуйста, товарищ главстаршина.
Букреев мог внимательно рассмотреть девушку, о которой так много говорили. Ему припомнился и Курасов, и его цветы, и разговоры Шалунова, и вообще все слухи, которые сопровождали эту светловолосую девушку с открытым и вызывающим взглядом серых глаз. Золотые нашивки главстаршины на погонах, берет с флотской эмблемой и вся морская форма, отлично сидевшая на ней, – все это шло к ней.
Таня просила о переводе в батальон, приводила какие-то невразумительные доводы и, окончательно сбитая с толку молчанием Букреева, запнулась и остановилась на полуслове.
– Насколько понял, вы хотите перейти служить в морскую пехоту?
– Да, товарищ капитан. И если вы думаете…
Она смотрела на него сразу потемневшими глазами, в которых можно было прочитать недружелюбие.
– Вы обдумали свою просьбу, товарищ главстаршина? – мягко спросил Букреев.
– Я все обдумала, товарищ капитан.
– Ну что же… Я согласен… – Ему хотелось назвать ее просто Таней, так, как ее называли все. – Товарищ главстаршина…
Таня подсказала:
– Иванова, товарищ капитан.
– Завтра оформляйтесь. Я отдам распоряжение.
– Разрешите идти, товарищ капитан?
Он кивнул головой, и она, подбросив вверх руку, круто повернулась и сошла со ступенек. Букреев, не оглядываясь, прошел в штаб.
– Непонятно героическое, щебечущее и своенравное девичье племя, – поднимая голову от бумаг, сказал Баштовой.
Букреев снял фуражку и, повесив ее на крюк, вбитый в стену; сказал:
– Определение, пожалуй, верное, товарищ Баштовой.
– Слова контр-адмирала. Он, помню, рассказывал, как впервые девушек послали на базу…
– Интересно.
– Ну, можете себе представить! Впервые на флоте девчата… Переворот. Пошла ревность и тому подобный ассортимент. Потом все вошло в берега.
– Все же не женское дело быть автоматчиком, – убежденно сказал Батраков. – Противоестественное дело. Женщина не должна палить из ружья, бросаться в атаки, а может быть, и в рукопашную.
– Тяжело. Но ничего не поделаешь, – заметил Букреев.
– Когда Новороссийск отштурмовали, я видел на каботажке убитых девчат из бригады Потапова, – вспомнил Баштовой. – Одной живот осколком распороло, второй – такая была черноглазенькая Маруся – полчерепа оторвало. Верно, – тяжело и дико.
– Но вот вы скажите, девушки в бою храбрые? – обратился Букреев к Баштовому. – Конечно, ваша жена не в счет.
– Храбрые? – переспросил Батраков. – Храбрые. Но только потому, что всего не понимают.
– Не представляют?
– Может, и не представляют, Букреев.
– Храбрые и самоотверженные, – сказал Баштовой. – Если девушку пошлешь под огнем как связного, пойдет и дойдет. Если прикажешь вперед в атаку, – не задумывается. Если нужно не сойти с места в обороне, – не сойдет. Это мое личное наблюдение, и никто не станет оспаривать его.
– Оспаривать не буду. – Батраков засунул в ящик стола бумаги, которые он просматривал. – А вообще шут с ними! Пойдем есть рагу. Вон, поглядите… – Батраков забарабанил пальцами по стеклу.
Букреев и Баштовой подошли к окну. К Тане, стоявшей у обрыва, подъехал на мотоцикле Курасов.
Поговорив о чем-то, Курасов и Таня вернулись к мотоциклу. Курасов устроил Таню на багажнике, сел впереди, оглянулся, упираясь ногами в землю. Таня положила ему руки на плечи. Курасов нажал стартер. Мотор затрещал, и через минуту голубая полоса отработанной горючей смеси повисла над кустами по дороге в горы.
Глава десятая
Выход батальона задерживался. Это помогло лучше провести подготовку. Войска Северокавказского фронта 9 октября завершили разгром таманской группировки противника и полностью очистили от немцев Таманский полуостров, тем самым закончив начатое раньше освобождение оккупированной немцами территории казачьей Кубани. Доведя свои войска до водного барьера Керченского пролива и тем сузив протяженность фронта, командующий, генерал-полковник Петров, выполняя приказ Ставки, отдал на центральные участки советско-германского фронта значительную часть своих дивизий. Еще до того, как была разгромлена группировка немцев за «голубой линией» (как называли ее германские генералы из-за обилия водных преград), командующий отпустил с Кубани кавалерийские полки кубанских казаков, шедших с ним от Каспия. Кавалерия при атаке укрепленного и холмистого Таманского полуострова не имела оперативного простора, а переданная на Украину, значительно помогла армиям, действовавшим по северному Приазовью, Днепру далее к Одессе. Теперь уходила еще часть войск – участников освобождения Северного Кавказа и Кубани – для новых подвигов, о которых вскоре узнала вся страна.
Фронт вышел к морю, и потому снова возрождалась Отдельная Приморская армия. Появились новые армии и дивизии, прославившие себя на Кавказе и Кубани; появились новые имена военачальников – Леселидзе, Гречко, Хижняка, Провалова, Лучинского, Вершинина, Ермаченкова и многих других.
На фоне грандиозных военных событий были мало заметны имена скромных офицеров батальона.
Букреев отлично понимал свое значение в общем гигантском механизме, собранном руками великого Маршала для окончательного разгрома врага. Он знал одно: ему был доверен батальон, и он должен сделать все, чтобы оправдать доверие и выполнить в полную меру своих сил порученную ему задачу.
…Манжула, своими постоянными заботами напоминавший Хайдара, нашел для своего командира комнатку у тихих хозяев-старичков. При появлении у них такого важного, по их мнению, квартиранта, они еще больше притихли, ходили бесшумно, а по ночам о чем-то долго перешептывались в соседней комнате. Комнатка, занятая Букреевым, была в провинциальном вкусе: начиная от обязательного фикуса в глиняном горшке и до выпиленных лобзиком настенных украшений. Она обладала одним несомненным, впрочем, достоинством – выходила окнами в сад.
На аллеях лежали мягкие листья, осыпавшиеся с деревьев. С тихим шелестом залетали они на серое дно заброшенного фонтана, украшенного статуей метателя ядра с отсеченной кистью правой руки.
В короткие минуты отдыха Букреев бродил по саду, ощущал увядание деревьев, едва согретых скупым уже солнцем поздней осени.
Дома почти по всей улице были разрушены. Улицу как бы повалили наземь. Прибрежным домам особенно досталось от германских «штукасов». Улица обрывалась у бухты, подрезанная глубокими окопами, оплетенными колючей проволокой. Все прибрежные города превращались в крепости, раскидывали в стороны крылья минных полей и траншей… Вражеский десант угрожал приморским городам; к борьбе с ним готовились.
Немцы еще ни разу не рискнули высадить десанты, хотя при стратегическом наступлении в их руках были удобные базы и отличные десантные суда, переправленные на Черное море из Ла-Манша. А сколько раз немцы видели у захваченных ими берегов суда черноморцев и черные бушлаты наших моряков?
В Новороссийске Букреев детально изучил систему германских приморских укреплений. Мины, ползучка, спрятанная в траве, проволока в несколько колов, траншеи с бетонными колпаками для пулеметов и противокатерных пушек, хода сообщения ко второй линии окопов, убежища от бомбежек и артогня. Дальше – бойницы в стенах и фундаментах зданий, баррикады и перед ними снова мины и волчьи ямы. Укрепления были сломлены героями сентябрьского штурма; они были окроплены кровью черноморцев. Это были первые жертвы на пути к освобождению Севастополя.
Букреев требовательно проводил подготовку батальона.
Штурм с моря должен быть молниеносным. Придавленный подготовительным огнем артиллерии противник должен увидеть перед собой стремительных матросов-десантников. «Сломив берег», надо штурмовать в глубину. Врагов, оставшихся в живых, заливает лава второй волны, а группы прорыва, вломившись в глубину обороны, двигаются вперед и вперед. Первый удар – все! Неудача первой волны – провал всей операции. Батальон шел в первой волне штурма Крыма.
Букреев приказал организовать на берегу моря тренировочные площадки. Десантники учились сбегать по трапу на берег, занимать свои места на корабле, высаживаться по трапу и вплавь. Каждый обязан знать, кто за кем сбегает с корабля, чтобы при ночной высадке не вышло беспорядка. Выбирая тип судна, Букреев, так же, как и его предшественники, остановился на мелких судах. Они могли вплотную пристать к берегу, и люди, особенно в условиях зимней высадки, не выкупавшись в воде и не промерзнув, конечно, окажутся боеспособней. Кроме того, высадка с мелких судов может пойти быстрее, а в десантной операции приобретает значение каждая секунда.
Секунда – приготовились; секунда – судно у берега, секунда – бросились и дальше по стуку секундной стрелки – уцепились, полетели гранаты, первый прыжок, пока еще не укатился грохот разрыва, штык и кинжал у горла врага!
Опыт показал, что для удобства управления боем десантный отряд надо делить на небольшие штурмовые группы с таким расчетом, чтобы каждая группа была посажена на одно судно и могла самостоятельно сражаться, но одновременно не утрачивать единства целого. Комок ртути, брошенный на ладонь, вначале рассыпается, но тут же стягивается воедино мускульными движениями собранной воронкой ладони. Так ощущал Букреев опыт предшественников. Ртуть должна обязательно сбегаться к центру. Обязательно. Мельчайшие частички, распыленные на большой площади, – ничто. Букреев инстинктивно сжимал кулак и долго держал его сжатым.
Батальон не мог сразу брать с собой тяжелое оружие – орудия, танкетки. Быстроту «первого броска» ничто не должно стеснять. Артиллерия должна поддержать его с нашего берега. Поддержать не только на том участке, где будут нанесены секретные линии удара, но и на широком фронте, чтобы сбить с толку противника и распылить его внимание.
Букреев посещал артиллеристов и советовался с ними. На Тамань ушли гаубичные и пушечные артиллерийские полки, батареи подвижного дивизиона Солуянова, известные расчеты офицеров Исаюка, Гарматы, Андрианова… Но оставались береговики – опытные люди, понимавшие, чего хотел от них Букреев. Для широкого артиллерийского наступления с элементами демонстрации нужно много пушек. Сотни стволов должны быть направлены на противника. Кроме того, должно быть и нападение с воздуха. Букреев понимал, что успех десанта зависел не только от подвига группы моряков, но и от объединенных усилий армии, флота и авиации, направленных к одной цели. Порвется одно звено в этой цепи, и может рухнуть в море протянутая через пролив цепь. Летчики и артиллеристы должны точно знать, где находятся люди десанта. Поэтому надо изучить связь, сигнализацию, – тот условный язык, на котором можно разговаривать, чтобы достигнуть успеха.
Батальон брал с собой все, что нужно: телефонные аппараты, радиостанции, кабель, захватывал с собой артиллеристов-корректировщиков, чтобы они могли по радио направлять огонь батарей. Но нежная аппаратура «высшей связи» могла быть повреждена, – ведь немного нужно, чтобы вывести ее из строя. Поэтому на вооружение поступала дублирующая система «низшей связи». Батраков и Баштовой рекомендовали установить связь внутри боевых групп – рот и взводов.
Батраков внимательно присматривался к деятельности командира батальона, помогал ему, но все же иногда скептически относился к ведущейся Букреевым «кропотливой подготовке».
– Надо, пожалуй, основное постигать на практике, – сказал однажды Батраков. – Нельзя все предусмотреть. – Он застенчиво улыбнулся и добавил: – Я чувствую, что мы можем «перезаниматься». Получается, как у коровы, когда вымя полное, несдоенное молоко перегорает… Что, если нам дать передохнуть денек. Да устроить… баньку.
После этого разговора последовало решение: «Суточный отдых, баня и культурные развлечения».
Роты направлялись в гарнизонную баню. Наконец-то они шли по улицам города налегке. Молодые люди, с которых было снято бремя оружия, расправили плечи, повеселели.
Наблюдая за своими людьми, Букреев вспомнил майора Тузина. Он ушел незаметно, куда-то заместителем начальника в тыловую часть. Букреев припомнил его суждения о сложности роли командира в отряде морской пехоты и невольно потрогал свою морскую фуражку.
Батраков стоял рядом с ним, влюбленно посматривая на своих «орлов». На его голове была все та же фуражка с цветным околышем. Букреев рассказал Батракову свой разговор с Тузиным о «маскараде». Батраков внимательно слушал комбата.
– Чепуха! Что тот Тузин понимает?
– Но вы-то… носите пехотную фуражку, – заметил Букреев.
– Я? – Батраков расплылся в улыбке. – Ко мне так привыкли. Вроде военной хитрости: красный околышек во время боя видней.
– Для противника?
– Чепуха – для противника! Для противника я не стал бы стараться. Для своих… Ведь у нас ни погон не бывает на ватниках, ни других различий. А в бою все так закоптятся, так становятся похожи друг на друга, что отличить невозможно. Вот тут и нужно отличие. У меня – околыш.
– Вот оно что? Тогда меня могут с кем-нибудь спутать, – пошутил Букреев.
– Кому надо, не спутает.
…Таня шла рядом с командиром пулеметного взвода Горленко. Девушки гарнизона имели свой банный день, но как медицинская сестра она должна была, проводив роту, дежурить на санпосту.
– Таня и Горленко служили вместе в 144-м батальоне у Острякова. Вместе сражались на перевале, – сказал Батраков.
– Вот оно что! Не знал…
– Такие подробности сразу и не узнаешь, – ответил Батраков, с восхищением вслушиваясь в грянувшую песню:
Не остановит никакая сила
Девятый вал десантного броска.
Пусть бескозырку за борт ветром сбило,
Земля родная, крымская, близка!
– Слышите? Это, пожалуй, получше «Софии Павловны».
– Новая песня?
– Новая… Яровой сам роту подучил. Хороший он парень, этот Яровой.
Матросы пели:
Девятый вал дойдет до Митридата, —
Пускай гора над Керчью высока.
Полундра, фриц! Схарчит тебя граната!
Земля родная, крымская, близка!
Глава одиннадцатая
Ночью Букреев обходил казармы батальона. Он шел уверенными шагами хозяина по выскобленным до желтизны полам коридоров и делал кое-какие замечания дежурному Цыбину. Манжула неслышно двигался за ними.
Люди спали, разметавшись после жаркой бани, на соломенных матрацах, на нарах, сколоченных из толстых ветвей деревьев и теса. Букреев с удовлетворением видел, что теперь уже никто не спит на полу в одежде и обуви, под головами у людей подушки, а не коробки с пулеметными лентами или автоматные диски. Оружие, поблескивая сизой смазкой, стояло в пирамидах. Букреев находил, что Геленджик достаточно удален от фронта, чтобы искусственно не создавать здесь фронтовые условия и доматывать силы людей после тяжелых полевых занятий. Солдат должен уметь молниеносно изготовиться по тревоге, но его нельзя беспрерывно держать в напряжении.
Моряки, в свое время приученные на кораблях к аккуратности, быстро возродили и на суше корабельные порядки. Но все же приказание Букреева о побелке стен встретили неодобрением: «Чего их белить? Все равно скоро уходить». Сейчас, видя выбеленные стены, застекленные рамы, чистые постели и полы, Букреев был доволен.
Уставшие за день люди спали тревожным, но глубоким сном. Это были молодые люди, оторванные от семей, от личного счастья.
Ежедневно в батальон приносили сотни конвертов, и, когда почтальон вытряхивал мешок с письмами, их быстро расхватывали сильные, подрагивающие от волнения руки. Люди вскрывали конверты и жадно читали письма, оставаясь наедине с теми, кто называл их в письмах Петями, Колечками, Ванечками… Им писали матери, отцы, жены, сестры, любимые девушки, оставленные там, за чертой фронта. Для них – они прежние: ласковые, нежные, застенчивые ребята; дети – для матерей, братишки – для сестер, сверстники – для девушек, учившихся вместе с ними в школах, маршировавших в пионерских лагерях, танцевавших на вечеринках.
Бойцы разглаживали листки писем, скупо делились новостями с товарищами. Но вот кто-то крикнул: «Петька, расслюнявился! Мамкину титьку захотел?» Грубая шутка летит, как камень, в раскрытую душу. Уже нет счастливых улыбок на лицах, нет умиротворенного выражения, замерла рука, по-дружески толкавшая приятеля: «А у нас, мол, дома…»
Большие, неуклюжие противотанковые ружья стояли рядами в специальной пирамиде, с гнездами для прикладов. Тут же – ящики с патронами. Яровой спал на койке, строго сдвинув брови и сложив на груди смуглые руки. Любимец своей роты, он заслужил погоны офицера на поле боя. Яровой – лучший пропагандист батальона; о нем неизменно хорошо отзывался Батраков. Позади Ярового спали бойцы его роты. Казалось, рота и сейчас распределилась так, чтобы мгновенно, по приказу своего командира, броситься к оружию.
Каганец отбрасывал на лица спящих неровные световые блики. Букреев заметил, как Яровой чуть приоткрыл глаза и взглядом провожал его, пока он осматривал оружие, обувь, промоченную при высадке.
– Обувь надо просушивать, – сделал Букреев замечание Цыбину. – За этим должны следить дневальные.
Пулеметчики Степняка спали в большом зале на нарах, окруживших поставленные в ряд пулеметы, укутанные промасленными чехлами. Степняк лежал так, что его голова была ниже порывисто подымавшейся от дыхания крутой, волосатой груди. Во сне подрагивали и насмешливо кривились губы, и у глаз, оттененных длинными, словно девичьими, ресницами, собирались насмешливые морщинки. Рядом со Степняком спал сержант Василий Котляров, бывший пулеметчик мотобота, прошедший свой путь от Измаила до Геленджика, а с другой стороны – Шулик и длинновязый Брызгалов. У Шулика совсем юное лицо, русые рассыпавшиеся после мытья волосы, тонкое запястье руки и на ней – татуировка, наполовину прикрытая рукавом тельняшки.
Брызгалов в отличие от своего друга спал тревожно, лежал на животе, уткнув лицо в ладони. Он глухо стонал, иногда громко вскрикивал. Тогда стриженая его голова приподнималась от подушки. Поводив сонным мутным взором по комнате, он снова опускал голову на ладони и засыпал.
Дневальный Курдюмов, или дядя Петро, как называли его в батальоне, так как он был единственным человеком старше сорока лет, стоял возле Букреева, осматривавшего пулеметы, и с неудовольствием следил за бормотанием Брызгалова. Брызгалов опять закричал. Курдюмов придвинулся к нему и слегка толкнул его прикладом винтовки.
Брызгалов поднялся, протер глаза.
– Тревога?
– Спи, спи… тише, – зашипел Петро. – Командира побудишь. Сам знаешь, какой у него сон соловьиный.
Брызгалов, так и не поняв, что от него требуют, повел тем же бессознательным взглядом по Букрееву и Цыбину и заснул.
– Тут девушки, товарищ капитан, – сказал Цыбин, когда они остановились перед закрытой дверью.
Букреев повернулся и своей молодцеватой походкой кавалериста молча вышел на улицу.
– Вы можете идти отдыхать, – сказал он Цыбину.
Цыбин ушел. Букреев, ожидая пока шофер и Манжула заведут остывший мотор «газика», смотрел, как дрожит искристый свет прожектора над острыми верхушками деревьев на той стороне, в Солнцедаре. Сюда, с тяжелобомбардировочных аэродромов, работавших всю ночь, доходили неумолчные шумы. Море плескалось о камни, где-то далеко подвывал шакал и слышался однообразный шум автоколонн, идущих через Михайловский перевал к Тамани, где собирались силы наступления.
– Куда сейчас, товарищ капитан? – спросил Манжула.
Мотор урчал на малых оборотах. Водитель пробовал передачи, рычали шестерни сцеплений.
– Домой, Манжула, – сказал Букреев. – Сегодня и мы должны отдохнуть.
…Цыбин постоял у окна, наблюдая, как светлый ус автомобильных фар последний раз скользнул по черепичной крыше невысокого домика и погас.
– Беспокойный командир, – сказал Цыбину незаметно подошедший дядя Петро. – Что бы спать…
– Каждому свои заботы, – ответил Цыбин и пошел через казарму первой роты к девушкам.
Они были устроены в отдельной комнате. Все достали моряки – койки, одеяла, подушки, чтобы скрасить быт девушек. На окнах висели занавески, сшитые из марли. И у них стояла пирамида с оружием.
Девушки спали, за исключением Тани и Нади Котляровой, сестры-хирургички, некрасивой плотной девушки с мужскими плечами и прямыми, коротко остриженными волосами, перехваченными дешевым гребнем.
– Не спите еще? – сказал Цыбин.
– Не спим, – ответила Надя.
– Командир батальона обход делал. Хотел к вам зайти, не зашел.
– Напрасно, – сказала Таня.
Цыбин пристально посмотрел на нее и, ничего не сказав, обратился к Наде:
– Письмо читаешь?
– Письмо, товарищ старший лейтенант.
– Плакала, что ли?
– Может быть. – Надя натянула одеяло до подбородка.
– Меньше к сердцу принимай, что из дому пишут. Помню, стояли мы на Шапсугском перевале… Вы, кажется, там тоже были, Таня?
– Была.
– Так вот… Стоим насмерть, позади море, флоту быть или не быть, досада такая, что, кажется, грыз бы кулаки, а тут письмо от жены… Долго кружило, через Грузию, пока пришло из Сибири на Шапсугский перевал. И в том письме только про одно – телка сдохла. Не знал я той телки, без меня купили, без меня сдохла, и целое письмо про телку. Слезы и тому подобное. А тут за флот душа болит. Что она понимает там, в Сибири, жена моя…
– Ее винить тоже нельзя, – сказала Надя, – у нее свое, у вас свое.
– Может, и так, – согласился Цыбин и, постояв еще с минуту, ушел медленными тяжелыми шагами.
Надя заплакала, утирая слезы пододеяльником. Таня, перегнувшись к ней со своей кровати, утешала. Надя плакала над письмом брата, вернувшегося из госпиталя без ноги, и слова утешения были для нее, как часто бывает в таких случаях, какие-то пустые.
– Хорошо хоть жив, Надюша.
– Без ноги, – всхлипывает Надя. – Девятнадцать ему всего… Всего девятнадцать.
Таня пересела к ней на кровать, накрылась одеялом и сидела, прислонившись к Наде, поглаживая ее волосы.
– Горе везде, Надя. Война принесла много горя.
– Я знаю, знаю… Иди, Таня. Ты замерзла. Обулась бы. На мои… Простудишься…
Надя пошарила под кроватью и насильно сунула ноги Татьяны в свои мокрые ботинки. Сырость поползла от них по всему телу, но Таня не могла сразу же сбросить так трогательно предложенную обувь. Дождавшись, когда подруга затихла, Таня сняла ботинки и прыгнула в свою постель. Надя повернулась к ней:
– У тебя тоже есть горе, Таня?
– Есть.
– Прямо не верится. Ты такая красивая, образованная и…
– Что?
– Счастливая с виду…
– Счастливая? Почему ты так решила, Надя?
– У тебя хороший жених.
– Ты разве знаешь его?
– Знаю.
– Кто же?
– Капитан-лейтенант Курасов.
– Кто тебе сказал?
– Все знают. Гарнизон невелик.
– Вот оно что. – Таня задумалась. – Да, он хороший, Надя.
– И все же есть горе и у тебя… Я не спрашиваю – не надо. Зачем? А то опять разревусь… Где бы ему устроить хороший протез? С протезом было бы совсем незаметно.
Надя тяжело вздохнула, отвернулась и притихла.
…Батраков сидел за столиком в комнатке небольшого домика, где он жил вместе с начальником особого отдела и помощником комбата по хозяйственной части, и писал письмо жене. Он до обожания любил свою семью, отделенную сейчас от него тысячами километров, но еще более родную от перенесенных страданий. Жена и трое детей ушли из Ленинграда под бомбежками и с трудом дотянулись до кировской области, где и задержались. Там умер их ребенок. Письмо о смерти сына Батраков получил в госпитале в Сочи, где лечился после того, как в Севастополе, отброшенный взрывом артиллерийского снаряда, был тяжело контужен и почти потерял слух.
Мало кто знал, что «комиссар», холодно опускающий в карман письмо жены, оставшись один, торопливо разрывал конверт и десятки раз перечитывал каждую строку, как бы впитывая в себя то, что писали ему жена и старшая дочь, которую он представлял себе только такой, как видел в последний раз, – с тонкими косичками, в коротком сереньком платьице и с папкой нот.
Батраков писал, улыбаясь тем строчкам, где в юмористических, ободряющих тонах расписывал свое житье-бытье, и насупливаясь, когда все же приходилось кое о чем поговорить серьезно и подсказать, как придется поступить, если…
Горбань дремал в проходной комнате на топчане. Он давно бы заснул, но хотелось предложить «комиссару» ужин: молоко, добытое за шесть километров, и вареные всмятку яйца. Он пытался было войти к капитану с ужином, но тот замахал на него руками – пришлось скрыться.
Горбань дремал, свесив одну ногу с топчана, надвинув на лоб бескозырку, обняв левой рукой автомат. В полудреме он думал об оплошности Манжулы, сосватавшего комбату комнату в противоположной части города, куда без машины не так-то легко добраться. Хотя и Манжулу обвинять было несправедливо: не мог же он поступиться удобствами комбата ради удовольствия постоянного общения двух друзей с линейного корабля «Севастополь»!
Горбань думал, что начальники их батальона, сухопутные военные специалисты, слишком много занимаются подготовкой к такому простому делу, как сражение. Чего, казалось бы, легче – ворваться с моря с «полундрой» на берег и расшвырять неприятеля? Горбаню нужно было отличиться на суше, чтобы загладить свой малый грех и снова возвратиться на линкор. Но когда же представится возможность отличиться в бою? Не придется ли ему всю войну вот так продрыхать на топчанах, таская с собой оружие, могущее истребить не менее сотни оккупантов.
Горбань, вспомнив, что у него против худых мыслей припасена бутыль с вином, поднялся и подошел к шкафчику. Послышались звяканье железной кружки и бульканье. Горбань уже поднял наполненную вином кружку, когда зазвонил телефон.
Медленно поднимая к уху трубку, Горбань услышал голос начальника штаба, срочно требующего капитана Батракова. Тон был такой, что нужно было (хотя этого не мог видеть начальник штаба) вытянуться, произнести «есть» и сразу, ворвавшись в комнату к замполиту, сообщить ему вызов начштаба. Батраков обладал способностью понимать Горбаня с полуслова. Он встал, с шумом отодвинул стул и направился к телефону. Разговор был чрезвычайно короток – он походил на обмен условными сигналами.
