Аркадий Аверченко
Рассказы для выздоравливающих
Волчья шуба
Конспект:
Пианист Зоофилов взял на время у чиновника Трупакина волчью шубу… Пообещав вернуть шубу через неделю, Зоофилов не только не вернул ее, но вместо этого продал ее татарину, а деньги с приятелями пропил в трактире. Трупакин был чрезвычайно огорчен поступком Зоофилова.
I
В жестокий декабрьский мороз пианист Зоофилов сидел в комнате своего знакомого чиновника Трупакина и говорил ему так:
– Не можете ли вы, миленький, одолжить мне на неделю вашу волчью шубу… Мне нужно ехать на концерт в Чебурахинск, а пальтишко мое жидкое. До Чебурахинска на лошадях еще верст тридцать. Сделайте доброе дело – одолжите шубу на недельку.
– А вдруг она пропадет? Вдруг вы ее потеряете?
– Ну что вы… Как можно!
– А вдруг мне самому понадобится?
– Да ведь у вас другая есть, новая.
Чиновник Трупакин прикусил сухими губами сизый ус, посмотрел в окно и сказал:
– Так-то оно так. Это верно. Добрые знакомые всегда должны помогать друг другу. Слава богу – не звери же мы, в самом деле. Хорошо, Стефан Семеныч. Я вам дам шубу. Человек не собака, и замерзать ему невозможно…
Глаза пианиста заблистали радостью.
– Даете? Ну, вот – спасибо!
– Уж раз сказал, что дам – то дам. Отчего же… Ведь шубы от этого не убудет. Не правда ли?
– Конечно, конечно.
– Я и сам так думаю. Марья Семеновна!
Чиновник Трупакин обратился к вошедшей жене:
– Вот, Мари, пианист наш замерзнуть в своей турне боится. Дай ему шубу волчью.
– И прекрасно, – сказала жена. – Все равно так лежит.
– Я и сам так думаю. А то что ж человека морозить – звери мы, что ли?
– Я вам очень, очень благодарен, Исай Петрович!
– Ну, какие там благодарности… Все мы должны помогать друг другу! Не дикари ж, в самом деле, не звери. Хе-хе! Слава богу, крест на шее есть.
В кабинете зазвонил телефон.
– Алло! – сказал Трупакин, беря трубку. – Вы, Анна Спиридоновна? Как поживаете… Что? Спасибо. Что? Зоофилов у меня сейчас сидит… Да… Какой случай: морозы адские, а ему в концерт ехать нужно. Так уж он у меня волчью шубу берет. Да и пусть. Лучше уж пусть она живую душу греет, чем даром лежит. Не дикари, слава богу… Что? Прощайте.
Трупакин повесил трубку и доброжелательно взглянул на Зоофилова:
– Сегодня хотите забрать? Сейчас я вам это и устрою. Палашка! Послушай, Палашка, достань из сундука шубу и, завернув в простыню, отдай барину. Он, видишь ли ты, Палашка, попросил ее одолжить на время, потому что ехать барину нужно, а дедушка-мороз, хе-хе, кусается. Да почему, думаю себе, не дать? Сем-ка я выручу хорошего человечка.
Трупакин добродушно засмеялся, и морщинки веселой толпой сбежались около его глаз. Разогнав эту самовольную сходку, Трупакин покачал головой, вздохнул и промолвил:
– Ах, как было бы хорошо, если бы все люди помогали друг другу. Жилось бы слаще и теплее. Уходите? Ну, всех вам благ. Шубочку-то не забудьте захватить. Когда едете? Послезавтра? Ну-ну…
Зоофилов еще раз поблагодарил Трупакина в самых теплых выражениях и, захватив волчью шубу, ушел.
А Трупакин решил съездить в клуб.
Оделся, вышел и сел на извозчика.
– Ну что, ездишь? – спросил извозчика, когда лошадь тронулась.
– Езжу.
– Это, брат, хорошо. Летом-то небось вашему брату легче…
– Да оно как будто послободнее.
– Зимой холодно ведь, чай?
– Да, холодно.
– То-то и оно. Бедному человеку, братец ты мой, зимой зарез.
– Верно. В самую точку будет сказать.
– Да-а, братяга. Тут ко мне вот один музыкант ходит. Такой, братец ты мой, что сплошная жалость возьмет на него глядеть. Морозы-то большие, а ему, слышь, ехать нужно музыкарить. Что ж ты думаешь – дал я ему шубу свою волчью. На, мил человек. Мне не жалко. Верно?
– Да-с.
– То-то и оно. Тут, брат, уж сквалыжничать нечего. Не людоеды, слава богу. В груди-то тоже сердце есть. Не правда ли?
– Верно. Бедному человеку зачем не спомочь.
– То-то и оно. Дал я ему волчью шубу. На, носи. Сам, брат, Христос заповедал помогать страждущим. Не так ли?
Извозчик в ответ на это помолчал и потом шмыгнул носом так сильно, что лошадь побежала вскачь.
II
Провожать Зоофилова на вокзал собрались несколько приятелей.
– А ловко ты устроился, – сказал одобрительно актер Карабахский, похлопывая Зоофилова по спине.
– С чем устроился?
– Да с шубой. Ведь ты ее у Трупакина взял. Добрый старичок и очень обязательный.
– А ты откуда знаешь о шубе?
– Он же вчера в клубе вскользь сказал. Душа-парень, видно. Истый христианин. «Надо, говорит, ближним помогать. Мы, говорит, слава богу, не тигры какие-нибудь». Добрейшей души старикан.
К беседовавшим друзьям подлетела, потирая руки, раскрасневшаяся от холода Манечка Белобородая.
– Едете? – сказала она, смотря на Зоофилова влюбленными глазами. И шепнула так, чтобы никто не слышал: – Не забудете? Не охладеете?
– Манечка! Что ты…
– Положим, охладеть вам трудно. В крайнем случае трупакинская шуба вас согреет.
– Тру… пак…?
– Ну да. Я совершенно, совершенно случайно узнала, что вы были такой умница и выпросили у него шубу.
– Откуда же вы узнали? – угрюмо спросил Зоофилов. – От Трупакина?
– Да нет же! Это мне сказала сегодня подруга по курсу. Не знаю, кто ей это сообщил. Милый Трупакин! Если бы он был здесь, я бы его за это расцеловала!
Пришел проводить Зоофилова и Трупакин. Он был в отчаянии, что опоздал и успел только к третьему звонку.
Поезд тронулся. Стоя на площадке, Зоофилов посылал друзьям воздушные поцелуи и слышал, как Трупакин говорил окружающим:
– Как, думаю, молодого человека отпустить в подбитом ветром пальтишке?.. Хе-хе. Дал шубу. Волчью. Хорошая еще шубенка. Пусть, думаю, погреется, бедовая голова. Слава богу, не леопарды какие-нибудь. Человек не собака, и замерзать ему неподходящее дело.
Через час Зоофилов стал устраиваться на ночлег. Сквозь закрытую дверь купе он услышал разговор кондукторов:
– Куда же его посадить, ежели все занято? На голову, что ли?!
– Куда, куда… Идиётская голова! Ну, посади его в то купе, в котором господин в трупакинской шубе едет. Невелика птица – подвинется.
III
Чебурахинск был городишко маленький, но собственную газету имел.
Устроитель концерта через пять минут после приезда Зоофилова доброжелательно подмигнул ему и, вынув из кармана «Чебурахинский голос», показал отчеркнутое место:
«Мы счастливы приветствовать известного пианиста Зоофилова, посетившего наш богоспасаемый город с целью дать концерт на пианино. Публика, конечно, подарит своей благосклонностью виртуоза, который приехал, даже невзирая на суровую температуру. Кстати, несколько черточек из жизни концертанта: рассказывают, что беззаботный артист собрался ехать в турне налегке, не имея теплого платья, и в самый последний момент положение было спасено другом талантливого артиста, Трупакиным, одолжившим ему волчью шубу. Только таким образом талантливый артист мог, как говорили древние, перейти через Рубикон»…
________________________________
После концерта Зоофилов ужинал со своим импресарио и с поклонниками.
Было много выпито… пили за всех: за Зоофилова, за искусство, за поклонников, за Бетховена…
– Спасибо за теплый прием, – сказал, утирая слезу, Зоофилов.
– Нет, – сказал подвыпивший импресарио… – Давайте выпьем лучше за то, что согрело Зоофилова лучше нашего приема: за знаменитую трупакинскую шубу!
Зоофилов вскочил с места так порывисто, что опрокинул стул.
– Стойте! – закричал он. – Не могу больше!! Дайте мне татарина! Ради бога! Где тут у вас татарин?!
IV
– Алло! – сказал Трупакин, беря телефонную трубку. – Кто у телефона? Анна Спиридоновна? Мое почтение! Что? Как? Да плохо. Никак я не могу, старый дурак, разочароваться в людях. А они и пользуются этим… Сижу я теперь и думаю: стоит ли делать людям добро. Что? А случилось то, что я по своей доброте одолжил на недельку этому несчастному Зоофилову хорошую волчью шубу, а он… что бы вы думали, что он сделал? Ни более ни менее, что продал ее татарину, а деньги пропил со своими распутными друзьями… Стоит ли после этого… Что? Прощайте.
Трупакин повесил трубку и, печально опустив голову, вышел в прихожую.
– Я ухожу, Палашка… Вот, брат Палашка, отплатили мне, старому дураку, за мое доверие. Волчья-то шуба – ау! Не-ет! Видно, добро-то нынче не в цене… Не люди пошли, а тигры пошли, господа!..
Выйдя на улицу и усевшись на извозчика, Трупакин втянул в себя воздух и сказал:
– А морозец-то здоровый!
– Да… Подковыривает.
– Бедному-то человеку, который без шубы, круто.
– Это уж и разговору нет.
– Да только, брат, нынче не человек пошел, а леопард. Ходил тут ко мне музыкант один – и дай да дай ему волчью шубу! Холодно, вишь, ему было… Ну-с, дал я ему шубу, и что ж бы ты, брат извозчик, думал… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Последний
I
Когда начинают восторгаться культурой, прогрессом и завоеванием техники, сердце мое сжимается от жалости к мирной несложной старине, ко всему поэтичному и уютному прошлому, которое безвозвратно кануло в вечность, и – главным образом – к тем большим, простодушным наивным детям, которые, под общим названием призраков, населяли старые заброшенные дома и замки, считали своим священным долгом пугать время от времени трусливых обитателей этих домов и делали это с такой примитивностью и скупостью приемов, которая в наши дни вызвала бы только легкое пожатие плеч.
И эта бесхитростная жизнь вполне удовлетворяла старых консервативных призраков, которые считали, что ими выкинуто очень удачное коленце, если они, спрятавшись за портьерой или каким-нибудь шкафом, неожиданно выскакивали перед оторопевшим человеком и, сделав несколько размашистых жестов, таяли в воздухе.
Об этих подвигах долго потом рассказывалось как об остроумной, из ряда вон выходящей по замысловатости шутке, и тихий хриплый хохот часто нарушал тишину дальней заколоченной комнаты, в которой старый призрачный чудак докладывал товарищам о своих выдумках, изрядно при этом привирая.
Я хочу рассказать печальную историю одного из этих обломков старины, пережившего самого себя.
________________________________
Однажды в старый дом, стоявший несколько десятков лет заколоченным, приехало семейство наследников владельца заколоченного дома.
Старый призрак, обитатель этого дома, совершенно опустившийся за время своего безделья и занимавшийся последнее время ловлей пауков и подмигиваньем из окна пробегавшим мимо дома трусливым мальчикам, теперь приободрился. Он обчистился от пыли и паутины, прорепетировал в старый осколок зеркала – может ли он еще сделать страшное лицо – и сказал сам себе:
– Надо не ударить лицом в грязь и придумать что-нибудь ужасное, от чего все бы содрогнулись… Явиться неожиданно, когда хозяин дома будет ложиться спать, – и взмахнуть руками… потом заскрипеть зубами, опрокинуть стул и убежать. Или нет… Лучше появляюсь неожиданно в гостиной, где они будут сидеть, засмеюсь, скажу: «А вы тут что делаете?» – и убегу!
И, строя эти планы, он, довольный, напевал себе под нос.
Бедный бесхитростный призрак не знал, что эти коленца уже сотни раз до него проделывались другими призраками, не отличаясь одно от другого никакой новизной и оригинальностью.
II
Утром, когда новоприбывшие члены семьи еще спали, старый призрак решил побродить по комнатам, предполагая осмотреться и изучить обстановку его будущих вечерних подвигов.
Стараясь не задеть дряхлыми ногами за мебель, старик прокрался в гостиную, остановился у незапертой двери и с любопытством огляделся. При жизни своей он никогда не видел роялей, и теперь, заметив в углу большой блестевший лаком предмет, старик задумчиво положил палец в глазную впадину, помолчал и потом кивнул головой:
– Гм… Кровать! Странно же устраиваются нынешние люди. Изволь-ка спать на такой вещи! Нет-с, Павел видывал кровати поуютнее. Ха-ха!
Он робко подошел ближе, увидел клавиши и изумленно уставился на них. Дрожащая от ветхости рука протянулась к одной из белых пластинок, но предмет сейчас же сердито загудел, и старый Павел в ужасе отскочил в сторону. Потом замаскировал свой испуг наглым смехом, сделав вид, что не боится, и сказал, желая приободрить себя:
– Подумаешь… Дотронуться нельзя! Пружина какая-нибудь.
На высокой подставке в другом углу стоял граммофон.
Павел тихонько отошел от рояля, подкрался к граммофону и заглянул в трубу. Бедный малокультурный мозг отказывался объяснить себе значение этой машины, и старый Павел долго осматривал ящик, пластинки в конвертах и трубу, пока не решил, что перед ним замысловатая кухонная принадлежность.
Холодные неуютные сумерки рассвета таяли в углах комнаты.
Скоро должно было взойти солнце, и старый Павел, относившийся к свету с брезгливым отвращением, болезненно щурил слабые глаза на обстановку гостиной, поражавшую его своей оригинальностью.
В стене торчал какой-то винтик… Размышляя о граммофоне, старик рассеянно дотронулся до винтика и повернул его. Во всех углах вспыхнул сильный свет, десятки огней загорелись на люстре, на стенах и у рояля. С криком ужаса старый Павел закрыл руками голову, и, спотыкаясь о кресла, бросился вон из комнаты, вскарабкался кое-как по лестнице, которая вела на чердак, и, хрипло дыша, бросился на свою кровать из дюжины старинных книг, покрытых рваной портьерой.
Старое сердце бешено металось, ударяя о ребра, будто хотело выскочить из этой расшатанной непрочной клетки, а руки дрожали и впивались в изодранную портьеру, как в последнее прибежище, могущее хоть на минуту заслонить собой новое, чудодейственное, ужасное, чего никак не могла постичь скудная мысль старика.
Отдышавшись, он присел на связку книг и стал раздумывать.
Идея ночного появления перед жильцами дома потускнела в его мозгу, утратила так забавлявший его раньше характер экстравагантности, и он стал размышлять о ночном визите без всякого удовольствия, как о тяжелой, неприятной обязанности.
К вечеру старый Павел немного успокоился.
Часам к десяти разыскал в углу совиное крыло, служившее ему платяной щеткой, и принялся за приведение в порядок своего туалета.
– Так вот я и сделаю: засмеюсь, скрипну зубами и скажу им: «А вы что тут делаете?» Воображаю!..
И старый призрак залился беззвучным довольным смехом.
– А, вы здесь? – скажу я им. – Что вы такое тут поделываете?! Могу вообразить, что будет с ними! Только винтиков не надо трогать… Удивительные у них винтики.
Из гостиной слышалось пение какого-то романса.
Старик приостановился и притаил дыхание.
– Приют… Пойте, пойте, голубчики! – язвительно кивнул он головой. – Как-то вы сейчас запоете… хе-хе…
Подождав, когда певец взял самую высокую ноту, старик схватился за дверную ручку, распахнул обе половинки дверей и медленно, торжественно вошел в гостиную.
– Умру ли я, стрелой пронзенный… – заливался голос певца.
Сбитый с толку старик, опустив вздернутые торжественным и строгим жестом руки, осунулся и робко пошел на голос певца.
Перед ним стояла виденная им на рассвете труба, и из ее пасти тот же голос меланхолично мурлыкал: «иль мимо пролетит она…»
Дико и страшно вскрикнул старый призрак.
Опять схватился он руками за голову и бросился вон из комнаты, стараясь не слышать ужасного певца.
Но старик не имел мужества бежать опять на свой чердак… После всего виденного чердак казался ему ненадежным убежищем.
В передней он заметил дверь, ведущую в сад.
Дрожащей рукой приоткрыл ее оторопевший старик и тихо выскользнул на холодный воздух.
Луна с усилием выкарабкивалась из-за туч…
С тихим шуршанием падали беспомощные листья и устилали дорожки…
Старик съежился, кашлянул и, прижимая руки к бьющемуся сердцу, тихо побрел по песчаной дорожке.
Будущее рисовалось ему полным безотрадности и разных ужасов… Мир сделался загадочным, непонятным; на каждом шагу чудились неожиданности и страхи… Теплое насиженное гнездо потеряло свою безопасность, и он вовсе не мог поручиться, что когда-нибудь, во время его сна на портьере, странная машина не вскарабкается по лестнице на чердак и не заорет ему над ухом какую-нибудь страшную песню.
В мире старик был совершенно одинок.
Раньше в этом доме обитали и другие призраки, но все они, благодаря ворчливости и неуживчивому характеру старого Павла, давно разбрелись по свету – кто куда.
Из каждой голой ветки дерева, из каждого куста смотрело на никому не нужного призрака – полное одиночество.
Бесцельно бродя по дорожкам, старик вспомнил, что во дни своей молодости он жил домовым при конюшне. Местечко было не ахти какое почетное, но жилось тепло, спокойно и чувствовалось так уютно около больших, спокойных, добрых лошадей…
– В конюшню… на старости лет… – скорбно усмехнулся призрак и заковылял к большому зданию, прилегавшему к другой стороне дома.
III
На пороге конюшни старик остановился, пораженный, недоумевающий: ни одной лошади не стояло в стойлах, да и сами стойла куда-то исчезли.
Пробираясь вдоль стены, старик наткнулся на что-то и едва не упал… Перед ним стоял большой блестящий автомобиль, распространяя незнакомый запах бензина и резиновых шин.
– Повозка… – прошептал призрак. – Что это они тут такое напутали… Крючки какие-то, трубки. Оригиналы!
Стремясь отдохнуть от всех передряг и прикорнуть поудобнее, старый Павел неуклюже влез на колесо и перешагнул на сиденье шофера. Одна нога запуталась в какой-то щели, старик потерял равновесие и испуганно схватился за сигнальную грушу.
Дикий рев раздался в сарае. Обезумев от страха, призрак бросил резиновую грушу, схватился за какой-то рычаг, и автомобиль, сердито запыхтев, двинулся по уклону вдоль стены.
Старик рванулся вбок, упал на деревянный пол и, растеряв несколько суставов пальцев на ноге, ринулся к выходу.
Он бежал по молчаливым дорожкам сада, и мысль будто оставила его старый мозг.
Бешеными скачками пожирал он пространство, несясь без цели, сам не зная куда – только бы быть подальше от этих труб, ревущих повозок, всего невероятного, что сводило с ума старого, отставшего от жизни беднягу.
Наконец, измученный, с сердцем, умирающим от усталости, он приостановился и задумался.
Старый Павел считал лучшим своим удовольствием напугать какого-нибудь человека, но теперь его потянуло к людям… Среди них он мог чувствовать себя не так одиноко, с людьми было бы не так страшно.
Робко повернул он к дому, вошел в дверь и остановился в нерешительности…
Из кабинета доносился детский смех, веселые крики и хлопанье в ладоши.
– Это, пожалуй, не труба… – колеблясь, сказал старик. – Зайти разве…
Он уже не думал о том, чтобы напугать кого-нибудь. В нем зрела и укреплялась другая мысль, которая только и могла родиться в старом глупом мозгу выбитого из колеи призрака.
– Войду к ним, стану на колени и заплачу. «Милостивые государи, – скажу я им, – извините меня, что я хотел вас напугать! Пожалейте меня, старого, которому негде головы преклонить. Приютите меня и не пугайте меня…»
Эта тирада казалась ему удивительно трогательной и убедительной. Он тихонько приоткрыл дверь и вошел в обширный кабинет.
Вся семья сидела к нему спиной, вперив взоры в противоположную стену.
На небольшом полотне незатейливого домашнего синематографа, демонстрируемого отцом семейства, ходили какие-то люди, размахивая руками и шевеля губами. Внезапно они исчезли и на полотне появилось худое неуклюжее привидение, нелепые прыжки которого вызвали взрыв веселого хохота…
Кто-то позади скрипнул зубами, хлопнул в ладоши и тоже захохотал.
Ветхая перегородка в мозгу призрака, отделявшая разум от безумия, не выдержала напряжения и лопнула.
Старый мозг окатило волной безумия, и сразу все страхи куда-то исчезли.
IV
Мурлыча под нос мотив из граммофона и пощелкивая сухими пальцами, старик взобрался на чердак, закутался в портьеру, сел в углу и принялся хохотать, раскачиваясь и поскрипывая остатками зубов.
Утром в том углу, где он сидел, осталась только скомканная портьера да одна торчащая из нее рука, которая время от времени сухо пощелкивала двумя желтыми пальцами.
А потом и она исчезла.
Разумная экономия
Сидя в углу общей залы маленького ресторана, я впервые обратил внимание на этих двух дам.
Обе они были средних лет, но еще довольно моложавы. В отношениях их друг к другу сквозила та специфическая женская дружба, которую ничто не может нарушить, за исключением новой выкройки на капот или красивого любовника.
Дамы мирно болтали, доедая какую-то зелень, потом потребовали кофе, а когда потребовали кофе – одна из них, брюнетка, сказала:
– Я бы выпила ликеру – маленькую-премаленькую рюмочку.
– Ах! И я бы. Человек! Дайте нам ликеру.
– Какого прикажете?
– Да все равно. Какого-нибудь!
Слуга побежал в буфет, принес бутылку бенедиктина, две рюмки, поставил…
– Да не этого! – поморщилась дама. – Это такая дрянь – сургучом пахнет.
– Какого прикажете?
– Он такой, красный…
– Абрикотин-с? Сейчас.
Когда появился абрикотин, блондинка спросила:
– Почем у вас рюмка этого?
– Сорок копеек.
– Боже! Вот дерут! А вся бутылочка сколько стоит?
– Три рубля.
– А сколько здесь рюмок, в ней?
– Рюмок пятнадцать.
– Но ведь это же, милый мой, бессмыслица! Пятнадцать рюмок, деленное на три рубля, – это пятачок рюмка?!
– Двадцать! – подсказал я со своего места.
Брюнетка обернулась ко мне, сердито сверкнула глазами и сказала слуге вполголоса:
– Почему этот молодой человек заговаривает с порядочными женщинами?
– Я не заговариваю, – возразил я. – Математика – точная наука, и есть такие высшие истины, которые можно защищать везде, даже в ресторане, даже с незнакомыми. Я утверждаю: три рубля, деленные на пятнадцать рюмок, дают стоимость рюмки в двадцать копеек. А не пятачок!
Брюнетка подумала немного, потом кивнула головой, сказала: «спасибо!» – и опять обернулась к слуге:
– Значит, за пятнадцать рюмок мы платим три рубля, а за две – восемь гривен?
– Так точно.
Дамы переглянулись, и в глазах их сверкнула одна и та же мысль:
– Если мы выпьем всю бутылочку – мы выгадаем на этом.
– Хорошо, – кивнули головой обе. – Оставьте нам бутылку.
Они прилежно принялись пить и, конечно, выпили только семь рюмок – брюнетка четыре, блондинка три.
– Ох! У меня уже голова закружилась… я не могу больше.
– Да и мне, я чувствую, довольно.
– Знаете что? Мне кажется, что было бы гораздо выгоднее брать рюмками: смотрите, осталась еще половина, а мы должны заплатить три рубля полностью.
– А знаете что? Давайте посчитаем по рюмкам, а остальное пусть он возьмет.
– Ах, и верно. Мы выпили семь рюмок… по сорок копеек… Боже! Выходит три рубля восемьдесят!!
Я нервно подсказал из своего угла:
– Два рубля восемьдесят!!
– Ах, опять он заговаривает! Мерси. Значит, два рубля восемьдесят. Что же мы выгадываем? Всего двугривенный?!
– Да… – сердито сказала блондинка. – Мы оставим им половину бутылки прекрасного ликера за двугривенный!
– Ах! – с сожалением прошептала брюнетка. – Если бы мы могли по рюмочке, по две выпить… Но я не в силах больше!..
– И я.
– Оставьте на текущий счет, – посоветовал я.
– Ах, опять он!.. Что это такое: текущий счет?
– Слуга может на ярлыке бутылки записать ваше имя и отдать остаток ликера в буфет. Там спрячут, а когда вы придете еще раз, можете бесплатно допить.
– Но мы больше не придем в этот скверный кабак! Мы совершенно случайно…
– Таня! Вы как будто перед ним оправдываетесь, – пробормотала брюнетка. – Ведь он же нам незнаком!..
Я откинулся на спинку стула и стал равнодушно рассматривать потолок.
– А знаешь что? Давай эту половину дадим лакею вместо на чай!
– Гм… Тут на полтора рубля… Не много ли?
Порешив на этом, расплатились и ушли.
Вслед за ними вышел и я.
________________________________
В передней мы снова встретились.
– Мои галоши! – сказала брюнетка, протягивая швейцару ногу. Потеряла равновесие, замахала руками и чуть не упала – я вовремя поддержал ее.
– Вы еще чего тут?! – сердито проворчала она. – Прямо-таки нельзя никуда показаться. Хватаются…
В углу стоял аппарат для взвешивания. Внизу маленькая площадка, вверху циферблат с цифрами и отверстие: «Прошу опустить пять копеек».
Аппарат приковал внимание блондинки.
– Ах, смотрите… Весы! Я хочу вешаться.
– И я. Что нужно сделать?
– Стать на площадку и опустить пятачок, – сказал швейцар.
– Так просто? Танечка, давайте вместе свесимся. Это интересно.
– Почему же вместе? Можно отдельно, – нерешительно сказала блондинка.
– Ах, но вдвоем дешевле… То гривенник, а то пятачок!
Подруги встали на площадку, дружески обнялись для большей устойчивости и опустили в отверстие пятак. Стрелка заколебалась и остановилась на:
– 9 пудов 20 фунтов.
– Ой! Смотри-ка… Наверное, оно испортилось.
– Весы правильны, – опять ввязался я. – Но они показали ваш общий вес.
Брюнетка призадумалась и спросила:
– А как же мы теперь разделимся?
– Да ничего, – успокоила ее блондинка (она была немного выше ростом и гораздо полнее брюнетки). – Будем знать, что в нас двух 9 пудов 20 фунтов. И больше ничего не надо.
– Да зачем нам это?
– Ну, разделим пополам. Сколько будет 9 пудов 20 фунтов на два? – обратилась она ко мне как к специалисту, уже зарекомендовавшему себя в математике.
– Нет, зачем же пополам?! – перебила брюнетка. – Ведь во мне меньший вес. Вы гораздо полнее и солиднее. Будем считать приблизительно так: во мне четыре пуда, а в вас остальное.
Блондинка погрузилась в расчеты.
– Сколько? – спросила она меня.
– Вам остается 5 пудов 20 фунтов.
– Вот новости!! С какой стати? Вы бы еще на меня все 9 пудов навалили.
Я сказал:
– Вам не нужно было экономить пятачок… Вам нужно было взвешиваться отдельно.
– Ну, взвесимся отдельно.
– Вам двум теперь не нужно. Пусть взвесится одна. То, что получится, вычтем из общего веса – и остаток придется на долю другой.
– Опять он разговаривает!! Ну, хорошо…
Брюнетка со вздохом вынула еще пятачок и встала на площадку.
– 4 пуда 15 фунтов! – воскликнул я, взглянув на циферблат.
– Ага! – сказала блондинка торжествующе. – Значит, у меня 4 пуда 5 фунтов.
– Не четыре-пять, а пять и пять, – поправил я.
– А-а-а? Вы с ума сошли. Никогда у меня такого веса не было!! Откуда вы его взяли?
– Очень просто. Обе вы весите 9 пудов 20. Ваша подруга 4—15. Значит, на вас приходится остаток 5 пудов 5 фунтов.
– Этого не может быть! Я сама свесюсь.
– Вот видите, – с упреком возразил я. – Раньше вы обе хотели обойтись одним пятачком, а теперь это будет стоить пятнадцать копеек.
– Все равно! Вот еще! С какой стати – пять пудов?
Она вынула пятак и робко вступила на площадку.
– Одной ногой нельзя, – предупредил я. – Нужно совсем стать.
– Отстаньте.
Пятак провалился, стрелка заколебалась и показала:
– 5 пудов и 5 фунтов.
Блондинка сердито соскочила с площадки и крикнула:
– На мне тяжелое платье!! И потом – после сытного обеда!!!
Она была такая жалкая, что я решил помочь ей.
– Давайте, сударыня, вычтем это лишнее. Ну, сколько весит платье, корсет, ботинки?
– Сколько?.. Фунтов… пятнадцать.
– Мало! Кладите двадцать. Обед – десять фунтов… Довольно? Ликер – ну, этого пустяки: три фунта. Выходит? Тридцать восемь фунтов. Вычтем. Получается всего нетто: три пуда сорок восемь фунтов!
– Ага! – торжествующе сказала блондинка. – Я говорила!!
Она подхватила под руку взволнованную, сбитую с толку брюнетку и поспешно вышла, бросив на меня ласковый, полный теплоты и симпатии взгляд…
