bannerbannerbanner
Юмористические рассказы

Аркадий Аверченко
Юмористические рассказы

Полная версия

Еще гроб

Иногда – ни с того ни с сего – накатывает такое веселое, радостное настроение, что ходишь, внутренне подпрыгивая, как козленок, что хочется весь мир обнять, что внутри – будто целая стая воробьев щебечет.

В такие минуты любо беспричинно бродить по улицам, обращая умиленное внимание на всякий пустяк, попадающий в поле зрения: на турка, исступленно выкрикивающего свой товар; на деловитого грека, бегущего из харчевни с тарелочкой, на которой горсточка вареного риса, возглавленного крохотным кусочком баранины; на фотографическую витрину с усатыми, толстоногими гречанками, любящими сниматься непременно у фальшивого бутафорского рояля или около белой картонной лошади, шея которой обвивается топорной рукой самым шаловливым и грациозным образом, – все привлекает праздное, благодушное внимание, все заставляет или мимолетно усмехнуться, или мимолетно задуматься…

В таком безоблачном настроении любо зайти в светлый чистенький ресторанчик, проглотить кружку холодного пива и уничтожить какую-нибудь отбивную котлету, бродя рассеянно глазами по вечному портрету Венизелоса на стене, обильно засиженному мухами, и по разложенным листам бумаги от мух, девственно чистым – на зависть облюбованному летучей армией Венизелосу.

Недавно зашел я в таком бодром, искрящемся настроении в ресторанчик, уселся за стол; подошла очень недурная собой русская дама и, сделав независимое лицо аристократки времен Французской революции, ведомой на гильотину, кротко спросила:

– Чего вы хотите?

– Обнять весь мир, – искренно ответил я, еле сдерживая бурлящую внутри молодую радость жизни.

– Отчего все мужчины думают, – грустно сказала дама, – что если мы служим здесь кельнершами, то нам можно делать всякие предложения…

Я заверил ее, что в отношении к ней лично у меня нет никаких агрессивных планов, и заказал телячью котлету и пиво.

– Салату желаете? – осведомилась она таким душераздирающим тоном, будто спрашивала: сейчас меня будете расстреливать или потом?

– О, да! Украсьте салатом мою сиротливую жизнь, – игриво отвечал я, желая немного развлечь ее. – Вы, наверное, беженка?

– Ах, и не говорите. Сейчас принесу пиво, а потом котлету.

Когда она вернулась, я сказал ей:

– Если вам не скучно, посидите со мной, поболтаем.

– Не скучно! А какое, спрашивается, веселье?.. Чему радоваться? Ах, вы знаете – раньше у меня были свои лошади, я приемы делала, а теперь… ботинок не на что купить.

Я отхлебнул пива. Оно показалось мне горьковатым.

– Сестра лежит с ангиной. Хозяева дома, греки, оскорбляют, потому что мы русские…

Я сделал второй глоток. Пиво как будто сделалось еще горче.

– Ничего. Даст бог, все уладится. Опять будем жить хорошо.

– Не верю я. Ни во что не верю. Наверное, скоро все перемрем. Муж в Совдепии остался. Наверное, убили.

Отхлебнул, опустил голову.

Решительно, черт их возьми, пивные заводы стали беззастенчиво прибавлять желчь в пиво.

– А может, муж и жив, – утешил я.

– А если и жив, так с голоду умер.

Я сочувственно покачал головой, отломил поджаренную хрустящую корочку булки и, посолив, положил в рот.

– Гм… Вот белый хлеб, – со стоном заметила кельнерша. – У нас тут его сколько угодно, белого, мягкого, свежего, а там серый, как глина, со щепочками, с половой, со жмыхами. Да если бы этакую порцию туда перенести, так хватило бы на четырех человек. Да и рыдали бы, пережевывая.

Все это было совершенно справедливо, но почему деревцо за окном вяло опустило ветки, портрет Венизелоса скривился на сторону, солнечное пятно на стене погасло и прожеванный кусочек хлеба никак не хотел, несмотря на мои судорожные усилия, проскочить в горло… Я облил его глотком пива вкуса хины, мучительно улыбнулся и заметил:

– Но ведь если я сейчас не буду есть этого хлеба, я им этим не помогу?..

– Им уже ничто не поможет. Как мучаются! Как мучаются! От голода распухает лицо и все тело покрывается кровоточащими струпьями…

Она встала и пошла за котлетой.

Котлета оказалась на редкость сочная, в сухариках, с картошечкой, нарезанной этакими столбиками.

Я отрезал кус, мазнул горчицей и увенчал кусочком огурца.

– Я читала, что от голода шея начинает пухнуть и гнить. Отчего бы это?

– Не знаю отчего, – угрюмо промолвил я. Мне показалось, что кусочек котлеты на вилке покраснел, распух и в нем что-то зашевелилось…

– Да… Вот вы, например, можете себе позволить здесь удовольствие съесть две или три жареные котлеты, а там даже дров нет, чтобы сварить головку ржавой селедки…

Ах, как все это было справедливо!.. Но котлета покоробилась, съежилась и сделалась вялой, неаппетитной…

– Дайте счет, – со вздохом попросил я.

Она черкнула что-то в книжечке, сардонически улыбаясь:

– Иногда пишешь счет, да как вспомнишь, чем была раньше, как роскошно жила, так слезы и застилают глаза: цифр даже не вижу…

– Прощайте, – пробормотал я.

– Куда ж вы так скоро?

– Пойти на кладбище, что ли, повеситься.

– Да уж теперь это только и остается, – с готовностью одобрила она.

* * *

Вчера снова накатило на меня такое бодрое бурливое настроение. Я шел по улице, чуть не приплясывая, и, наконец, решил:

– Не зайти ли в ресторанчик?.. Только – дудки! В этот уж не пойду. Эта милая девушка снова доведет меня до логической мысли привязаться веревкой за шею к перилам Галатского моста, да и спрыгнуть вниз…

Поэтому я, насвистывая нечто мелодичное, вошел в другой ресторан и… первое, на что я наткнулся, была та давешняя кельнерша.

– Вы… Здесь? – оторопел я.

– Да… Садитесь. Представьте, мне тот хозяин отказал. Вы, говорит, не умеете обращаться с публикой… А я уж, можно сказать, всякого как родного встречаю. Все, что есть на душе, все выложишь. Что будете кушать? А у сестрицы, представьте, кроме ангины еще и дезинтерия… Несчастье за несчастьем… Садитесь! Куда ж вы?!

Благородная девушка

Самым серьезным человеком в свете я считаю своего друга Степана Фолиантова.

Даже в имени его и фамилии – есть что-то солидное, несокрушимое…

Поэтому я имел полное право окаменеть от изумления, когда одним весенним вечером он, как экваториальная буря, ворвался ко мне и сообщил, изнемогая на каждом слоге:

– Ну, конец, брат! Поздравь меня – я влюблен.

Если бы дьякон соборной церкви остриг волосы, вымазал лицо жженой пробкой и, надев красный фрак, выступил в кафе-концерте на эстраде в качестве негра, исполняющего кика-пу, – это было бы более подходящее, чем то, что сообщил мне Фолиантов.

– С ума ты сошел? – недоверчиво ахнул я.

– Ну, конечно! Я об этом же и говорю. Ах, какая женщина! Понимаешь: ручки, ножки и губки такие маленькие, что… что…

– Что их совсем не видно? – подсказал я.

– А?.. Ну, это ты уж хватил. Нет, их видно, но они просто крохотные. А глаза, наоборот, такие огромные, что…

– Что занимают территорию всего лица?!

– А? Ну, ты скажешь тоже. Просто огромные глаза. И красивые до безобразия!.. Носик…

– Выпей вина и расскажи лучше о характере.

– Характер? Ангельский. Бескорыстие? Дьявольское! Достаточно сказать, что, когда мы бываем в кафе, – она всегда платит свою треть. Идем в театры – она за билеты платит треть. Садимся на извозчика…

– Почему же такая странная дробь – треть?

– А брат же с нами всегда.

– Чей?

– Странный вопрос: ее! Он ко мне очень привязался… Светлая личность! Бываем втроем. Ой, опоздал! Уж ждут.

И умчался этот странный Фолиантов – так же бурно, как и появился.

* * *

На другой день появился расстроенный.

– Выгнала.

– Вот тебе раз. За что?

– Я сдуру предложил денег. У них ведь не густо. И брат кричал тоже. Обиделся. Вот тебе и Константинополь! А говорят – город продажных женщин и торгующих женщинами мужчин.

Он вынул портрет прехорошенькой девушки и принялся жадно целовать его.

– Дай и я поцелую, – попросил я, глубоко растроганный.

– На. Ты ее тоже полюбишь, когда узнаешь.

Мы долго по очереди целовали портрет и потом сидели, глядя друг на друга со слезами на глазах…

– Ты, наверное, грубо предложил ей деньги, – укоризненно сказал я. – Вот она тебя и выгнала. А ты сделай как-нибудь деликатнее…

– Ну? Как же?

– Выдай ей вексель на круглую сумму и объясни, что все мы, мол, под Богом ходим, что мало ли что может случиться и что, если ты умрешь, для тебя будет невыносимой мысль, что любимый человек бедствует. Сколько ты ей, дурья голова, предложил?

– 500 лир.

– Ну, вот и напиши на эту сумму. Да вложи в коробку с шоколадом. Все-таки вексель в шоколаде – это не грубые материальные деньги в кулаке.

– А если совсем выгонит?

– В Константинополе-то? Не выгонит.

Умчался Фолиантов.

* * *

Примчался Фолиантов:

– Что было! Слезы, истерика. «Так ты, говорит, думаешь, что я тебя из-за денег люблю?! Уходи!» Два часа на коленках стоял. Сказал, что, если не возьмет, – пойду и утоплюсь в Босфоре. Она страшно испугалась, заплакала еще раз и взяла. Просила только брату не говорить.

– Вот видишь, как все хорошо.

Через два дня случилось происшествие, которое потрясло не только Фолиантова, но и меня.

– Понимаешь, – рассказывал он. – Все началось из-за того, что в театре она на кого-то посмотрела, а я приревновал… Вернулись к ней домой, я наговорил ей разных слов и в конце концов сказал, что она меня совершенно не любит. Она заплакала, потом спросила: «Значит, выходит, если я тебя не люблю, то встречаюсь с тобой только из-за материальных интересов?! Так смотри же!» Вскочила, вынула из шкатулки мой злополучный вексель, порвала на клочки и бросила к моим ногам.

Я ахнул:

– Вот это женщина! Прямо-таки Настасья Филипповна из «Идиота»!.. Что ж ты думаешь теперь делать?

 

– Написал уже другой. Так или иначе – всучу ей.

– Вот тебе и Константинополь… – покачал я головой. – Встречусь с ней – в ножки поклонюсь.

Мы оба сияли, как солнце. Два солнца в одной комнате – это была редкая астрономическая комбинация.

* * *

– Помирились! – радостно крикнул мне с извозчика Фолиантов. – Уговорил принять новый. Ну, характер же! Порох.

На Пере, когда один человек едет на извозчике, а другой плетется по мостовой, – трудно разговаривать. Потому я не добился подробностей.

На другой день произошли новые события.

– Это огонь, а не женщина, – кричал мне с порога Фолиантов. – Теперь уже не я ее, а она меня приревновала!..

– Ну, и…

– И порвала в клочья второй вексель!

– Третий дай! – кричал я в экстазе.

* * *

С тех пор события приняли более или менее ритмичный характер…

При малейшем поводе эта странная бескорыстная девушка выхватывала из шкатулки пошлейший документ моего друга и тут же в бешенстве ревности или незаслуженной обиды – разрывала его в мелкие клочья.

Друг прибегал ко мне, мы оба долго сидели, растроганные, а потом, как два упорных осла, решали, что это девушке не поможет: она все равно получит новый вексель…

Я помню точно: эта борьба великодуший случалась ровно шесть раз. Шесть векселей было подписано, шесть было выхвачено из шкатулки, шесть, в безумном порыве, было разорвано на глазах друга, шесть раз мы, растроганные, тихо плакали на груди друг у друга…

* * *

А сегодня мой друг Фолиантов явился таким расстроенным, каким я его никогда не видел.

– Шестой изорвала? – догадался я.

Он сидел молча, яростно покусывая головку трости.

– Что ж ты молчишь?.. Как поживает наш цветочек, наше ясное солнышко?..

– Чтоб оно лопнуло, это твое солнышко! – заревел мой друг, стуча тростью по дивану, как по злейшему врагу. – Если бы эту кобылу повесили – я с удовольствием дал бы намыленную веревку!..

– Послушай, Фолиантов… Есть такие границы, которые…

– Нет! Нет никаких границ – понимаешь ты это?! За что я теперь должен платить три тысячи лир или садиться в тюрьму?! А?

– Опомнись, какие три тысячи?!

– Да по векселям, которые я, по твоему же совету, на коленках преподносил этой жадной константинопольской собаке!

– Постой, постой… Об остальном я пока не спрашиваю… Но у нее же был только один твой вексель?..

– Черта с два! Все шесть – целехоньки.

– Да ведь она же их рвала?

– Поддельные рвала! Этот ее альфонс и подделывал под мой почерк.

– Светлая личность?! Ее брат?!

– Брат?! Такой же он ей брат, как ты мне падчерица! Полетел я к ней объясняться, а он выходит и говорит: «Если вы не оставите в покое мою жену и не прекратите преследовать ее своей любовью – я заявлю в английскую полицию!» – «А мои векселя?!» – «Это ваши личные коммерческие отношения – меня они не касаются. Если вы ей дали шесть векселей за проданную вам каустическую соду или подошвенную кожу – кому какое до этого дело? Ведь подпись на векселях ваша?» А?! как тебе это понравится? каустическая сода!!! Подошвенная кожа?!!

– Признаться, – примирительно сказал я, – во всей этой истории я не узнавал до сих пор Константинополя, и это меня втайне немного тревожило. Теперь я снова узнаю его неизменяемое вечное лицо, и это меня успокаивает.

– То есть?!

– Раз девушка оказалась не девушкой, брат не братом, порванные векселя – не порванными и любовь – не любовью, а подошвенным товаром – все в полном порядке… Приветствую тебя, старый изможденный развратный мошенник – Константинополь!

– А как же векселя?..

– Есть деньги?

– Последние три тысячи лир были. Кое-как наскребу.

– Плати. Там заранее рассчитано.

Русские в Византии

Этот осколок константинопольской жизни мне хочется написать в благородной форме исторического романа – так он красочен…

* * *

Стояло ясное погожее утро лета 1921 года.

Впрочем, нет. Стоял вечер.

Автор начинает с утра только потому, что все русские исторические романы начинаются этой фразой.

А на самом деле стоял вечер, когда произошла завязка правдивого бытового романа.

Граф Безухов, не доложившись, неожиданно вошел в комнату жены и застал последнюю (она же была у него и первая) в объятиях своего друга князя Болконского.

Произошла ужасная сцена.

– Милостивый государь! – вскричал взбешенный муж.

– Милостивый государь?

– Вы знаете, что вами осквернен мой семейный очаг!!

– Здесь дама, прошу вас не возвышать голоса. Орет, сам не знает чего.

Закусив нижнюю губу, бледный граф молча сдернул со своей руки перчатку, сделал два шага по направлению к князю и бросил перчатку прямо в лицо врагу.

– Надеюсь, вы понимаете, что это значит?! – угрюмо сказал он.

– Готов к услугам, – холодно поклонился князь Болконский.

– Мои секунданты будут у вас в 10 часов утра.

– Хоть в 9, – с достоинством ответил князь, отыскивая свою шляпу.

* * *

По соглашению сторон поединок решен был на завтра, на дуэльных пистолетах.

Выработав все условия и подробности, секундант графа, полковник Н., спросил у княжеского секунданта, гусарского корнета Ростова:

– Теперь – последний вопрос: у вашего доверителя есть дуэльные пистолеты?

– Никаких нет.

– А у вас?

– Откуда, голубчик? Я из Севастополя эвакуировался с маленьким ручным чемоданчиком… До дуэльных ли тут пистолетов!

– И у моего нету. Что ж теперь делать? Нельзя ли у кого-нибудь попросить на время? Например, у барона Берга?..

– Нашли у кого просить! Барон на Пере «тещиными языками» торгует с лотка – неужели, вы думаете, у него удержится такая ценная штука, как ящик с дуэльными пистолетами. Загнал!

Огорченные, разошлись секунданты по своим доверителям.

– Ну что? – нетерпеливо спросил бледный, с горящими глазами граф Безухов. – Все готово? Когда?

– Черта с два готово! Пистолетов нет.

– Вот тебе раз! У барона Берга нет ли?

– «Тещины языки» есть у барона Берга. Не будете же вы драться «тещиными языками»!

– Может, в магазине можно купить? Если недорого…

– Ваше сиятельство, что вы! В константинопольском магазине?! Дуэльные пистолеты? Да на кой же шут их будут держать? Для греков, торгующих маслинами и халвой?.. Нашли тоже Онегиных!.. Они больше норовят друг друга по шее съездить или – еще проще – обчистить на «пенды-грош», а не дуэль! Заверяю вас, что среди местных греков нет ни Ленских, ни Печориных…

– Гм! Дьявольски глупо… Не отказываться же из-за этого от дуэли!

– Впрочем, попытаюсь пойти еще в одно место: в комиссионный магазин «Окказион» – не найду ли там?..

* * *

– Здравствуйте. Чем могу служить?

– У вас есть дуэльные пистолеты?

– Помилуйте, все есть! Ковры, картины, бриллианты, курительные трубки…

– Ну на кой мне черт курительная трубка. Из нее не выстрелишь.

– Пардон, стреляться хотите? Дуэль?

– Не я. Я по доверенности.

– Ага. Так, так. Присядьте! Ну, желаю удачи. А пистолетики найдутся. Вам пару?

– Не четыре же! Это не кадриль танцевать.

– Нет, я в том смысле спросил, что, может, одним обойдетесь.

– Что вы за чушь городите! Какая же это дуэль с одним пистолетом?!

– А почему же? Сначала первое лицо стреляет, потом, ежели не попал, передает партнеру, тот стреляет, и так далее. Экономически-с.

– Подите вы! Сколько стоит пара?

– Для вас? Двести лир.

– Вы с ума сошли! Они и шестидесяти не стоят!

– Не могу-с. А пистолеты такие, что поставьте в затылок пятерых – пятерых насквозь пронижет.

– Ну, вот! Что ж мы для вашего удовольствия еще четыре пары дуэлянтов подбирать будем? Уступите за сто.

– И разговору такого нет.

* * *

– Ну что?!

– Черт его знает – с ума сошел человек! Он, может, из человеколюбия, но нельзя же драть двести лир за пару! Скажите, сколько вы ассигнуете?

– Мм… Могу отдать все, что имею – сорок лир.

– Впрочем, с какой стати вы сами будете нести все расходы. Вот еще! Пусть противник принимает на себя половину!

– Послушайте! Удобно ли обращаться… по такому поводу!

– В Константинополе все удобно! Я с него и за доктора половину сдеру!..

* * *

Колесо завертелось.

Полковник Н. пошел к корнету Ростову и потребовал, чтобы его доверитель, князь Болконский, заплатил свою долю за пистолеты – 40 лир; корнет пошел к князю – у князя нашлось только 25 лир; корнет отправился к полковнику, но полковник нашел, что шансы не равны, и предложил взять доктора – на счет князя; потом оба пошли в комиссионный магазин и стали торговаться…

Хозяин уступал за полтораста (без зарядов); секунданты давали 60 с зарядами; не сойдясь, оба разошлись по своим доверителям за инструкциями; граф предложил полковнику Н. взять пистолеты напрокат; полковник отправился к корнету Ростову; оба отправились в комиссионный магазин; хозяин согласился на прокат, но просил залог в полтораста лир; оба снова разошлись по доверителям; один из доверителей (граф) согласился дать в залог брошку жены (100 л.) с тем, чтобы князь Болконский доплатил остальное; корнет Ростов отправился к князю, но у князя оказалось всего-навсего 15 лир; граф передал через своего секунданта, что князь саботирует дуэль, а князь ответил через своего секунданта, что бедность не саботаж и что он если и задолжает графу за пистолеты, то впоследствии, когда будут деньги, отдаст; граф чуть было не согласился, но жена его возмутилась. «С какой стати, – говорила она, – раз шансы не равны: если он тебя убьет, он этим самым освобождается от долга, а если ты его убьешь – ты с него ничего не получишь… Я вовсе не желаю терять на вашей дурацкой дуэли!»; граф возразил, что это не дурацкое, а дело чести; графиня ответила в том смысле, что, дескать, какая честь, когда нечего есть; из комиссионного магазина пришел мальчик и простодушно спросил: «А что, теи господа будут стрелять друг у друга или отдумали, потому как, может, найдутся другие покупатели – так отдавать или как?» Граф послал его к князю Болконскому, графиня послала его к черту, а он вместо этого раскрыл зонтик от дождя и побежал домой.

Наступала осень.

* * *

О, Ленские, Печорины, Онегины и Грушницкие! Вам-то небось хорошо было выдерживать свой стиль и благородство, когда и пистолеты под рукой, и камердинеры собственные, и экипажи, и верховые лошади… «Дуэль? Пожалуйста! Такое-то место, такой-то час, деремся на пистолетах»… А попробуйте, милостивый государь господин Ленский, пошататься по «окказионам», да поторговаться до седьмого поту, да войти в сношения с Онегиным на предмет взятия на себя части расходов, да получить от Онегина отказ, потому что у него «юс-пара» в кармане… Так тогда – не «умру ли я, стрелой пронзенный» запоете, а совсем из другой оперы:

 
Помереть не померла,
Только время провела.
 
* * *

Бедные мы сделались, бедные…

И прилично ухлопать-то друг друга не имеем возможности!

Рейтинг@Mail.ru