Артур Дарра
Эфемерно
– Митина… – медленно произнёс я.
«Ох, Митина, – подумал я. – Даже когда тебя нет рядом, ты умудряешься влиять на мою жизнь. Значит, уже второе сражение проиграно мной? Но как долго будет длиться эта война?»
– Подписи тебе поставят, я уже договорилась. Но будет это в конце. Ты уж доведи работу с этим классом хоть до какого-нибудь мало-мальского логического завершения, ладушки?
«Баранушки!» – хотел ответить я. Но промолчал. Как-то уж негоже спорить с беременными.
– Ладушки… – тяжело вздохнул я.
– – – – –
Прости, если излишне вдаюсь в какие-то подробности при описании событий. На самом деле так я лучше восстанавливаю в голове всю картину случившегося. Детали помогают вернуть ей целостность, её реальность…
Прошло уже почти полгода. И иногда мне кажется, что всего этого не было. Как будто всё, что со мной тогда происходило, – выдумка моего подсознания. Психоделический сон, выдаваемый за действительность. А может, всё так и было? Вернее, ничего не было?..
Тогда почему я рассказываю про эти необратимые перемены, ворвавшиеся в мою жизнь прошлым апрелем? Невероятно, как исказилось с тех пор моё чувство времени. Апрель… Как будто с тех пор прошло года два, не меньше.
Думаю, на сегодня достаточно. Спасибо, что выслушиваешь меня. Вернее, вычитываешь. Впрочем, не важно. Главное – ты со мной.
До скорого.
Глава 3. 704
Здравствуй.
Эту запись я хотел бы начать с небольшого предисловия. Сегодня под утро я видел сон. Эмоционально насыщенный и реалистичный. И прежде, чем продолжить свою историю, хочу рассказать именно о нём. Мне почему-то кажется, что всё это как-то связано и важно.
Итак, сон…
Я стёр весь город. Подчистую. И остался совсем один. Стою с кистью в руке в чёрном пространстве и пытаюсь нарисовать новый мир. Свой мир. Но не знаю, какую краску выбрать, с какой стороны подойти к первому мазку, что именно нарисовать?.. Я абсолютно не понимаю, каким должен быть мой мир.
Пока размышляю над всем этим, оказываюсь в другом месте. Передо мной высоченные сосны: густой лес, холодная тишина и тревожный туман. Замерев, я привыкаю какое-то время к новой обстановке и вдруг сквозь туманную завесу замечаю вдалеке что-то, начинающее приобретать очертания. Что-то очень большое, значимое и волшебное.
Я по-прежнему стою с кистью в руке, вглядываясь в нечто неопределённое впереди, и внезапно чувствую сильное желание приблизиться к нему. Ведь там, кажется… море.
Обрадовавшись этой неожиданной находке и надежде, делаю смелый шаг. Затем второй. Да, понимаю я. Сейчас я доберусь до него. Оно совсем рядом. Такое огромное и прекрасное!
Но уже через несколько шагов мои ноги почему-то теряют силу и намертво примерзают к холодной земле. Туман начинает странно обволакивать их, а затем постепенно и всего меня, точно смертоносно-разъедающая кислота. Я ощущаю усиливающийся физический дискомфорт и пытаюсь закричать, позвать на помощь, но не могу выдавить и шёпота – что-то мешает проявить себя. Безнадёжно стараюсь вырваться из этого капкана отчаяния и бессилия, но чем сильнее стараюсь, тем глубже оседаю в нём.
Вдобавок что-то начинает тянуть меня вниз. Я опускаю взгляд и вижу, что земля проглатывает меня.
Мне не добраться до моря, обречённо понимаю я. И, бросив последний взгляд в его сторону… просыпаюсь.
Вот такой сон.
Когда я открыл глаза и оказался в своей комнате, он напомнил мне всё то, о чём я тебе рассказываю. Всё то, что происходило со мной полгода назад и, точно трясина, утягивало в себя.
Тогда у меня словно не было ни единой возможности, ни одного крохотного шанса хоть как-то изменить направление. Я словно принадлежал Происходящему. Принадлежал и, как подчинённый определённой цепи элемент, следовал тому потоку событий, что понёс меня в квартиру Митиных тем солнечным апрельским воскресеньем…
– – – – –
Погода стояла отменная. Будто на улице и во всём мире расцветала Эпоха Жизни, наступал новый век – приятный, лёгкий и манящий своей многообещающей красотой. Снег на улицах исчезал, всходила трава, воздух теплел, обнажая разноцветье города.
Настроение в этот день тоже выдалось отличным. Я, как и всегда, расклеил объявления на положенной территории и, хотя весь перемазался клеем, ни капли не расстроился. В общежитии слегка перекусил и уже в три часа дня отправился по указанному Региной Альфредовной адресу.
Серая невзрачная девятиэтажная малосемейка. От таких сразу же веет душной теснотой, антисанитарией и безысходностью.
Седьмой этаж. Длиннющий коридор. По обеим сторонам, точно паразитические наросты, двери. Я шагаю, вдыхая спёртый воздух. Тусклые лампочки освещают промежутки этого узкого туннеля. Двери, двери… везде двери. Мне нужна «704»-я. Вот и она…
Я остановился перед тёмно-коричневой деревянной границей чьего-то микромирка, маркированного тремя цифрами. Вдохнув глубже и сжав крепче трость, я постучал. И стал всматриваться в глазок – бесполезный элемент мира слепых…
– Кто там? – раздался женский голос за дверью.
– Школьный психолог, – соврал я.
Замок щёлкнул. Дверь приоткрылась, образовав маленькую щель. В ней возникли глаза. И хоть они были направлены не на меня, а, скорее, куда-то вниз, они снова рождали во мне смешанные чувства. Явную тревогу от какой-то странности, но странности – не коварной. Эти глаза словно говорили: «Да, мы необычные, возможно, даже слегка пугающие, но мы здесь не для того, чтобы причинить тебе вред, не волнуйся».
– Входите, – тихо произнесла Анна Евгеньевна.
Немного задержавшись у двери в раздумьях, я вошёл внутрь – и тут меня окатило сильнейшим чувством.
Вот здесь. Именно здесь я и должен был появиться. И именно здесь произойдёт что-то очень значимое в моей жизни.
По правде сказать, такие озарения бывали у меня крайне редко. Но сейчас я ощутил одно из них чрезвычайно ярко.
Анна Евгеньевна отступила на несколько шагов и рассеянно посмотрела на меня – вернее, направила лицо в мою сторону. По словам Регины Альфредовны, она не способна видеть и малейшего проблеска внешней реальности. И действительно… взгляд её беспокойно бегал, ни на чём не задерживаясь. Больше ни один объект в мире не мог его удержать. Абсолютно свободное от всего и обречённое зрение. Зрение, устремлённое в никуда. Ничто не имело сил увлечь его за собой. Цвета и формы вещей, людей, природы теперь существовали лишь в воображении этой женщины и больше не могли своим видом потревожить и заставить её сердце трепетать. Только внутренняя реальность, чёрное незыблемое небытие…
– Извините, у меня может быть не убрано, – еле слышно произнесла она.
– Пустяки, – улыбнулся я, скромно оглядывая помещение: как бы показывая, что для меня это совсем не проблема. И тут же вспомнил, что все мои невербальные приёмы в её мире попросту не существуют.
– Одно дело – когда остальные говорят «у меня не убрано», а другое дело – я. – Она чуть приспустила голову. – Впрочем, сами, наверное, сейчас всё поймёте.
– А Илона дома?
– А вы разве не знаете?.. Она ведь больше не живёт со мной. Переехала к подруге…
– Я не знал этого, – удивился я такому сообщению. Выходит, и Регина Альфредовна не знала, когда посылала меня сюда. Мне полагалось обязательно узнать о состоянии Илоны, пропустившей уже два дня учёбы.
– Она ушла ещё три месяца назад… – продолжала Анна Евгеньевна. – Поэтому я и сказала, что у меня может быть не убрано. Я ведь незрячая. У меня, может, тараканы по стенам бегают, а я этого и не вижу.
Странное дело. Наш диалог всё развивался, выходил на новые тематические витки, но сами мы ещё оставались в крохотной прихожей метр на полтора. Я по-прежнему стоял в кроссовках и с тросточкой в руках. И не то чтобы меня это коробило. Напротив. Просто обычно люди в проходе не застаиваются: сразу идут на кухню или в зал, – а мы как бы удовлетворились прихожей. И диалог наш от этого совсем не становился поверхностным, формальным, а, наоборот, обретал странную глубину. Между нами устанавливался контакт. И, как мне казалось, довольно неплохой.
– Ну, тараканов я у вас пока не вижу, – оглядев стены, произнёс я, – а вот света здесь явно не хватает.
– Ах, да… Им-то я совсем не пользуюсь. Пожалуйста. У двери слева выключатель…
Я включил свет. Тёмная миниатюрная прихожая озарилась, обнажая новые детали. И, конечно, саму Анну Евгеньевну. Я бы дал ей около тридцати пяти. Довольно худая, маленькие плечики, впалые щёки и белая, как мел, кожа. Короткие, едва достающие до мочек ушей растрёпанные светлые волосы, чёрный свитер с высоким воротником и белые пижамные штаны. Правая ступня в гипсе, в руке костыль. Вот такая и была Анна Евгеньевна – мама Илоны.
Сам факт появления света, кажется, немного её смутил: она как-то съёжилась, на лице отразилась растерянность, голова снова приспустилась. Странная всё-таки женщина, подумал я. Ой, какая странная. Есть в ней что-то непонятно-настораживающее.
– Кто-нибудь в моём доме, – заговорила она со слабой усмешкой, – может забыть выключить свет, и он так и будет гореть до тех самых пор, пока кто-нибудь снова не придёт и не выключит его. Вы проходите в комнату, пожалуйста.
Я ей кивнул. Потом снова поймал себя на мысли, что кивок мой она видеть не могла. Сказал «угу» и, разувшись, прошёл через малюсенькую кухню-коробочку в единственную комнату. По размерам – как моя в общежитии. Незаправленный после сна раскладной диван, парочка неказистых деревянных табуреток, столик у окна со швейной машинкой, да телевизор на полу, накрытый тканью. Таковы микроноры в этом микромире. Мне, существу общажному, в общем-то к подобным пейзажам не привыкать.
Следом вошла Анна Евгеньевна. Я осмелился пристально посмотреть ей прямо в глаза. Эти глаза. Они не видят, но через них словно зрит что-то иное…
– Сегодня на улице солнечно, да? – спросила она.
– О, да… – ответил я, стараясь говорить как можно спокойнее. – Сегодня просто замечательный день. Тепло и ясно. Ветерок, правда, гуляет. Но он такой, знаете… с ароматом настоящей весны, что ли.
– С ароматом Жизни, – вдруг произнесла она.
– Ага, – кивнул я, тихонько перекручивая во влажных ладонях трость. – Именно так.
На какое-то время я остался в комнате один: посмотрел несколько детских фотографий Илоны, лежавших на подоконнике, досконально изучил само окружение. Вскоре с небольшим подносом в одной руке вошла Анна Евгеньевна: несла две маленькие чашки, при этом удерживая костыль в другой руке. Я тут же ринулся к ней на помощь: «Давайте я». И, взяв у неё поднос, поставил его на столик, рядом со швейной машинкой.
– Вы, пожалуйста, присаживайтесь, куда вам удобно. И большое вам спасибо, что принесли трость.
Я снова зачем-то кивнул и присел на жёсткую табуретку возле того самого столика.
– Устроюсь здесь, – сообщил я.
– Хорошо, – ответила она и, положив на пол костыль, присела на диван. Правда, только Анна Евгеньевна опустила руку на поверхность дивана, губы её распахнулись, словно она обнаружила нечто ужасное. Тотчас же она принялась торопливо убирать постельное бельё.
– Вы меня простите, пожалуйста… Всё-таки гостей у меня почти никогда не бывает…
– Да ничего страшного, – сказал я искренне. – У Вас очень даже уютная квартира. Маленькая, но уютная.
– И правда, маленькая, – произнесла она, когда собрала постельное бельё. – В этом её преимущество для меня. Очень удобно. Уже выучила каждый сантиметр, все изгибы, повороты… – И спустя несколько мгновений, убрав собранное бельё в сторонку, добавила: – О чём вы хотели поговорить?
Я откашлялся. Мне не хотелось сразу же начинать с новостей об отсутствии на уроках Илоны, о том, что никто в классе понятия не имеет, где она. Поэтому вынул из рюкзака несколько бумажных листов и коротко сказал:
– По поводу тестов Илоны.
– Она ничего не натворила?
– Да нет… не то чтобы натворила… Просто Вы же так и не смогли присутствовать на родительском собрании. А там я рассказывал о результатах тестирования всего класса.
– Илона не сообщила мне, что будет собрание… Понимаете, я ведь сама-то не выхожу из дома, но собрания посещаю с удовольствием. Мне интересно, как она учится. Порой это для меня единственная возможность оставаться в её жизни. Хоть что-то знать о том, что с ней происходит. Но только она безумно стыдится меня… Моей слепоты. Поэтому никогда и не говорит о собраниях – только бы другие родители меня снова не увидели.
– Она сама Вам это сказала?
– Нет. Но это и так понятно.
– Она к Вам вообще не приходит?
– Практически. Последний раз она приходила две с половиной недели назад. Сказала, что в школе собирают деньги. Я дала ей нужную сумму, но при этом уточнила, точно ли для школы? Может, ей просто нужны деньги для себя? Она так обозлилась на меня в этот момент, что даже бросила свои ключи передо мной на пол, сказав, что больше ноги её здесь не будет. После чего ушла. С тех пор не появлялась.
– Хм… – задумался я.
– А несколько дней назад мне позвонила её классная руководительница, спросила, почему собрание уже началось, а никого из родителей Илоны ещё нет. Я ответила, что снова ничего об этом не знала. И стала быстро собираться туда. Знаете, я ведь… очень торопилась… и… когда вошла в школу, не задумывалась ни о чём другом. Я и знать не знала, что в том конце коридора делают ремонт… – Анна Евгеньевна прикусила нижнюю губу, лицо её стало ещё напряжённее. – Так нелепо вышло…
Мной мгновенно стала овладевать жалость к этой женщине. Я молчал, не в состоянии вымолвить ни слова. Что можно сказать в такой ситуации, даже будучи психологом? Слепая… Торопившаяся на собрание, о котором дочь даже не оповестила… И вот теперь – с переломом ноги. А я сижу напротив неё и пытаюсь впаривать ей о каких-то тестах.
Всё моё существо категорически запротивилось воспроизводить информацию с листов, которые я держал в руках: очерчивать образ взбалмошной Илоны, рассказывать о её вызывающем поведении, слабой успеваемости. На это уже не было никаких сил.
– Вы принесли чай? – спросил я, взглянув на поднос.
– Ах, да… – спохватилась Анна Евгеньевна. – Но только это не чай, а какао. Надеюсь, вы не против? Вы не торопитесь?
– Да куда торопиться… Выходной день.
Я передал ей чашку, а вторую пристроил в своих ладонях.
– В школе, наверное, за всю неделю ой как устаёте, и выходные хочется провести для себя. А тут вам приходится носиться по домам учеников.
– Ну… – Я почесал затылок, подыскивая более правдивую ложь. – Такова работа школьного психолога. Ничего не поделаешь.
Она кивнула. Затем произнесла:
– Вы пейте, пожалуйста. Если захотите, можете сходить и налить себе ещё. Но за тараканов, которые могут объявиться на кухне, я, опять же, не ручаюсь…
Я засмеялся.
Выглядела Анна Евгеньевна крайне изведённой жизнью, но росток юмора в ней ещё пробивался. Это свело меня с мыслью, что одна из немногих вещей в быту, которая может спасти человека у самой грани отчаяния, – это именно чувство юмора. Способность посмотреть со смехом на сложившуюся ситуацию, даже когда всё кажется трагичным и безвыходным.
– А теперь ответьте честно, – сказала Анна Евгеньевна. – Вы же не психолог, верно?
Я поперхнулся. Какао чуть не вылезло обратно, а лёгкая улыбка тут же сползла с моего лица.
– Э-э… не совсем… Ещё только учусь. Прохожу практику в школе Илоны…
– Я так и поняла. Это ведь были вы тогда, в коридоре?
Я промолчал, опустив глаза.
– Давайте договоримся сразу, – произнесла Анна Евгеньевна. – Когда вы входите в эту квартиру, всю свою ложь вы оставляете за порогом. Здесь – только честность. Я не могу видеть вашего лица, вашей внешности, ваших действий. И, получается, я полностью доверяюсь вам. Поэтому требую того же и от вас. Только честности. Если вы что-то говорите здесь – говорите это как есть. Никаких увиливаний, притворства и лжи. Если не хотите что-то говорить – тогда можно просто молчать. Это не возбраняется. Договорились?
– Хорошо… – произнёс я, чувствуя, что краснею.
И правда, как-то нехорошо ступать с ложью на устах на порог чужого дома – дома, который дружелюбно принимает тебя и угощает горячим какао.
– Простите меня.
– Не беспокойтесь. Я сразу поняла, что вы ещё учитесь.
– А как Вы поняли, что это был я тогда в коридоре?
– Ваш запах, – произнесла она. – Я сразу его узнала, как только вы вошли. У каждого человека он особенный.
– А какой у меня запах? – тихо спросил я.
– Это сложно описать… – сказала Анна Евгеньевна. – Он как бы о том, что вы перед самой развилкой.
– Перед самой развилкой?..
Некоторое время она задумчиво молчала.
– Люди, – произнесла она, наконец, – у которых в этой жизни уже ничего особенного не будет, никаких душевных потрясений, способных перевернуть жизнь с ног на голову, – у них один запах. У вас – ему противоположный. Как будто вас ожидают большие изменения. Внутренние. И развилка – больше не горизонтальная, а вертикальная. Поэтому тряска ожидается основательная. Но она необходима. Чтобы вытрясти всё старое, вычистив пространство для нового. Действительно, описывать это сложно… Я сама не до конца понимаю. Просто ощущаю это.
– Ого! – удивлённо улыбнулся я. – Ваше интерпретирование запахов крайне необычно. Зачастую, говоря о запахах, люди прибегают к формулировкам типа: резкий, острый, аппетитный, терпкий и так далее. А Вы же описываете его несколько иным путём… метафорически-психологическим.
– Интерпретирование, формулировки… – улыбнулась Анна Евгеньевна. – Сразу видно, что передо мной умный человек сидит!
– Научные словечки… – тоже чуть улыбнулся я. – Да-а, от них сложно отделаться, будучи студентом. Сейчас, с Вами, я ещё не так злоупотребляю, но обычно меня действительно заносит. Произнося их, я закрепляю в голове учебную терминологию. Хотя, если признаться, говоря вслух эти разные умные, звучащие слова везде и всюду, я, пожалуй, просто чувствую себя более компетентным психологом.
– С людьми нужно попроще, – сказала Анна Евгеньевна. И тепло улыбнулась.
– Попроще?
– Угу, – произнесла она, отпивая какао из голубой чашечки с золотым ободком. – Такие заумные словечки будут только отпугивать ваших будущих клиентов. Если вы, конечно, собираетесь работать по специальности и помогать людям.
– Это даже не обсуждается, – сказал я.
– М-м… – выговорила она в задумчивости, как бы взвешивая мои слова и выявляя в них процент искренности. Я знал, что искренности в этих словах хоть отбавляй.
– Так что было на собрании? – спросила Анна Евгеньевна.
Я вкратце рассказал о том, что запомнил: о новых денежных сборах на ремонт.
– Сколько же можно сдавать им на эти «ремонты»? – пожаловалась Анна Евгеньевна.
Потом рассказал, что успеваемость Илоны оставляет желать лучшего. Что нужно бы подтянуть некоторые предметы, так как год завершается. Что на вопросы психологических тестов она порой вовсе не отвечает, а просто рисует на них всякие картинки – что, впрочем, тоже весьма диагностично. Хотя в её случае это, скорее, больше связано с её персональным отношением лично ко мне.
– А что именно рисует?
– Скажем так: картинки не самого пристойного характера, – мягко выдал я.
Анна Евгеньевна приспустила голову.
– В любом случае у них ведь сейчас такой возраст… гормоны, половое созревание… так ведь?
– Так-то да. Всё верно. Сейчас у них половое созревание должно быть в самом разгаре. У девушек вовсю растёт грудь и чрезвычайный интерес к своей внешности. А мальчишки вытягиваются в рост, прибавляют в массе и голоса их ломаются.
– У вас тоже так было в пятнадцать-шестнадцать лет?
– Не совсем, – ответил я, качая головой. – Я почему-то созревал долго. В том плане, что и рост у меня длительный период был невысок: на физкультуре всегда ошивался где-то в хвосте строя. И голос долго оставался каким-то детским, не мужским. Да и растительность на теле росла почему-то крайне медленно.
– Но сейчас ваш голос звучит очень даже красиво. И естественно.
– Да и ростом я в итоге вышел, – улыбнулся я. – Я к тому, что средние возрастные рамки созревания вроде бы и установлены, но, как ни крути, изменения всё равно у всех протекают по-разному. У меня вот только сейчас, в двадцать четыре года, стали волосы на подбородке появляться.
– Я очень признательна вам, что вы говорите откровенно… Рассказываете о себе очень личное. Это, наверняка, не так уж и просто.
– Вы абсолютно правы… Я раньше очень комплексовал из-за всего этого. Всё твоё мужское окружение взрослеет на глазах, становится выраженными самцами с усами и хрипло-привлекательными голосами, а ты остаёшься на прежнем уровне развития, чувствуя себя ребёнком, не сумевшим встроиться в общий для всех процесс физических изменений. Пожалуй, не самое приятное в жизни. Это, знаете ли, вызывает жуткое чувство отделённости от других людей. Пожалуй, в какой-то мере это тоже повлияло на моё постепенное становление одиночкой.
– Вы одиночка?
– Признаться, ещё тот. Кажется, мировоззрением я так и не дозрел до своего возраста. Как ни посмотрю на ровесников, на их жизненные ценности и ориентиры, так тут же душу выворачивать начинает. Поэтому к взаимодействию с ними меня совсем не тянет. Да и вообще уже ни к кому не тянет.
– Не самое завидное положение для будущего психолога, – отметила Анна Евгеньевна.
– И не говорите, – добавил я.
Мы замолчали. Я медленно пил горячий какао.
– Любите какао? – спросил я, чтобы не затягивать наступившее молчание.
– Вы не представляете, насколько! Это моя слабость. Даже наоборот – моя сила. Готова пить его в любое время дня и ночи.
– Это интересно, – улыбнулся я. – А я вот практически и не встречал в своей жизни людей, которые бы, как Вы, так сильно любили этот напиток.
– На самом деле это Илона очень любила какао. Она всегда просила меня покупать его, вот я частенько и заходила за ним в магазин после работы. А дома мы вместе садились и пили. Но это было давно. Очень давно…
Анна Евгеньевна задумалась. Я тоже. Наверное, за толстым слоем того, что мы предпочитаем и любим, сияет какая-то особая тонкая прослойка, которая и сделала это столь дорогим и близким нашему сердцу.
– А что Илона? Как она последние дни? – спросила Анна Евгеньевна.
Обманывать и вилять я больше не имел права. Да и в этом отпала всякая необходимость. Анна Евгеньевна теперь знала, что я всего лишь студент. И знала даже про мой длительный период созревания. Очень необычно рассказывать кому-то другому такие вещи. Буквально щиплет что-то внутри: «Ты что творишь?! А ну прекращай раскрываться! Сейчас же остановись! Иначе будет больно! Люди ведь такие существа: воспользуются твоей открытостью и потом ударят в самое больное место! Закройся! Закройся сейчас же!»
– На следующий день, узнав, что Вы приходили на собрание и что с Вами там… случилась неприятность, Илона тут же сбежала с уроков. И до сих пор не появлялась.
– Стыдится… – На лице Анны Евгеньевны появилась болезненная ухмылка. – Она начала меня стыдиться с того самого момента, как я потеряла зрение. И где же она сейчас?..
– Я не знаю. Наверное, у подруги, как Вы и говорили. У Вас нет её номера? Потому что телефон Илоны недоступен.
– Нет. Илона не стала бы мне давать номер подруги. Да и у подруги ли она… ещё далеко не факт. Ей в голову может прийти всё что угодно.
В следующее мгновение я содрогнулся из-за истошного, нутропробирающего крика. Анна Евгеньевна, как и я, сразу же повернула голову на этот звук, доносившийся откуда-то из-за стены.
Детский крик.
Который через мгновение перетёк в рыдание. На его фоне появился взрослый мужской голос. Разобрать слова было невозможно, но затем последовал новый звук. И, пожалуй, страшнее, чем крик и рыдание.
Звук удара.
А после – опять крик с рыданиями.
Затем снова удар.
И вновь истошный вопль.
По интонации мужского голоса было понятно: грозно отчитывает. И каждая фраза завершалась громким ударом: то ли по лицу, то ли по другой части тела. Треск от удара был отчётливый и, без сомнений, жестокий. Будто били хлыстом.
– Постоянно это происходит… – едва слышно вымолвила Анна Евгеньевна. – Зверски наказывают ребёнка.
Последовал ещё удар. Вопль ребёнка беспрепятственно проникал в нашу маленькую комнату. Замерев, я вслушивался в эти ужасные звуки – не дыша и не в силах пошевелиться. Невероятно странные чувства заёрзали внутри меня. Крохотная квартира. В ней живёт слепая женщина со сломанной ногой. Дочь, прозябая в подростковой путанице, совсем не помогает ей. Соседи за стеной чуть ли не до смерти избивают ребёнка… Да ведь эта квартира – самая настоящая ОБИТЕЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ СТРАДАНИЙ!
– А разве нельзя что-нибудь сделать? – спросил я неожиданно севшим голосом.
– Я уже пыталась… Ходила к ним, говорила, что нельзя так обращаться с ребёнком. Но они и слушать не стали. Сказали, что сами разберутся со своими семейными делами. Однажды я всё-таки осмелилась вызвать полицию. Однако, когда она прибыла, ребёнок ничего не сказал в сторону родителей – настолько они его запугали. На этом всё и закончилось.
Я напряжённо продолжал слушать звуки детского отчаяния, доносившегося из-за стены.
– Вам плохо? – вдруг спросила Анна Евгеньевна.
– Да… немного. Можно мне… в ванную комнату?
– Конечно! – обеспокоенно закивала она. – Идите!
Я встал, прошёл мимо Анны Евгеньевны и закрылся в ванной комнатке. Хотел открыть кран, чтобы ополоснуть лицо холодной водой, но не успел – меня вырвало. Прямо в раковину. И очень громко. Из меня стала выплёскиваться тёмно-коричневая слизь от какао. И что-то ещё. Что-то бесцветное и неопределяемое, но ясно ощущаемое в желудке, когда я сидел там и слушал эти звуки…
Я включил воду посильнее – чтобы Анна Евгеньевна ничего не услышала. Впрочем, она ведь не глухая… Из моих глаз брызнули слёзы: меня снова рвало. Будто какое-то существо свирепо дёргалось внутри меня, пытаясь вырваться наружу через мою глотку. Чёрт подери, это ещё что такое?!
Это всё обитель человеческих страданий.
Именно здесь, в этой квартирке, – скопление всех душевных и физических терзаний. Здесь – центр всей человеческой боли. И во главе этой обители – слепая Анна Евгеньевна с костылём…
Спустя несколько минут я вернулся в комнату. Как же скверно всё получилось. Сначала солгал слепой женщине, излучавшей тёплое гостеприимство, а затем и вовсе облевал её раковину (хотя вроде и отмыл там всё после себя). М-да. Хоть шею себе сворачивай от стыда.
– Вы меня простите, пожалуйста, – сказал я, – но мне, наверное, лучше пойти. Что-то не очень хорошо себя чувствую. Давайте я приду в другой раз? Когда мне станет полегче. И мы с Вами поговорим об Илоне.
– А вас это не затруднит? – осторожно спросила Анна Евгеньевна.
– На период практики – никаких проблем. Пар сейчас нет, так что времени по вечерам хоть отбавляй.
– Тогда приходите. Я бы очень хотела поговорить с вами об Илоне. Вы теперь, пожалуй, единственная ниточка, связывающая нас… Когда придёте в следующий раз? Я хотела бы знать точно, чтобы быть готовой. А то сегодня у меня, как вы сами видели, всё запущено…
– М-м-м… – размышлял я вслух, надевая кроссовки. – Давайте послезавтра, что ли?
– Давайте, – сказала она, ступая с костылём в прихожую. – Буду вас ждать.
– До свидания, – сказал я, выключая за собой в прихожей свет и выходя в тускло озарённый коридор.
– До свидания, – тихо произнесла Анна Евгеньевна.
И дверь обители человеческих страданий закрылась.
