Артур Конан Дойл
Маракотова бездна
Теперь всё наше внимание было поглощено удивительными новыми ощущениями. Кабинка медленно опускалась в океанские глубины. Светло-зелёная вода превратилась в тёмно-оливковую. Потом цвет её сгустился, стал удивительно синим, и этот густо-синий постепенно перешёл в тёмно-пурпурный. Мы спускались всё ниже, ниже: тридцать метров… шестьдесят… девяносто… Трубки действовали превосходно. Мы дышали свободно и естественно, как на палубе. Стрелка глубиномера медленно двигалась по светящемуся циферблату. Сто двадцать… сто пятьдесят… сто восемьдесят метров…
– Как вы себя чувствуете? – прорычал тревожный голос сверху.
– Как нельзя лучше! – крикнул в ответ Маракот.
Но свет убывал. Теперь наступили тусклые серые сумерки.
– Остановитесь! – распорядился Маракот.
Мы перестали двигаться и повисли на глубине двухсот десяти метров ниже поверхности океана. Я услыхал щёлканье выключателя, и нас залил золотой свет, который выходил сквозь боковые иллюминаторы и посылал длинные мерцающие лучи в окружающие нас водные пустыни. Прильнув лицом к толстому стеклу, каждый у своего иллюминатора, мы увидели зрелище, невиданное ещё ни одним человеком.
До сего времени глубинная жизнь океана была известна только благодаря отдельным рыбам, которые были слишком медлительны, чтобы увернуться от неуклюжего трала, или слишком глупы, чтобы не угодить в невод. Теперь же мы видели удивительный подводный мир таким, каков он есть на самом деле. Океан оказался гораздо населённее земли. Огромные морские пространства, расстилавшиеся перед нами, не уступали Бродвею в субботу вечером, Ломбард-стрит перед праздничным днём. Мы уже прошли те верхние слои, где рыбы либо бесцветны, либо обладают настоящей морской окраской: ультрамариновой сверху и серебряной снизу. Здесь были создания всевозможной окраски и формы, все, какие может породить море. Нежные лептоцефалии проносились сквозь туннель света, как ленточки из серебра. Медленно изгибалась змееобразная мурена – вьюн морских глубин; чёрный морской ёж, в котором только и есть что колючки да рот, глупо глазел на нас. Порой подплывала каракатица и смотрела на нас человечески-зловещими глазами, мелькала какая-нибудь цистома или глаукус, оживляя всю сцену, подобно цветку. Огромная лошадиная макрель свирепо налетала на иллюминатор, пока не появилась тёмная тень акулы, – и макрель исчезла в её раскрывшейся пасти.
Доктор Маракот сидел с записной книжкой на коленях, заносил в неё свои наблюдения и безостановочно бормотал.
– Что это? Что это? – слышал я. – Да, да, химера мирабилис Майкла Сарса. Подумать только, а вон там лепидион, но, насколько я могу судить, новый вид. Заметьте этого макруруса, мистер Хедли: его окраска отличается от тех, которые попадаются нам в сеть.
Один лишь раз он был застигнут врасплох – когда длинный овальный предмет промелькнул с большой быстротой сверху мимо его окна и оставил позади себя вибрирующий след, тянувшийся как нитка. Признаюсь, я был озадачен не меньше доктора. Загадку разрешил Билл Сканлэн.
– Сдаётся мне, этот простак Джон Свинни опустил свой лот рядом с нами. Решил, видно, напомнить нам, что мы не одни.
– Верно, верно! – сказал, улыбаясь, Маракот. – Новый род глубоководной фауны, мистер Хедли, – с проволочным хвостом и свинцом на носу… Но конечно, им необходимо производить промеры, чтобы держаться над нашей подводной мелью. Всё идёт хорошо, капитан! – крикнул он. – Продолжайте спуск!
И мы опять пошли вниз. Маракот выключил электрический свет, и всё снова погрузилось в полную темноту, светился лишь фосфоресцирующий циферблат глубиномера, который отмечал наше погружение. Мы чувствовали движение только по лёгкому покачиванию. И лишь движущаяся по циферблату стрелка с несомненностью показывала нам, в каком ужасающем, в каком непостижимом положении мы находимся. Теперь мы были на глубине трёхсот метров, и воздух в кабинке становился спёртым. Сканлэн открыл кран вытяжной трубки, и дышать стало легче. Когда стрелка показала четыреста пятьдесят метров, мы остановились и вновь осветили океанскую глубь. Какая-то большая тёмная масса прошла мимо нас, но мы не могли определить, была ли это меч-рыба, или глубоководная акула, или же какое-нибудь чудовище неизвестной породы. Доктор поспешно выключил свет.
– В этом наша главная опасность! – сказал Маракот. – В глубине водятся такие существа, которым так же легко уничтожить эту бронированную комнату, как носорогу – пчелиный улей.
– Может быть, это киты? – спросил Сканлэн.
– Киты могут забираться и на бо́льшую глубину, – ответил учёный. – Об одном гренландском ките известно, что он утянул около мили каната перпендикулярно вниз. Но кит уходит так глубоко, только когда он ранен или сильно напуган. Это могла быть гигантская каракатица, они встречаются на любой глубине.
– Ну, каракатица небось слишком мягка. Ей нас не продолбить. Но вот смеяться-то она будет, если всё же ухитрится сделать дыру в никелированной стали „Мерибэнкса“.
– Тела их, может быть, и мягки, – ответил профессор, – но клюв большой каракатицы способен продолбить насквозь железный брусок. Один удар этого клюва может просверлить иллюминаторные стёкла толщиной в три сантиметра с такой лёгкостью, словно они сделаны из пергамента.
– Весёленькое дельце! – воскликнул Билл.
Наконец мы почувствовали, что остановились. Толчок был таким лёгким, что мы узнали об остановке, лишь включив свет и увидав вокруг кабинки покойно свернувшиеся кольца каната. Они представляли опасность для наших воздушных трубок, так как могли их запутать, и после приказа Маракота канат подтянули вверх. Циферблат отметил пятьсот сорок метров. Мы неподвижно лежали на вулканическом хребте на дне Атлантики.
II
В то время мы, вероятно, все чувствовали одно и то же. Не хотелось ни двигаться, ни наблюдать. Нам хотелось просто спокойно посидеть и постараться осмыслить происходящее – ведь мы находились в самом центре одного из величайших океанов мира. Но скоро странные видения вокруг кабинки привлекли нас снова к иллюминаторам.
Кабинка опустилась на густые заросли водорослей („Cutleria multifida“, – определил их Маракот), жёлтые плети которых покачивались вокруг нас под давлением глубоководного течения, совсем как ветви деревьев под ветром. Они были не настолько длинны, чтобы закрыть окружающий вид, но огромные листья их цвета тёмного золота, колыхаясь, проплывали перед иллюминаторами. Под водорослями можно было различить тёмную вязкую массу грунта, так густо усеянную маленькими разноцветными существами – голотуриями, осундиями, ежами и ехинодермами, как весной в Англии берега рек усеяны первоцветом и гиацинтами. Эти живые цветы морских глубин, то ярко-красные, то тёмно-пурпурные, то нежно-розовые, сплошь устилали угольно-чёрное дно. Там и сям из выступов подводных скал вырастали гигантские губки, изредка проносились рыбы – обитатели более верхних слоёв воды, мелькая, как разноцветные искры, в лучах наших прожекторов.
Как зачарованные смотрели мы на это феерическое зрелище, когда по телефону донёсся встревоженный голос:
– Ну как вы себя чувствуете на дне? Всё ли благополучно? Не оставайтесь слишком долго: барометр падает и мне это не нравится. Достаточно вам воздуха? Нужно ли вам что-нибудь?
– Всё в порядке, капитан! – весело откликнулся Маракот. – Мы не задержимся. Снабжаете вы нас всем чудесно. Комфортабельно, как в каюте. Распорядитесь потихоньку двигать нас вперёд.
Мы вступили в область светящихся рыб и, потушив свет, в абсолютной темноте, где даже светочувствительная пластинка могла бы висеть часами и не запечатлеть ни единого ультрафиолетового лучика, с величайшим интересом наблюдали жизнь фосфоресцирующих обитателей океана. Как будто на фоне чёрного бархата, медленно проплыли блестящие искорки: казалось, это идёт ночью большой пассажирский пароход, выбрасывающий потоки света через иллюминаторы. У некоторых чудищ были светящиеся зубы, пылавшие в полном мраке, у других – длинные золотистые усы, у третьих язычок пламени качался над головой. Повсюду, насколько хватало глаз, мерцали блестящие точки, и каждое животное спешило по своим делам, освещая себе путь, – ну точь-в-точь таксомоторы на Стрэнде в час театрального разъезда.
Потом мы снова зажгли свет, и доктор стал обозревать морское дно.
– Мы опустились на огромную глубину, и всё же недостаточно глубоко, чтобы увидеть характерные породы низших слоёв океана, – сказал он. – Но ничего не поделаешь. Может быть, в другой раз, с более длинным канатом…
– Типун вам на язык! – взвыл Билл. – Бросьте и думать об этом!
Маракот улыбнулся:
– Ну, вы скоро привыкнете к этим глубинам, Сканлэн. Ведь этот спуск не последний…
– Чёрт знает что! – возмутился Билл.
– Да, привыкнете, и это вам покажется не опаснее, чем спускаться в трюм „Стратфорда“. Вы увидите, мистер Хедли, что дно здесь, насколько мы можем рассмотреть его сквозь плотный слой животных и губок, состоит из пемзы и чёрного базальта, а это указывает на вулканическое происхождение этого хребта. Пожалуй, это вполне подтверждает моё первоначальное предположение, и мы действительно находимся над вершиной древнего вулкана, а Маракотова бездна, – он произнёс эти слова с явным удовольствием, – не что иное, как его внешний склон. Мне пришло в голову – и это будет весьма любопытно – медленно двигать нашу кабинку до края бездны и посмотреть, какая там геологическая формация. Я надеюсь увидеть обрыв невероятной глубины, уходящий перпендикулярно вниз к самому дну океана.
Этот опыт казался мне опасным: кто знает, насколько крепок наш канат, выдержит ли он, если мы попадём в сильное подводное течение. Но когда дело шло о научных исследованиях, Маракот не думал об опасности. Я затаил дыхание, когда лёгкое содрогание стальной кабинки, раздвигавшей длинные плети колыхавшихся водорослей, показало, что канат натянут крепко и тащит нас за собой. Канат блестяще выдержал нашу тяжесть, и с постепенно возрастающей скоростью мы стали скользить по дну океана. Маракот, с компасом в руке, отдавал по телефону распоряжения переменить направление или подтянуть кабинку повыше, чтобы перескочить через препятствия.
– Базальтовый хребет вряд ли больше двух километров в ширину, – объяснил он. – По моим соображениям, пропасть расположена западнее того места, где мы опустились. А если так, то мы очень скоро доползём до неё.
Мы беспрепятственно скользили над вулканическим плато, поросшим золотыми водорослями и сверкавшим тысячами фантастических красок.
Вдруг доктор схватил трубку телефона.
– Стоп! – закричал он. – Мы на месте!
Внезапно нам открылась чудовищная пропасть. Жуткое место, такое увидишь разве что в ночном кошмаре! Блестящие чёрные грани базальта круто обрывались вниз, в неизвестное. По краю пропасти росли мохнатые водоросли, как растёт папоротник на краю обрыва где-нибудь на поверхности земли; за этим колышущимся, точно живым, бордюром шла гладкая блестящая стена бездны. Мы не знали, сколь широка эта пропасть, ибо даже наши сильные прожекторы не могли одолеть мрака. Мы зажгли мощный сигнальный фонарь Люка и направили вниз сильный сноп параллельных лучей. Они падали в бездну всё ниже и ниже, не встречая препятствий, пока не затерялись в непроглядном мраке.
– Поистине поразительно! – воскликнул Маракот, и на его худом лице появилось радостное выражение. – Нечего и думать, что такую глубину можно найти ещё где-нибудь. Существует пропасть Челленджера в восемь тысяч метров у Ландронских островов, есть открытая „Планетой“ пропасть в десять тысяч метров близ Филиппин и ряд других, но, по всей вероятности, Маракотова бездна совершенно исключительна по крутизне спуска и представляет тем больший интерес, что она укрылась от наблюдений всех гидрографических экспедиций – а их было немало, – составлявших карту Атлантики. Едва ли можно сомневаться, что…
Он замер на полуслове, и на лице его застыло выражение любопытства и удивления. Мы с Биллом бросились к иллюминатору и окаменели при виде поразительного зрелища. Какое-то крупное животное поднималось к нам из глубины по световому туннелю. Оно было ещё далеко и освещено слабо, и мы едва могли различить огромное чёрное тело, медленными хищными движениями поднимавшееся всё выше и выше. Оно загребало каким-то непонятным образом и вот уже, тускло отсвечивая, появилось у края пропасти, и теперь, при ярком свете, мы смогли его рассмотреть. Это было существо, неизвестное науке, но в нём был ряд особенностей, известных каждому из нас. Это чудовище, слишком длинное для гигантского краба и слишком короткое для гигантского рака, больше всего походило на морского рака: две огромные клешни торчали у него по бокам, а пара тяжёлых громадных усов вибрировала над чёрными, круглыми злыми глазами навыкате. Панцирь светло-жёлтого цвета в окружности метра три, а в длину, не считая усов, чудовище было не меньше десяти метров!
– Поразительно! – воскликнул Маракот, лихорадочно черкая в записной книжке. – Глаза на подвижных члениках, эластичные суставы – род Сrustaceae, вид неизвестен. Crustaceus Maracoti. Почему бы и не так, а?
– Чёрт с ним, с его именем! Ей-ей, оно лезет прямёхонько на нас! – закричал Билл. – Слушайте, док, а не лучше ли нам выключить свет?
– Одну минутку! Только набросаю его очертания! – воскликнул натуралист. – Да-да, теперь тушите.
Он щёлкнул выключателем, и мы снова очутились в непроглядной тьме, прорезаемой фосфоресцирующими точками, пролетавшими, как метеоры в безлунную ночь.
– В жизни не видал более мерзкой скотины, – проворчал Билл, вытирая пот со лба. – Чувствуешь себя как наутро после попойки.
– Он и в самом деле страшен на вид, – заметил Маракот, – но, вероятно, ещё страшнее иметь с ним дело и испытать силу его клешней. Однако в стальной кабинке мы в полной безопасности и можем наблюдать его в своё удовольствие…
Только он произнёс эти слова, как по внешней стенке точно киркой ударили. Потом царапанье, скрежет и новый удар…
– Слушайте, ему хочется к нам! – в ужасе закричал Билл. – Нет, право, надо было написать на дверях: „Посторонним вход запрещается“.
Он старался шутить, но дрожащий голос выдавал его волнение. Сознаюсь, что и у меня поджилки затряслись, когда я убедился, что чудовище ощупывает нашу кабинку, размышляя, что это за странная банка и найдётся ли в ней съестное, если умеючи её вскрыть.
– Он не может нам повредить, – сказал Маракот, но в голосе его не чувствовалось уверенности. – Пожалуй, лучше его стряхнуть.
И он крикнул в телефонную трубку капитану:
– Поднимите нас на десять-пятнадцать метров!
Через несколько минут мы поднялись над равниной из лавы и закачались в спокойной воде. Но дьявольский рак не отставал. Вскоре мы услышали царапанье и постукивание клешней, которыми он продолжал ощупывать кабинку. Было жутко сидеть в темноте и чувствовать смерть в двух шагах от себя. Выдержит ли стекло, если по нему стукнет огромная клешня? Этот безмолвный вопрос волновал каждого из нас.
Но вскоре выявилась новая страшная опасность. Постукивание перешло на крышу, и мы почувствовали лёгкое покачивание.
– Доктор! – крикнул я отчаянно. – Он задел за канат! Он оборвёт его!
– Слушайте, док, дуем наверх! Довольно мы насмотрелись всего, Билл Сканлэн хочет домой к маме! Позвоните мальчику, пусть поднимает лифт…
– Но мы и половины не исследовали! – закаркал Маракот. – Мы только ещё начали обследовать края пропасти. Измерим хотя бы её ширину. Когда мы доберёмся до противоположного края, я согласен вернуться на поверхность.
И он крикнул в трубку:
– Всё в порядке, капитан! Двигайтесь со скоростью двух узлов, пока я не скажу „стоп“.
Мы медленно двинулись над краем бездны. Раз темнота не спасла нас от нападения, мы включили свет. Одно окно было совершенно закрыто брюхом чудовища. Голова и огромные клешни работали на крыше, и удары по кабинке звучали как погребальный колокол. Чудовище обладало невероятной силой. Никогда ещё смертному не приходилось быть в таком положении: километры воды внизу – и злобное чудовище сверху! Качка усилилась. И вот мы почувствовали, что чудовище дёргает канат! Трубка принесла испуганный крик капитана, а Маракот вскочил, в отчаянии всплеснув руками. Даже внутри кабинки мы слышали скрежет перетираемого каната, звон и свист рвущейся проволоки – и через мгновение мы уже падали в бездонную пропасть.
У меня до сих пор в ушах звенит дикий крик Маракота.
– Канат оборван! Мы пропали! Всё погибло! – вопил он. Потом, схватив телефонную трубку, отчаянно крикнул: – Прощайте, капитан, прощайте все!
Это были наши последние слова, обращённые к людям на земле.
Падение наше не было стремительным, как вы, наверно, ожидаете. Несмотря на солидный вес, пустая внутри кабинка создавала некоторое неустойчивое равновесие, и мы опускались в пропасть медленно и постепенно. Я слышал протяжный скрип, когда мы выскальзывали из страшных объятий чудовища, послужившего причиной нашей гибели; и затем, медленно вращаясь, широкими кругами, мы стали спускаться в бездонную пропасть. Прошло, наверное, не больше пяти минут, но нам они показались часом, когда телефонный провод натянулся и лопнул с тихим стоном, как струна. В ту же минуту лопнула и проводящая воздух трубка, и сквозь отверстие стала по каплям просачиваться солёная вода. Опытные, проворные руки Билла Сканлэна мигом перетянули конец резиновой трубки узлами, и вода перестала течь; а доктор отвинтил пробку, и из баллона с лёгким свистом стал выходить сжатый воздух. Затем лопнул электрический провод, и мгновенно потух свет, но доктор в темноте добрался до аккумуляторов, и на потолке вспыхнули лампочки.
– Света нам хватит на неделю, – проговорил он с кривой усмешкой. – Во всяком случае, мы умрём при свете…
Потом он с досадой покачал головой, и его аскетическое лицо озарилось доброй улыбкой.
– Мне, собственно, всё равно. Я старик, довольно пожил, и моя роль в мире сыграна. Единственное, о чём я сожалею, – зачем я вовлёк двух молодых людей в это опасное предприятие. Я должен был рисковать один.
Я просто и горячо пожал ему руку, не в силах произнести ни слова. Билл Сканлэн тоже молчал. Мы медленно опускались, измеряя скорость падения по теням рыб, поднимавшихся вверх мимо окон. Казалось, что это рыбы поднимаются вверх, а не мы опускаемся вниз. Кабинка сохраняла равновесие, хотя мне казалось, что мы каждую минуту можем перевалиться набок или перевернуться вверх дном. К счастью, наш вес был хорошо сбалансирован, и мы шли ко дну в стоячем положении. Случайно взглянув на глубиномер, я увидел, что мы опустились уже на глубину тысячи шестисот метров.
– Видите, всё выходит так, как я предсказывал, – заметил Маракот с мрачным удовлетворением. – Не мешало бы вам ознакомиться с моим докладом Океанографическому обществу о соотношении давления и глубины. Как бы мне хотелось написать хоть несколько строк туда, наверх, чтобы пристыдить Бюлова из Гессена, который осмелился мне возражать.
– Чёрт подери! Будь у меня такая возможность, я бы не стал тратить её на споры с этим тупоумным ослом! – воскликнул механик. – В Филадельфии живёт одна крошка; когда она узнает, что больше уже не увидит Билла Сканлэна, её прелестные глазки наполнятся слезами. Да, что и говорить, хорошенький мы выбрали путь к нашим предкам.
– Вам не следовало опускаться с нами, – сказал я, пожав ему руку.
– Я счёл бы себя последней дрянью, если б остался наверху, – ответил он. – Нет, это моя прямая обязанность, и я рад, что исполнил её.
Мы помолчали.
– Долго ли ещё? – спросил я доктора.
Он пожал плечами.
– У нас ещё будет время осмотреть дно бездны, – ответил он тихо. – Воздуха в баллоне хватит больше чем на полдня. Опасность в другом – в продуктах выдыхания. Они задушат нас. Если бы мы смогли выпускать углекислоту!
– Это, по-видимому, невозможно.
– У нас есть баллон кислорода. Я захватил его на всякий случай. Вдыхая его время от времени, мы как-нибудь продержимся ещё… Взгляните на глубиномер: мы опустились уже больше чем на три километра.
– Да стоит ли бороться за жизнь? Чем скорее наступит конец, тем лучше, – заметил я.
– Это верно! – подтвердил Сканлэн. – Раз, два – и не копайся!
– И отказаться от поразительного зрелища, которого ещё не видел ни один человек на свете? – возразил Маракот. – Это предательство по отношению к науке! Будем записывать свои наблюдения, даже если им суждено погибнуть вместе с нами. Надо довести игру до конца.
– Да вы молодчага, док! – воскликнул Сканлэн. – Вы нам сто очков вперёд дадите. Ладно, будем играть до последнего грошика!
Мы терпеливо уселись втроём на диван, крепко вцепившись в его ручки; кабинка, колыхаясь и поворачиваясь, опускалась, и рыбы мелькали вверх мимо иллюминаторов…
– Уже пять километров, – заметил Маракот. – Я выпущу немного кислорода, мистер Хедли. Становится очень душно. Забавно, – сухо усмехнулся он, – теперь-то эта бездна уж во всяком случае будет называться бездной Маракота. Когда капитан Хови привезёт эти новости, мои коллеги позаботятся, чтобы эта бездна стала не только моей могилой, но и памятником мне. Даже Бюлов из Гессена…
И он стал бормотать о каких-то своих учёных обидах.
Потом мы снова сидели в тишине и следили, как стрелка подползает к семи километрам. Один раз мы задели за что-то тяжёлое и ударились с такой силой, что чуть не перевернулись набок. Может быть, это была крупная рыба, а может, выступ скалистой стены, вдоль которой мы низвергались вниз. Прежде нам казалось, что хребет находится на страшной глубине, теперь же, когда мы смотрели на него из этой ужасной пропасти, он, на наш взгляд, был чуть ли не на поверхности океана.
Мы всё плыли, вращаясь и описывая круги, сквозь тёмно-зелёные водные пустыни. Циферблат глубиномера показывал семь тысяч шестьсот метров.
– Мы приближаемся к концу путешествия, – сказал Маракот. – Глубиномер Скотта в прошлом году показал восемь тысяч сто сорок пять метров в самом глубоком месте. Может быть, кабинка разлетится от удара. Может быть…
В эту минуту мы „причалили“.
Ни одна любящая мать не опускала с такой нежностью своего первенца на пуховую перинку, как мы опустились на дно Атлантического океана. Толстый эластичный слой мягкого ила, на который мы сели, сыграл роль идеального буфера и спас нас от гибели. Мы боялись шевельнуться на диване, и не напрасно, ибо кабина опустилась краем на выступ скалы, покрытый вязким, желатинистым илом, и на нём мы покачивались, с трудом сохраняя равновесие и ежеминутно рискуя перевернуться. Но через некоторое время кабина утвердилась и застыла неподвижно.
В это мгновение доктор Маракот, пристально смотревший в окно, удивлённо вскрикнул и выключил свет.
Каково же было наше удивление, когда оказалось, что и без электричества мы всё видим. Тусклый рассеянный свет вливался через иллюминаторы в кабинку, как холодное сияние морозного утра. Мы поспешили к окнам и, не прибегая к свету прожекторов, могли рассмотреть окружающее метров на триста во всех направлениях. Это было непостижимо, невероятно, и, однако, спорить с очевидностью не приходилось. Дно океана было освещено!
– А почему бы и нет? – воскликнул Маракот после минутного молчания. – Разве я не предвидел этой возможности? Из чего состоит этот ил? Разве это не продукт разложения биллионов микроскопических органических существ? И разве разложение не сопровождается фосфорическим свечением? Да где же и наблюдать такое свечение, как не здесь? Ах, какая досада – видеть такие изумительные вещи и не иметь возможности сообщить об этом миру!
– Но позвольте, – возразил я, – мы вытаскивали по полтонны ила и никогда не замечали подобного свечения!
– Ну да, очевидно, пока ил поднимали на поверхность, он терял способность фосфоресцировать. Да и что такое полтонны в сравнении с этими безграничными равнинами ила? И смотрите, смотрите, – вдруг возбуждённо вскричал он, – глубоководные существа пасутся на этом органическом ковре, как земные стада на лугу!
Стая крупных чёрных рыб, толстых и неповоротливых, проплыла над самым дном, то и дело поклёвывая что-то. Потом появилось ещё какое-то красное неуклюжее существо, вроде морской коровы; оно меланхолично жевало жвачку перед моим окном. Другие такие же животные паслись тут и там; иногда они поднимали голову и посматривали на странный предмет, так неожиданно появившийся среди них. Я не мог не восхищаться Маракотом, который в этой мрачной обстановке, когда слышалось уже дыхание смерти, повиновался зову науки и лихорадочно записывал свои наблюдения. Не так педантично и углублённо, как он, я, однако, тоже наблюдал, и эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти. Дно океана состоит из красной глины, но здесь поверх неё лежал слой серой глубоководной слизи, образовавший волнистую равнину. Насколько хватало глаз, равнина не была ровной, её пересекали странные круглые холмики, вроде того, на который мы сели, светившиеся всеми цветами радуги. Между холмиками плавали крупные стаи причудливых рыб, большей частью неизвестных науке; они были окрашены во все цвета с преобладанием чёрного и красного. Маракот рассматривал их со сдержанным волнением и делал заметки в записной книжке.
Воздух в кабинке стал очень тяжёлым, и снова мы спаслись, вдохнув кислорода. Как ни странно, мы все чувствовали свирепый, прямо волчий голод и с жадностью набросились на консервированное мясо, хлеб с маслом и виски с водой, предусмотрительно захваченные Маракотом. Немного подкрепившись и освежившись, я поудобнее уселся у иллюминатора, и мне страстно захотелось в последний раз закурить, как вдруг я увидел нечто поднявшее у меня в голове настоящий вихрь мыслей.
Я уже упомянул, что волнистая серая долина была вся испещрена маленькими холмиками. Один, более крупный, высился перед моим окном метрах в десяти. На нём был какой-то странный знак. Присмотревшись к другим холмикам, я с изумлением заметил, что знак этот опоясывает всю видимую мне часть холма. На пороге смерти не так-то легко поддаться постороннему впечатлению, но у меня замерло дыхание и сердце на миг остановилось, когда я догадался, что эти знаки не что иное, как фриз, и что фигуры эти, потерявшие от времени чёткость очертаний, были когда-то, несомненно, высечены рукою человека! Маракот и Сканлэн подбежали к иллюминатору и с изумлением смотрели на эти следы вездесущей деятельности человека.
– Ей-ей, это резьба! – воскликнул Сканлэн. – Верьте слову, эта площадка была когда-то крышей здания! Да и все эти холмики тоже были домами. Слушайте, хозяин, да ведь мы без пересадки приехали в настоящий город!
– Да, это древний город, – ответил Маракот. – Геологи утверждают, что некогда моря были материками, а на месте материков были моря, но я всегда отрицал теорию, что в столь недавние сравнительно времена, как четвертичный период, в Атлантике могли быть какие-нибудь серьёзные катастрофы. Оказывается, рассказ Платона о египетской легенде[6] имеет под собой почву. А эти формации подтверждают теорию, что дно океана осело в результате весьма недавней вулканической деятельности.
– Эти холмики довольно правильно расположены, – заметил я. – Я начинаю думать, что это не отдельные дома, а купола и своего рода украшения крыши одного крупного здания.
– Пожалуй, вы правы, – подтвердил Сканлэн. – Вот посмотрите, четыре крупные по краям и мелкие между ними, как по линейке. А интересно бы посмотреть всё это сооружение! Да в него можно запихать весь завод „Мерибэнкса“, и ещё место останется.
– Непрерывное осаждение морских отложений погребло его до самой кровли, – сказал Маракот. – Но с другой стороны, здание совсем не разрушено. На большой глубине мы наблюдаем постоянную, устойчивую температуру в тридцать два градуса по Фаренгейту[7], и она препятствует процессу разрушения. Даже разложение глубоководных органических осадков, которые устилают дно океана и иногда освещают его, видимо, происходит очень медленно. Но послушайте, это же вовсе не фриз, а надписи!..
Он, без сомнения, был прав. Одни и те же знаки виднелись в разных местах. Конечно же, это были буквы какого-то древнего алфавита.
– Я изучал финикийские памятники письменности, и там встречаются очень похожие начертания, – продолжал он. – Ну, друзья мои, мы с вами увидели погребённый античный город, и это поразительное открытие унесём с собой в могилу. Больше уже ничего не узнать: наша книга знаний прочитана. Я согласен с вами: чем скорее наступит конец, тем лучше!..
Жить нам теперь оставалось совсем недолго. Воздух был тяжёлый, спёртый. Он так был пропитан углекислотой, что живительная струя сжатого кислорода с трудом выходила из баллона. Встав на диван, можно ещё было глотнуть чистого воздуха, но отравленная зона поднималась всё выше и выше. Доктор Маракот безнадёжно сложил руки и опустил голову на грудь. Сканлэн, отравленный углекислотой, вдруг сполз на пол. У меня кружилась голова и грудь точно налилась свинцом. Я закрыл глаза и стал терять сознание. Потом снова открыл их, чтобы в последний раз увидеть то, что покидал навсегда, и тут же с хриплым криком изумления вскочил на ноги.
К иллюминатору прильнуло лицо человека.
Может, это привиделось мне в бреду? Я вцепился в плечо Маракота и затряс его изо всех сил. Доктор очнулся, выпрямился и, широко раскрыв глаза, безмолвно впился глазами в призрак. Раз и он его увидел, значит это не галлюцинация. Лицо было длинное, узкое, смуглое, с острой бородкой клинышком, живые глаза быстро, пытливо осмотрели внутренность кабинки, и по выражению этих глаз я увидел, что наше положение ему понятно. Он был явно поражён. Электричество горело полным светом, и человеку снаружи наша кабинка представлялась камерой смерти, где один человек уже лежал без чувств, а двое других, с искажёнными, страшными лицами умирающих, отравленные углекислотой, смотрели на него через иллюминатор. Мы оба хватались руками за горло: нам нечем было дышать. Человек снаружи махнул нам рукой и исчез.
– Он бросил нас! – воскликнул Маракот.
– Или пошёл за помощью. Поднимем Сканлэна. На полу он умрёт!
Мы втащили механика на диван и уложили его голову на подушки. Лицо у него посерело, он что-то бормотал в забытьи, но пульс ещё прощупывался.
– Ещё есть надежда! – прохрипел я.
– Но это сумасшествие! – крикнул Маракот. – Разве человек может жить на дне океана? Как он дышит? Это массовая галлюцинация! Мой молодой друг, мы сходим с ума.
И, взглянув на унылый, пустынный, серый ландшафт за окном, я подумал, что, наверно, Маракот прав. Потом мне почудилось движение за окном. Где-то вдали появились туманные тени. Вскоре они превратились в движущиеся фигуры. По дну океана к нам спешила толпа людей.
Через минуту они собрались перед окном и, размахивая руками и жестикулируя, о чём-то оживлённо спорили. Среди толпы было несколько женщин. Один из мужчин, коренастый, большеголовый, с чёрной бородой, видимо, был предводителем. Он зорко осмотрел нашу стальную скорлупу и, благодаря наклону кабины, заметил, что в полу имеется трап. Послав куда-то одного из своих спутников, предводитель стал энергично жестикулировать, приказывая нам открыть трап изнутри.
