Артуро Перес-Реверте
Баталист. Территория команчей

Полная версия

Arturo Pérez-Reverte

El pintor de batallas. Territorio Comanche

Copyright © 2006 by Arturo Pérez-Reverte

Copyright © 1994 by Arturo Pérez-Reverte

© Н. М. Беленькая, перевод, 2006, 2024

© И. И. Ляйтгиб-Бурнаева, перевод, примечания, 2024

© А. Б. Грызунова, примечания, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Иностранка®

Баталист

Блаженный Августин видел, что люди пускаются в плавание по морю, идут на войну… но не ведал о правилах игры.

Блез Паскаль, «Мысли», 452^[1]

1

Он проплыл привычные полторы сотни метров в открытое море и еще столько же к берегу, пока не коснулся ногами круглой прибрежной гальки. Вытерся полотенцем, висевшим на сухом белом стволе выброшенного морем дерева, надел рубашку и сандалии и поднялся по узкой тропинке от бухты к башне. Там он приготовил кофе и принялся за работу. Несколько дней подряд ему не удавалось подобрать нужный оттенок для неба, и теперь он кропотливо наносил на грунт голубые и серые мазки. Последнее время он почти не спал, сон его был беспокойной дремотой, и в эту ночь он наконец понял, что лишь холодные цвета способны правильно оттенить унылую даль, где белесая дымка скрывает силуэты шагающих по кромке моря солдат. Четыре дня подряд, бродя вдоль берега и глядя на поверхность воды, он тщетно пытался уловить странный цвет бледного утреннего неба и затем передать его на фреске легкой лессировкой титановыми белилами.^[2] На этот раз он добавил к белилам кобальт, немного светлой охры и получил пронзительный голубой оттенок. Затем, сделав несколько пробных мазков на подносе, служившем ему палитрой, приглушил тон, добавив немного желтого кадмия, и безостановочно проработал все утро. Наконец сунул кисть в зубы, отступил назад и полюбовался результатом. Теперь море и небо на фреске, покрывающей всю внутреннюю стену башни, сочетались гармоничнее, и, хотя впереди по-прежнему было много работы, он добился главного: зыбкая полоска на далеком размытом дождем горизонте подчеркивала одиночество людей – темных силуэтов с металлическим отблеском доспехов.

Он промыл кисти и разложил их на просушку. Внизу, у подножья отвесных скал, послышались шум мотора и музыка, доносившиеся с туристического катера, который ежедневно в одно и то же время проплывал вдоль берега. Андрéсу Фольку не надо было смотреть на часы: он знал, что настал час пополудни. Как обычно, он услышал женский голос, усиленный громкоговорителем; когда катер подошел к самому берегу, голос раздался сильнее и звонче, потому что теперь звук свободно долетал до башни сквозь кустарник и сосны, которые, несмотря на сильный уклон и каменистую почву, крепко цеплялись к скалам.

«Перед вами бухта Арраэс – когда-то она служила прибежищем берберским корсарам. Наверху возвышается старинная дозорная башня, построенная в начале восемнадцатого века. Башня играла роль защитного сооружения – ее дозорные оповещали окрестные селения о приближении сарацин…»

Он слышал эту женщину ежедневно. Отлично поставленный молодой голос, хорошая дикция. Скорее всего, местный гид, сопровождавший туристов во время трехчасовой прогулки на катере, небольшом бело-голубом суденышке метров двадцати длиной; в остальное время оно стояло на якоре в Пуэрто-Умбрии, где-то между островом Повешенных и Кабо-Мало. В последние два месяца Фольк ежедневно видел с обрыва палубу, по которой разгуливали туристы с фотоаппаратами и видеокамерами, из громкоговорителей доносилась бодрая музыка, такая резкая и оглушительная, что по сравнению с ней женский голос казался нежным и мелодичным.

«В этой сторожевой башне, давно покинутой ее защитниками, живет известный художник, который в настоящее время украшает внутреннюю стену обширной панорамой. К сожалению, башня является частной собственностью и вход в нее запрещен…»

На сей раз женщина говорила по-испански, однако прежде она неоднократно вела экскурсию на английском, итальянском и немецком. Лишь когда раздавался французский язык – четыре или пять раз за все лето, – голос гида был мужским. В любом случае, думал Фольк, сезон вот-вот подойдет к концу, с каждым разом на палубе катера все меньше туристов, еще совсем немного – и ежедневные поездки превратятся в еженедельные, а чуть позже, когда с запада подует резкий зимний ветер, от которого море и небо становятся свинцово-серыми, экскурсии прекратятся совсем.

Он внимательно рассматривал фреску и образовавшиеся на ней новые трещины. Круговая панорама на круглой стене башни складывалась из разрозненных фрагментов, написанных маслом. Остальное пространство покрывали наброски углем, черные линии, разбросанные по белоснежной поверхности грунтовки. Бескрайний тревожный пейзаж, безымянный, безвременный; на его фоне полузасыпанный песком щит, забрызганный кровью средневековый шлем, винтовка над лесом деревянных крестов, обнесенный стеной древний город, современные башни из стекла и бетона были скорее невольными соседями, нежели символами времени.

Фольк работал терпеливо и тщательно. Он неплохо владел техникой, однако не надеялся сотворить шедевр. Он умел рисовать, но был посредственным живописцем и сам это сознавал. По правде говоря, свои способности он оценивал весьма скромно, но фреска предназначалась единственному зрителю, ему самому, и не была произведением искусства. Скорее – детищем памяти, добычей глаз, тридцать лет подряд прикованных к видоискателю фотокамеры. Отсюда раскадровка (более всего здесь уместно именно это слово) и все эти жесткие линии и безжалостно прямые углы, отчасти напоминающие кубизм, отчего силуэты живых существ и предметов казались неумолимо жесткими очертаниями рвов или колючей проволоки. Стена первого этажа представляла собой единую панораму длиной около двадцати пяти метров и почти трехметровой высоты, чью целостность нарушали только два прямоугольника узких окон, расположенных друг против друга, а также входная дверь и винтовая лестница, которая вела на верхний этаж, служивший Фольку жилищем: переносная газовая плита, маленький холодильник, обтянутая парусиной лежанка, стол со стульями, ковер и сундук. Он поселился здесь семь месяцев назад и вполне обжил первые два этажа: заказал подвесной потолок из водонепроницаемого дерева, укрепил стены бетонными балками, сделал оконные ставни и коридор в уборную, выдолбленную в камне на манер узкого полуподвала, выходящего в отвесные скалы. Вода собиралась в специальный резервуар – он громоздился снаружи на крыше сарая, сколоченного из досок и служившего одновременно душем и гаражом для мотоцикла, на котором Фольк каждую неделю ездил в поселок пополнить запас провизии.

Трещины беспокоили Фолька. Слишком уж быстро они появились, сказал он себе. И слишком их много. Дальнейшая судьба фрески его не волновала – у его детища не было будущего, так он решил в тот день, когда нашел заброшенную башню и задумал свою картину; однако они осложнят работу, и она отнимет у него больше времени. Он погрузился в раздумья, и кончики его пальцев пробежали по паутине трещин, покрывающих наиболее завершенную часть фрески, по красным и черным мазкам, изображавшим резкие неровные очертания пылающих стен охваченного пожаром старинного города – что-то от Босха, Гойи и доктора Атля;^[3] дела людские, неумолимый рок и природа образовывали странные сюжеты, замысловато переплетенные в тревожном мареве. Трещины, несомненно, поползут дальше. Они возникли уже давно. Косметический ремонт стены, шпаклевка из песка и цемента, белая акриловая краска не могли спасти дряхлое трехсотлетнее строение, уничтожить полностью губительные следы непогоды и едких испарений, поднимавшихся с моря. Своего рода борьба со временем – у него мирный характер, но оно неизбежно побеждает. Но главная сложность не в трещинах, размышлял Фольк с привычным профессиональным фатализмом, – в конце концов, разнообразных следов разрушения он навидался в своей жизни немало.

Боль – пронзительный укол где-то в правом боку – настигла Фолька, как обычно в это время. Верная их регулярным свиданиям каждые восемь-десять часов, на сей раз она явилась без предупреждения. Фольк остановился, перевел дыхание, дожидаясь, пока утихнет первый приступ; затем взял со стола баночку, достал из нее две таблетки и проглотил их, запив глотком воды. За последние две недели ему пришлось вдвое увеличить дозу. Немного погодя стало полегче; несравненно хуже, когда боль настигает ночью, и, хотя он снимал приступ лекарствами, уснуть не удавалось до рассвета. Он не спеша осматривал расстилавшуюся перед ним панораму: далекий современный город вдали; другой город, на первом плане, охваченный пламенем пожара; сгорбленные фигурки, бегущие от огня, сумрачные силуэты воинов, багровые отсветы пламени – тонкие частые мазки, киноварь на желтом кадмии, – пляшущие на железных стволах ружей с тем особенным блеском, который сразу же бросается в глаза невольного участника событий; бум, бум, бум, ночной топот сапог, лязг железа и винтовок, неизбежный и естественный, как в разыгранной по нотам пьесе; и мгновение спустя человека выгоняют наружу и отрубают – выражаясь проще, сносят – голову. Фольк постарался сделать так, чтобы отблески охваченного пожаром города плавно переходили в серые предутренние сумерки на берегу, так чтобы унылый пейзаж, дождливое небо, дремлющее море сливались с вечной мглой, прелюдией той же самой или в точности подобной ей ночи, и так бесконечными витками – маятник Истории поднимается выше и выше, чтобы затем снова грянуть вниз.

Женщина с катера называла его известным художником. Она всегда повторяла одни и те же слова, и Фольк, который представлял, как туристы наводят объективы фотоаппаратов на башню, спрашивал себя, откуда взялись у нее столь ошибочные сведения (мужчина, проводивший экскурсии по-французски, ни разу не упомянул о хозяине башни). Вероятно, думал он, это было всего лишь уловкой, способом сделать экскурсию насыщеннее. Если Фольк и был известен, то в узкопрофессиональных кругах, и уж никак не своими картинами. После первых юношеских опытов он забросил кисти и краски, твердо убедился, что они навсегда изгнаны из его профессиональной жизни, полной событий, пейзажей и людей, увиденных в глазок фотографической камеры, завораживающего мира красок, переживаний и человеческих лиц, где он искал тот последний, самый главный образ, неуловимое вечное мгновение, которое раскрыло бы тайные законы, правящие в неумолимой математике хаоса. Парадоксально, однако: лишь отложив камеру и взявшись за кисти в поисках иной перспективы – не исключено, что он видел в ней новые многообещающие возможности, – которую ему никогда не удавалось уловить с помощью объектива, Фольк почувствовал близость того, что так долго искал и не мог найти. В конце концов, размышлял он, цель его бесконечных исканий не имела ничего общего с нежной зеленью рисовых полей, пестрой суетой рыночной площади, плачем ребенка и глиной траншеи; она существовала внутри его самого – в горечи собственной памяти и призраках, которые населяли ее берега. В линиях рисунка и цветовых пятнах, неторопливых, аккуратных мазках, которые удаются, лишь когда сердце бьется ровно, а старые жалкие боги с их постылыми страстишками перестают досаждать человеку гневом и милостью.

Панорама, изображающая войну. Такие картины потрясают каждого, будь то знаток или же неискушенный зритель; и Фольк принялся за дело с величайшим усердием, кропотливо используя все свои скромные технические средства. Прежде чем приобрести эту башню и поселиться в ней, он несколько лет собирал материалы, ходил по музеям, изучая жанр, который ни в малейшей степени не интересовал его прежде – даже во времена ученичества и юношеского увлечения живописью. От батальных залов Эскориала и Версаля до фресок Риверы и Ороско, от греческих амфор до мельницы Фрайлес^[4], от специальных книг до произведений, выставленных в музеях Европы и Америки. Глаза Фолька, три десятилетия подряд жадно вбиравшие в себя образы войны, постигали двадцать шесть веков военной иконографии. Его фреска стала результатом этих поисков; в ней было все: надевающие доспехи воины на красной или черной терракоте, легионеры, выгравированные на колонне Траяна^[5], гобелен из Байё^[6], «Флёрюс» Кардучо^[7], «Сен-Кантен» глазами Луки Джордано^[8], кровавая бойня Антонио Темпесты^[9], эскизы Леонардо да Винчи к «Битве при Ангьяри»^[10], гравюры Калло^[11], «Троянский пожар» Кольянтеса^[12], «Второе мая» и «Бедствия» Гойи^[13], «Самоубийство Саула» Брейгеля Старшего, грабежи и пожары Брейгеля Младшего^[14] и Фальконе^[15], сражения Бургундца^[16], «Тетуан» Фортуни^[17], наполеоновские гренадеры и всадники Мейссонье и Детая^[18], кавалерийские атаки Лина, Мейлена^[19] и Роды, «Взятие обители» Пандольфо Рески^[20], ночная битва Маттео Стома^[21], средневековые стычки Паоло Уччелло^[22] и множество других шедевров, которые он изучал целыми днями, месяцами и годами в поиске ключа, секрета, объяснения или правильного приема. Сотни статей и книг, тысячи изображений скапливались вокруг Фолька и внутри его самого, в его башне и в памяти.

Однако батальной живописью дело не ограничивалось. Технические задачи, которые ставил перед ним подобный жанр, вынуждали изучать произведения, посвященные не только войне. В некоторых леденящих кровь картинах и гравюрах Гойи, на фресках и холстах Джотто, Беллини и Пьеро делла Франчески^[23], в мексиканских настенных росписях или в произведениях современных художников – Леже, де Кирико, Шагала или первых кубистов^[24] – Фольк искал и находил решение практических вопросов. Как и мастерство фотографа, выбирающего фокус, свет и экспозицию, старательно наводя объектив на предмет, который он собирается запечатлеть, живопись также предполагает определенную систему формул, законов, опыта, интуиции и, конечно же, вдохновения – если оно есть. Фольк знал кое-какие приемы, владел техникой, но ему весьма недоставало того особенного свойства, которое отличает ремесло от таланта. Осознав это, он еще в юности оставил попытки заняться живописью. Но теперь жизненный опыт и необходимые знания подтолкнули его на отчаянную творческую авантюру: передать образ, который он долго пытался поймать в видоискатель и вынашивал в памяти все последние годы. Глазам внимательного зрителя панорама на стене раскрывала неумолимые законы войны, с виду хаотичной, а по сути – истинного отражения жизни. Он не надеялся создать произведение искусства; он даже не стремился быть оригинальным, хотя изображение представляло собой необычное сочетание и подбор заимствованных из живописи и фотографии сюжетов, чье существование становилось возможным только благодаря художнику, который решил их объединить. По замыслу Фолька фреска не предназначалась для вечной жизни, даже не предполагалось показывать ее посетителям. Закончив работу, он собирался покинуть башню и бросить свое творение на произвол судьбы. В дальнейшем время и стихия довершат его работу, запечатлев своими кистями известные только им сложнейшие математические решения. Это также входило в общий замысел произведения.

Фольк рассматривал окружавший его со всех сторон ландшафт, составленный по большей части из воспоминаний, раздумий, издавна преследовавших его образов, получивших с помощью акриловых красок новую жизнь. Этим образам, которые за долгие годы обошли тысячи километров, блуждая по бесконечным извилистым лабиринтам нервов и кровеносных сосудов, составлявших ткань его мозга, суждено было угаснуть вместе с ним в момент его смерти. Когда-то много лет назад они с Ольвидо Феррара впервые заговорили о батальной живописи. Это было в галерее дворца Альберта в Прато, они стояли напротив картины Джузеппе Пиначчи под названием «После боя»^[25], внушительного исторического полотна с поразительно гармоничной и не совсем правильной композицией, которую ни один профессиональный художник, несмотря на мастерство, искусное владение техническими приемами и опыт, никогда бы не осмелился оспорить. Как странно, сказала она, – среди изувеченных и агонизирующих тел какой-то солдат добивает поверженного врага, похожего на краба в своем шлеме и в непроницаемой броне, – как странно, что почти все значительные художники-баталисты жили до семнадцатого века. А потом никто, за исключением Гойи, не осмеливался изображать человека в минуту, когда его настигает смерть, не решился нарисовать взаправдашнюю кровь вместо героического томатного сока; как видно, заказчики, на чьи средства существовали более поздние художники, считали это излишним. Затем на смену живописи пришла фотография, и все изменилось. Я имею в виду твои работы, Фольк. И не только твои. Однако в наше время такая фотография не приветствуется, правда? Откровенные ужасы социально некорректны. Даже ребенку с поднятыми руками на знаменитой фотографии из Варшавского гетто^[26] сегодня затенили бы лицо, чтобы не нарушать закона о защите детей. Кроме того, в наши времена забыто главное, о чем лишь силой можно заставить камеру лгать. Сегодня все изображающие людей снимки лживы или неубедительны, не важно, напечатан под ними текст или нет. Фотография перестала быть свидетелем, помогающим человеку понять окружающую его реальность. Каждый может спокойно выбрать для себя небольшую порцию ужасов, придающих жизни остроту. Тебе не кажется? Как же мы далеки от старинных портретов, где лицо человека окружает тишина, которая успокаивает глаз и пробуждает совесть. Отныне дежурное сочувствие к любой разновидности жертв освобождает нас от ответственности. От угрызений совести.

В то время Ольвидо не знала, что ее слова (как и другие, произнесенные во Флоренции напротив картины Паоло Уччелло) окажутся пророческими: они с Фольком только еще начинали странствовать вместе по горячим точкам и художественным галереям. Именно ее слова пробудили в Фольке нечто, дремавшее с давних пор, возможно, с того дня, когда одна из его фотографий – молоденький ангольский партизан рыдает над телом друга – была выбрана для рекламы модной одежды, или когда после тщательного изучения снимка Роберта Капы, изображавшего убитого испанского ополченца – канонически правильной военной фотографии, – Фольку внезапно пришло в голову, что ни на одной войне из тех, где ему случалось побывать, он ни разу не видел, чтобы человек погибал в бою в аккуратно заштопанных, безупречно чистых брюках и свежей рубашке.^[27] Эти события, а также многие другие, мелкие и значительные, завершившиеся исчезновением Ольвидо Феррара на Балканах и навсегда отпечатавшиеся в сердце и памяти фотографа, были глухими отзвуками, сложным хитросплетением причин и следствий, которые привели его в башню к фреске.

Оставалось еще много работы – половину стены занимали наброски углем по белой грунтовке, – но Фольк чувствовал удовлетворение. Работа, проделанная в то утро, – берег моря под дождем и корабли, уплывающие прочь от объятого пожаром города, печальный серовато-голубой, размытый горизонт между морем и небом – открывала глазам зрителя невидимые сходящиеся линии, что связывали далекие силуэты, ощетинившиеся блестящими копьями, колонну беженцев, где выделялось лицо женщины: большие глаза, прямая линия лба и подбородка, рука с растопыренными пальцами, пытающаяся скрыть лицо, написанное яркими красками на переднем плане, что подчеркивало его реальность. Никто не в силах изобразить то, чего не познал сам, думал Фольк. Живопись – так же как фотография, влюбленность или просто задушевный разговор – напоминает те пустые комнаты в разбомбленных отелях, разоренные, с выбитыми стеклами, где единственное украшение – пара-другая нехитрых предметов, которые достаешь из собственного рюкзака. Горячие точки, события, портреты; при другом стечении обстоятельств их вполне могли заменить Париж, Тадж-Махал или Бруклинский мост: девять из десяти снимков фотографов-новичков подчиняются ритуалу в поисках кадра, который позволит им войти в избранное общество туристов, собирающих ужасы. У Фолька все наоборот. Он не собирался оправдывать жестокую правдивость своих снимков, подобно другим фотографам – тем, кто утверждает, будто рвется в горячие точки, потому что ненавидит войну и желает покончить с ней навсегда. Он не собирался коллекционировать различные проявления бытия и не пытался их истолковать. Он хотел лишь одного: постичь законы и формулы, подобрать ключ к шифру, который сделает терпимой любую боль. С самого начала он искал нечто особенное: точку отсчета, фокус, который поможет просчитать или уловить интуитивно путаницу изогнутых и прямых линий, головоломку, беспорядочное движение шахматных фигур, сквозь которое проступает механизм жизни и смерти, хаоса и его проявлений; его интересовала война как структура, как голый бесстыдный скелет гигантского космического абсурда. Прежде чем стать автором этой огромной панорамы, изображающей сражение всех сражений, Фольк провел много часов, пытаясь различить некую неведомую закономерность; подобно терпеливому стрелку, которого судьба забрасывает в самые неожиданные места – на террасу разрушенного дома в Бейруте, на берег африканской реки, на перекресток Мостара – в ожидании чуда, которое внезапно появится в объективе, в простой черной коробке его фотокамеры (настоящей платоновской пещере)^[28] и на сетчатке глаза, он выслеживал тайну сложнейшего хитросплетения, какие возвращают жизни ее первоначальный смысл захватывающего путешествия к смерти и небытию. Чтобы прийти к подобным выводам через собственное творчество, многие фотографы и художники уходят от мира, прячась затворниками в своих мастерских. Но у Фолька был иной путь. Забыв о навыках, приобретенных за годы изучения архитектуры и искусства, в двадцать лет он ринулся в горнило войны, держа камеру наготове, – внимательный, чуткий, осторожный, словно любовник, впервые коснувшийся тела возлюбленной. И пока в его жизнь не вошла Ольвидо Феррара, которая затем исчезла из нее навсегда, он верил, что переживет и войну, и любовь.

Фольк пристально всмотрелся в женское лицо – вернее сказать, в его условное изображение на фреске. Этот портрет несколько раз печатали на обложках журналов. Он сделал его почти случайно – его величество случай, усмехнулся он, удачно пойманное мгновение – в лагере беженцев на юге Судана, в обычный рабочий день, ничем не отличавшийся от других таких же рабочих будней, во время осторожных перемещений с камерой в руках среди детей, умирающих от истощения перед объективом, худых женщин с потерянным взглядом, костлявых стариков, чье единственное будущее – воспоминания о прошлом. С однообразным жужжанием «Никон-Ф3» перемотал пленку, и вдруг Фольк краем глаза увидел девушку. Она лежала на плетеной циновке, постеленной прямо на земле. Возле подола ее платья стоял глиняный кувшин с отбитым краем, и она протирала водой лицо усталыми, худыми пальцами. Именно движения рук девушки привлекли внимание Фолька. Он машинально прикинул, сколько кадров оставалось в старой доброй «Лейке 3МД», объектив 50 мм, которая висела у него на поясе. Трех достаточно, подумал он, осторожно направляясь к девушке, стараясь ее не спугнуть; «непрямой подход» называла подобную тактику Ольвидо, с изрядной долей цинизма применявшая в их совместной работе военные термины. Но едва Фольк прицелился видоискателем, выбирая фокус, девушка заметила на земле его тень, подняла голову и взглянула на него в упор. Вот почему он сделал только две экспозиции, поспешно спуская затвор, в то время как чутье подсказывало ему, что нельзя терять ни секунды, потому что в этот лагерь он больше не вернется. Осознавая, что это единственная возможность запечатлеть на пленку увиденное, прежде чем оно исчезнет из его жизни навсегда, он нашарил пальцем ролик регулировки диафрагмы и установил ее на отметке 5.6, что, как ему показалось, соответствовало освещению, на несколько сантиметров сдвинул ось камеры и сделал последний кадр; в следующий миг девушка отвернулась, прикрыв лицо рукой. Фольк успел сделать только три снимка; когда же мгновением позже он приблизился с двумя заряженными камерами наготове, взгляд девушки был совершенно иным, момент упущен. Фольк пустился в обратный путь, думая об этих трех фотографиях. Останутся ли они после проявки пленки и печати такими, какими он их видел, спрашивал он себя, воспроизводя их в памяти. А позже, в красном полумраке темной комнаты, с нетерпением ждал появления линий и красок, наблюдая, как медленно оживает лицо и глаза пристально смотрят на него со дна фотографической кюветы. Просушив отпечатки, Фольк долго разглядывал их, размышляя о том, что он почти вплотную подошел к тайне и ее физическому воплощению. Первые два снимка не удались – подвел фокус; но третий вышел чистым и четким. Девушка была совсем юной и трогательно красивой. В ней была какая-то прозрачная невыразимая красота, которую не портили ни шрам на лбу, ни растрескавшиеся от жажды и жара губы – точно такие трещины виднелись сейчас на его фреске. И все особенности этого образа – шрам, трещины на губах, тонкие костлявые пальцы, касающиеся лица, очертания подбородка и мягкие, чуть заметные линии бровей, уголок пестрой плетеной циновки, спокойное безнадежное смирение – вобрало в себя сияние ее глаз, искорки света в черной радужке. Древняя трагическая маска, где сходятся все неведомые линии и углы. Математика хаоса в нежном лице умирающей девушки.

1. Блаженный Августин… Блез Паскаль, «Мысли», 452. – Здесь и далее фрагменты из «Мыслей» Блеза Паскаля цитируются в переводе Эльги Линецкой (Фельдман); нумерация фрагментов также дается по ее переводу.

2. …передать его на фреске легкой лессировкой титановыми белилами. – Лессировка – способ нанесения красок просвечивающим слоем для более тонкой нюансировки оттенков; был в ходу у всех европейских старых мастеров XV–XVII столетий. Существуют специальные лессировочные краски с повышенным содержанием связующего вещества (лака, масла и т. д.).

3. …очертания пылающих стен охваченного пожаром старинного города – что-то от Босха, Гойи и доктора Атля… – В целом пожары и вулканы – популярные мотивы среди художников-романтиков, хотя встречаются, конечно, не только у них. Нидерландский художник периода Северного Возрождения Иероним Босх (Ерун Антонисон ван Акен, ок. 1450–1516) то и дело изображал городской пожар на дальнем плане своих работ: город горит на правой панели триптихов «Сад земных наслаждений», «Страшный суд» и «Воз сена», на центральной панели «Искушения святого Антония», на левой панели «Распятой мученицы» и т. д. У испанского гравера и художника-романтика Франсиско Хосе де Гойи-и-Лусьентеса (1746–1828) пожар – системообразующий элемент, к примеру, в работах «Пожар, огонь в ночи» (1793–1794) и «Пожар в больнице» (1808–1812), хотя города особо не горят. Доктор Атль (Dr. Atl, Херардо Мурильо, 1875–1964) – мексиканский художник, журналист, писатель и вулканолог; годами писал вулканы – в частности, вулкан Парикутин – и оставил после себя тысячи рисунков и пейзажей маслом, изображающих вулканические ландшафты.

4. …фресок Риверы и Ороско… мельницы Фрайлес… – Диего Ривера (Диего Мария де ла Консепсьон Хуан Непомусено Эстанислао де ла Ривера и Баррьентос Акоста и Родригес, 1886–1957) и Хосе Клементе Ороско (1883–1949) – мексиканские живописцы-монументалисты, одни из основателей движения мексиканского мурализма, благодаря которому фрески с внятным общественно-политическим, гражданским посылом стали популярны сначала в Мексике, а затем и по всему миру; оба, естественно, придерживались левых взглядов. Мельница Фрайлес, – очевидно, имеется в виду одна из нескольких старых мельниц, носящих название «Монашья мельница»; например, такая мельница, совершенно крепостного вида, которая была построена самое позднее в XVI веке и молола муку до середины XX, сохранилась по сей день в Мансадерос-эль-Реаль к северо-западу от Мадрида.

5. …легионеры, выгравированные на колонне Траяна… – 38-метровую колонну Траяна в 113 году н. э. создал архитектор Аполлодор Дамасский; она вся покрыта рельефами, изображающими разные эпизоды двух войн римского императора Траяна с даками, и является ценным источником по военной истории Древнего Рима.

6. …гобелен из Байё… – Гобелен из Байё, он же ковер из Байё, – гобелен XI столетия длиной 70 метров и шириной полметра, на котором изображена история завоевания Англии нормандцами (с позиции этих последних); выполнен в технике разноцветной лоскутной аппликации и шерстяной вышивки по льну.

7. …«Флёрюс» Кардучо… – «Победа при Флёрюсе» («Victoria de Fleurus», 1634; Прадо) – картина работавшего в Испании (в том числе нередко при дворе Филиппа IV) итальянского художника Винченцо Кардуччи (Кардучо, ок. 1578–1638), посвященная сражению Тридцатилетней войны и Нидерландской войны за независимость, произошедшему 29 августа 1622 года между испанцами и протестантами при Флёрюсе на территории современной бельгийской провинции Эно. Битва закончилась тем, что войска протестантов прорвали линию обороны испанцев (понеся серьезные потери) и испанцы были вынуждены снять осаду Берген-оп-Зома, чего протестанты и добивались.

8. …«Сен-Кантен» глазами Луки Джордано… – Лука Джордано (1634–1705) – итальянский художник периода позднего барокко, офортист; в основном работал в Италии, но десять лет был придворным художником испанского короля Карла II Зачарованного. Картина Джордано «Битва при Сен-Кантене» («Batalla de San Quintín», 1692–1693; Прадо) посвящена событию Восьмой Итальянской войны – победе испанских сил над французами 10 августа 1557 года при Сен-Кантене в Пикардии; французские силы под командованием коннетабля Монморанси пытались снять осаду города, которую держали испанцы, но потерпели сокрушительное поражение.

9. …кровавая бойня Антонио Темпесты… – Антонио Темпеста (1555–1630) – итальянский художник-маньерист, гравер и живописец, создатель более полутора тысяч офортов, в том числе серии о событиях военной истории Древнего Рима (по рисункам Отто ван Веена), а также батальных полотен.

10. …эскизы Леонардо да Винчи к «Битве при Ангьяри»… – «Битва при Ангьяри» – неоконченная и считающаяся утраченной фреска да Винчи, сохранившаяся только в копиях (в том числе работы Рубенса, которая хранится в Лувре; эта копия была сделана с более ранней копии). Да Винчи писал фреску в 1503–1506 годах во флорентийском Палаццо Веккьо (а тем временем над другой стеной работал Микеланджело); здание спустя полвека перестроили, и фреску заменила работа Джорджо Вазари; есть пока еще не до конца расследованные подозрения, что Вазари сохранил фреску да Винчи, просто поместив поверх нее свою работу. Битва при Ангьяри – сражение между Миланским герцогством и Итальянской лигой под предводительством Флорентийской республики, произошедшее в ходе Ломбардских войн 29 июня 1440 года у тосканского города Ангьяри; победителем вышла Итальянская лига.

11. …гравюры Калло… – Жак Калло (1592–1635) – лотарингский рисовальщик и гравер, ученик Антонио Темпесты; создал более полутора тысяч гравюр и разработал новую технику офортов. Среди его работ – серия из 18 офортов «Большие бедствия войны» («Les Grandes Misères de la guerre», 1633; Лотарингский музей), созданная по мотивам событий Тридцатилетней войны; серия считается первым в истории Европы пацифистским заявлением.

12. …«Троянский пожар» Кольянтеса… – Франсиско Кольянтес (1599–1656) – испанский художник эпохи барокко; «Троянский пожар» («El incendio de Troya»; Прадо) – его картина маслом не вполне ясной датировки, красочно изображающая падение Трои.

13. …«Второе мая» и «Бедствия» Гойи… – «Восстание 2 мая 1808 года в Мадриде» («El dos de mayo de 1808 en Madrid», 1814; Прадо) – картина Гойи, посвященная восстанию горожан против наполеоновских войск, оккупировавших Мадрид; парной к ней Гойя написал картину «Третье мая 1808 года в Мадриде» («El tres de mayo de 1808 en Madrid»), на которой изображен расстрел повстанцев. «Бедствия войны» («Los desastres de la guerra», 1810–1820) – опубликованная уже после смерти Гойи серия из 82 гравюр, написанных под гнетущим впечатлением от событий Второго мая, затем Пиренейских войн и реставрации Бурбонов; предположительно, отчасти на Гойю повлияли упомянутые выше «Большие Бедствия Войны» Жака Калло.

14. …«Самоубийство Саула» Брейгеля Старшего, грабежи и пожары Брейгеля Младшего… – Питер Брейгель Старший (1525–1569) – нидерландский художник, одна из крупнейших фигур Северного Возрождения; Питер Брейгель Младший (1564–1638) – его старший сын, выросший на творчестве отца, а затем выработавший свой стиль; с развитием карьеры стал предпочитать бытовой жанр и пейзажи, как и его отец, однако поначалу тяготел к изображениям ада, Страшного суда и т. д. «Самоубийство Саула» («De zelfmoord van Saul in de slag tegen de Filistijnen bij Gilboa», 1562; Музей истории искусств, Вена) – масштабная батальная работа Брейгеля Старшего, изображающая соответствующий библейский сюжет (Первая книга Царств, 31: 1–6).

15. …грабежи и пожары… Фальконе… – Аньелло Фальконе (1600–1656) – неаполитанский живописец и гравер эпохи барокко, считается одним из крупнейших художников батального жанра за всю его историю.

16. …сражения Бургундца… – Бургундец (Бургуньон, тж. Боргоньоне) – Жак Куртуа, он же Джакомо Кортезе (1621–1676), франко-итальянский академический художник, живописец, гравер, рисовальщик, мастер батального жанра, зачастую изображавший кавалерию в бою.

17. …«Тетуан» Фортуни… – Мария Фортуни (Мариано Фортуни-и-Марсаль, Мариа Жозеп Мария Бернат Фортунь-и-Марсал, 1838–1874) – испанский художник, представитель романтического ориентализма. «Битва за Тетуан» («La batalla de Tetuan», 1862–1864, Национальный музей искусства Каталонии) – его крупнейшая работа, заказанная ему барселонскими властями и так и не оконченная. Картина изображает важнейшее сражение Испано-марокканской войны 1859–1860 годов, начавшееся 4 февраля 1860 года и продлившееся три дня; в результате испанцы заняли Тетуан, и с этого началась испанская колонизация Северного Марокко. В 1962 году в честь столетия начала работы Фортуни над картиной Сальвадор Дали выставил в Барселоне свою версию «Битвы при Тетуане» – переосмысление, оммаж и пародию – вместе с оригиналом Фортуни.

18. …наполеоновские гренадеры и всадники Мейссонье и Детая… – Жан Луи Эрнест Мейссонье (1815–1891) – французский живописец, график, иллюстратор, скульптор; баталист, очень популярный среди современников. Жан Батист Эдуар Детай (1848–1912) – французский художник-баталист, ученик Мейссонье; материал черпал в том числе из собственного военного опыта, поскольку участвовал во Франко-прусской войне 1870–1871 годов. И учитель, и ученик создали много работ по мотивам событий Наполеоновских войн.

19. …кавалерийские атаки… Мейлена… – Адам Франс ван дер Мейлен (1632–1690) – очень популярный при жизни фламандский живописец, акварелист, гравер, художник-баталист, представитель стиля Людовика XIV (классицизм пополам с барокко и академизмом); был известен, помимо прочего, своим мастерством при изображении лошадей.

20. …«Взятие обители» Пандольфо Рески… – Пандольфо Рески (1643–1699) – итальянский художник-баталист, ученик упомянутого выше Джакомо Кортезе (Бургундца). «Взятие обители» («Un asalto armado en un convento») изображает вооруженное нападение на монастырь.

21. …ночная битва Маттео Стома… – Маттео Стом (1643–1702) – итальянский художник-баталист нидерландского происхождения; очевидно, имеется в виду его картина «Ночная битва христиан с турками перед горящим городом» («Battaglia notturna tra cristiani e turchi dinanzi a una città in fiamme», 1680).

22. …средневековые стычки Паоло Уччелло… – Паоло Уччелло (1397–1475) – флорентийский художник, живописец, рисовальщик периода раннего итальянского Возрождения, увлеченный исследователь перспективы; помимо многого прочего, написал серию из трех картин «Битва при Сан-Романо» («Battaglia di San Romano», 1436–1440; лондонская Национальная галерея; Уффици; Лувр), изображающую разные эпизоды битвы между флорентийцами и сиенцами при Сан-Романо 1 июня 1432 года в ходе Ломбардских войн.

23. …на фресках и холстах Джотто, Беллини и Пьеро делла Франчески… – Джотто ди Бондоне (ок. 1266–1337) – итальянский живописец и архитектор XIV века, ключевая фигура в искусстве Западной Европы, один из первых представителей проторенессанса, чьи работы вдохновляли всех последующих крупнейших художников Возрождения. Якопо Беллини (ок. 1400 – ок. 1470) – один из основателей венецианской школы эпохи раннего Возрождения, отец Джентиле (ок. 1429–1507) и Джованни (ок. 1430–1516) Беллини, живописцев периода кватроченто и тоже представителей венецианской школы. Пьеро дела Франческа (ок. 1420–1492) – живописец и теоретик искусств того же периода, испытавший влияние флорентийской школы; как и Джотто, исследовал живописную перспективу и был сильным геометром.

24. …современных художников – Леже, де Кирико, Шагала или первых кубистов… – Жозеф Фернан Анри Леже (1881–1955) – французский живописец, скульптор, кинематографист, в ранние годы практиковал собственную разновидность кубизма («тубизм»), впоследствии перешел к фигуративному искусству; считается предтечей поп-арта. Джорджо де Кирико (1888–1978) – итальянский художник, основатель направления метафизической живописи и предтеча сюрреализма. Марк Захарович Шагал (1887–1985) – российско-французский живописец, график, сценограф, крупнейшая фигура авангардного искусства. Среди первых кубистов логично назвать, к примеру, Пабло Пикассо, Жоржа Брака, упомянутого Леже, Робера Делоне, Жана Метценже, Альберта Глеза и Анри Ле Фоконье.

25. …картины Джузеппе Пиначчи под названием «После боя»… – Джузеппе Пиначчи (1642–1718) – итальянский художник, один из «старых мастеров». Картина «После боя» («Dopo la battaglia») была написана в период между 1700 и 1718 годами.

26. …ребенку с поднятыми руками на знаменитой фотографии из Варшавского гетто… – Имеется в виду черно-белая фотография, сделанная, по всей видимости, в 1943 году и прилагавшаяся к рапорту Юргена Штропа, командующего немецкими войсками, которые ликвидировали Варшавское гетто; фотограф не установлен, как и личность изображенного мальчика, хотя некоторые люди с фотографии были впоследствии опознаны.

27. …снимка Роберта Капы, изображавшего убитого испанского ополченца… ни разу не видел, чтобы человек погибал в бою в аккуратно заштопанных, безупречно чистых брюках и свежей рубашке. – Роберт Капа (Эндре Эрнё Фридман, 1913–1954) – франко-американский фоторепортер, основатель военной фотожурналистики как жанра, один из создателей первого в мире фотоагентства Magnum Photos (1947). Речь идет о снимке «Павший солдат» («The Falling Soldier», тж. «Loyalist Militiaman at the Moment of Death, Cerro Muriano, September 5, 1936», 1936; Метрополитен-музей), который Капа сделал во время гражданской войны в Испании. На фотографии изображен только что убитый человек в момент падения; долгое время считалось, что это ополченец-анархист Федерико Борель Гарсиа, однако уже с 1970-х годов и личность убитого, и, собственно, достоверность фотографии ряд исследователей подвергает сомнению, поскольку некоторые косвенные признаки указывают на то, что снимок был постановочный, а Капа при жизни сообщал противоречивые сведения об обстоятельствах, в которых его сделал.

28. …в простой черной коробке его фотокамеры (настоящей платоновской пещере)… – Имеется в виду метафора, приводимая Сократом в диалоге Платона «Государство»: Сократ уподобляет людей, чувственно воспринимающих мир и на этом основании полагающих, будто его понимают, узникам, которые закованы в состоянии полной неподвижности в темной пещере и вынуждены постигать проносимые мимо них предметы по теням на стенах от далекого огня.

следующий лист >>