Артуро Перес-Реверте
Карта небесной сферы, или Тайный меридиан
Мужчина, стоявший перед Коем, поднял руку ко лбу и провел ею по голове, словно приглаживая и без того затянутые в хвост волосы, затем повернулся сначала в одну сторону, потом в другую. На губах у него застыла странная горькая усмешка, и Кой решил, что без улыбки этот тип ему нравился гораздо больше.
– Вы скоро услышите обо мне, – бросил он женщине поверх плеча Коя. – Обязательно услышите.
И сразу же взглянул на шофера, который сделал к нему несколько шагов. Словно получив приказ, шофер остановился. И Кой, все время ожидавший удара, напрягшийся всеми мускулами от адреналинового выброса, с облегчением расслабился. Мужчина с хвостиком снова пристально посмотрел на него, будто хотел запечатлеть его в памяти навсегда: роковой взгляд с субтитрами на испанском языке. Мужчина поднял руку с кольцами и наставил на него указательный палец так же, как недавно на женщину, но все же не коснулся Коя. Этим и ограничился – указующий жест был равен угрозе, – затем повернулся на каблуках и пошел к машине, словно вдруг вспомнил о назначенной встрече.
И после быстрой смены кадров, которые Кой внимательно просмотрел: взгляд секретарши с заднего сиденья, ее сигарета, описавшая дугу в воздухе, прежде чем упасть на тротуар, дверца, захлопнувшаяся после того, как мужчина сел рядом с секретаршей, последний взгляд шофера, стоявшего у бордюра, – и взгляд этот был более долгим и многообещающим, чем взгляд босса, – потом снова стук дверцы и тихое урчание мотора, – все закончилось. «Того бензина – в денежном выражении, конечно, – который эта машина пожирает, только чтобы тронуться с места, мне бы хватило прожить дня два», – с грустью подумал Кой.
– Спасибо, – произнес позади женский голос.
Вопреки внешности Кой вовсе не был пессимистом; для того чтобы стать пессимистом, абсолютно необходимо утратить веру в человечество, а Кой так и родился без этой веры. Он просто созерцал жизнь на суше как спектакль, переменчивый, прискорбный и неизбежный; стремился он к одному – держаться подальше, чтобы свести ущерб к минимуму. Наперекор всему в нем до сих пор еще оставалась некоторая наивность – наивность частичная, относящаяся лишь к тому, что не касалось его профессии. Четыре месяца, проведенные в сухом доке, не смогли искоренить в нем нажитое за долгую жизнь в море: ту рассеянность, отстраненность и как бы отчужденность, с какой иные моряки относятся к тем, у кого всегда под ногами твердая земля. Вот и он на некоторые вещи смотрел издалека или даже извне, сохраняя простодушную способность удивляться, как удивлялся в детстве, прилипая перед Рождеством к витринам магазинов игрушек. Правда, теперь он уже был твердо уверен – и эта уверенность порождала в нем не разочарование, а, напротив, облегчение, – что ни одно из бередящих душу чудес ему не предназначено. Его успокаивало сознание, что он не входит в круг избранных, имя его не значится в ведомости у волхвов. Хорошо, когда ничего и ни от кого не ждешь, когда в любой момент можешь вскинуть совсем не тяжелую дорожную сумку на плечо и отправиться в ближайший порт, не сожалея о том, что оставляешь позади. Добро пожаловать на борт. Многие тысячи лет, когда крутобокие корабли еще не взяли курс на Трою, существовали люди с морщинами у рта и ноябрьскими дождливыми сердцами, которых сама их природа подталкивала рано или поздно заглянуть с интересом в черную дыру пистолетного дула; для них море означало выход, и они безошибочно угадывали, когда наступало время покинуть берег. Еще прежде, чем Кой осознал, что он – один из них, он уже был таким – по врожденному инстинкту и по призванию. Как-то в погребке Веракруса одна женщина – а всегда попадались женщины, которые задавали подобные вопросы, – спросила, почему он стал моряком, а не адвокатом или зубным врачом; Кой только пожал плечами, а ответил, когда она уже перестала ждать: «Море – оно чистое». Так и есть. В открытом море воздух свеж, раны зарубцовываются быстрее, а тишина такая плотная, что в ней уже можно выносить вопросы, не имеющие ответа, и не мучиться собственным молчанием. Однажды, в ресторане «Сандерленд» в аргентинском портовом городе Росарио, Кой видел человека, который оказался единственным выжившим после кораблекрушения, единственным из девятнадцати. Пробоина в три часа ночи, судно стоит на якоре, все спят, через пять минут все кончено. Буль-буль. Но что поразило Коя в этом человеке, так это его молчание. Кто-то спросил: как же может быть, что восемнадцать человек в трюме ничего не поняли? Он только молча посмотрел, ему было неловко – все настолько очевидно, что объяснять нечего, – и поднес ко рту кружку с пивом. И Кою от городов с их улицами, запруженными людьми, освещенными, как витрины его детства, тоже делалось неловко; он становился неуклюжим, был не в своей тарелке, как утка вдали от воды или как тот человек из Росарио – молчавший, словно те восемнадцать, еще более молчаливых. Мир так сложно устроен, что смотреть на него можно только с моря; суша обретала спокойные очертания ночью, когда идет четвертая вахта и рулевой – лишь немая тень, а из недр корабля доходит легкое подрагивание машины. Когда от городов оставались лишь далекие цепочки огней, а от самой земли – только проблесковые огни маяка прямо по курсу. Вспышки, которые тревожили, предупреждали снова и снова: внимание, осторожно, держись подальше, опасность. Опасность.
Он не заметил таких сигналов в глазах женщины, когда вернулся к ней, по стакану в каждой руке, пробравшись между толпившимися у стойки бара «Боадас»; и это была его третья ошибка за вечер. Не существует таких сухопутных лоций, где описывались бы все маяки, опасности и навигационные знаки, по которым можно было бы ориентироваться на суше. Не проложены здесь курсы, нет сверенных карт, не промерены ни в футах, ни в метрах мели, не указаны подходы к тому или иному мысу, нет здесь бакенов, ни красных, ни зеленых, ни желтых, ни правил вхождения в акваторию порта, ни чистого горизонта, чтобы определить координаты. На земле всегда идешь вслепую, определяешься только по счислению, и рифы замечаешь, лишь когда уже слышишь рев волн в кабельтове от носа и видишь, как тьма светлеет над бурунами, разбивающимися о скалы. Или когда слышишь, как нежданный камень – все моряки знают, что существует некий камень со своим названием, который подстерегает их повсюду, – скала-убийца со скрежетом разрывает корпус корабля… В такую ужасную минуту любой командир корабля предпочел бы оказаться мертвым.
– Ты быстро, – сказала она.
– В барах я всегда быстрый.
Женщина взглянула на него с любопытством. Слегка улыбнулась – может, потому, что видела, как он двигался к стойке, прокладывая себе дорогу с решимостью маленького юркого буксира, а не стал ждать в стороне от толпившихся клиентов, надеясь привлечь внимание официанта. Себе он взял голубой джин с тоником, ей – сухой мартини и донес стаканы, ловко балансируя ими и не пролив ни капли. А в «Боадасе», да еще вечером, это вполне могло считаться заслугой.
Она смотрела на него через стакан. За стаканом – темная синева, перед нею – светлая прозрачность мартини.
– Ты умеешь пробираться в толпе, ходишь по аукционам и защищаешь слабых женщин, но какое у тебя дело в жизни?
– Я моряк.
– А-а…
– Без корабля.
– А-а…
На «ты» они перешли несколько минут назад. Получасом раньше, при свете фонаря, когда мужчина с седым хвостиком сел в «ауди» и женщина сказала спасибо спине Коя, а он повернулся, чтобы впервые по-настоящему посмотреть на нее, он сказал себе, что до сих пор было все просто, а теперь уже не от него зависит, задержится ли на нем этот задумчивый и немного удивленный взгляд, которым она оглядела его с головы до ног, словно пытаясь определить, к какой из известных ей категорий мужчин принадлежит Кой. Поэтому он ограничился тем, что слегка улыбнулся – осторожно, немного стеснительно: с такой улыбкой матрос объявляет капитану, что нанялся на другое судно; в этот первый миг слова ничего не означают и собеседники знают – только время расставит все по своим местам. Но для Коя проблема заключалась как раз в том, что никто не гарантировал ему, будет ли у него столь необходимое время: ведь ничто не мешало ей снова поблагодарить его и спокойно уйти, исчезнуть навсегда. Решение она принимала десять долгих секунд, которые Кой вытерпел в полной неподвижности и молчании. ЗРШ – Закон расстегнутой ширинки. «Надеюсь, ширинка у меня не расстегнута», – подумал он. Потом увидел, что женщина слегка склонила голову набок – ровно настолько, чтобы ее светлые прямые волосы, постриженные асимметрично с хирургической точностью, коснулись левой веснушчатой щеки. Женщина не улыбнулась и ничего не сказала, а просто медленно пошла по улице, засунув руки в карманы замшевого жакета. На плече у нее висела большая сумка, она придерживала ее локтем. В профиль нос у нее не так уж и хорош – немного приплюснутый, будто она его когда-то сломала. Это не делает ее менее привлекательной, решил Кой, а придает какую-то необычную силу. Женщина шла, глядя в землю прямо перед собой и держась чуть левее, будто позволяя ему идти рядом. Они шагали молча, поодаль друг от друга – ни взглядов, ни объяснений, ничего, – пока она не остановилась на углу, и тут Кой понял, что настала минута, когда надо либо прощаться, либо что-то сказать. Женщина протянула руку и вложила ее в большую и неуклюжую ладонь Коя; он почувствовал крепкое, твердое пожатие, которое совсем не вязалось с девчачьими веснушками, но очень гармонировало со спокойствием ее глаз – а были они все-таки темно-синие, наконец понял Кой.
И тогда он заговорил. Он говорил с той застенчивостью, которая всегда охватывала его, когда он обращался к незнакомым людям: он то пожимал плечами со всей естественностью, то улыбался, а его улыбка – он этого не знал – освещала все лицо и смягчала резкие черты. Он умолк, затем почесал нос и снова заговорил, не думая о том, ждет ее кто-нибудь или нет, в этом ли городе она живет или нет. Он сказал все, что считал должным сказать, и остановился, слегка покачиваясь и затаив дыхание, как школьник, который только что громко ответил урок и без особых надежд ждет вердикта учительницы. Женщина молча смотрела на него долгих десять секунд, затем еще раз склонила голову к плечу так, что волосы коснулись щеки. И сказала: да, а почему бы и нет, ей тоже хотелось бы чего-нибудь выпить. И они направились сначала на площадь Каталунья, потом по Рамблас и улице Тальерс. И, придерживая дверь бара «Боадас», пропуская женщину вперед, Кой впервые ощутил ее запах: никакой парфюмерии, пахла ее кожа в золотистых пятнышках, нежная и горячая и, как представилось ему, на ощупь похожая на шкурку кизиловой ягоды. В баре, пока они двигались к стойке у стены, он отметил, что посетители – и мужчины, и женщины – сначала смотрели на нее, затем на него; он подумал, что по какой-то любопытной причине и мужчины, и женщины сначала смотрят на красивую женщину, а потом уже – изучающим взглядом – на ее спутника: поглядим, мол, что это за тип. Словно проверяя, достоин ли он такой красавицы и сможет ли удержаться на высоте.
– И что же делает в Барселоне моряк без корабля?
Женщина сидела на высоком табурете, положив сумку на колени и опираясь спиной на деревянную стойку, которая шла вдоль стены с фотографиями в рамках и сувенирами заведения. Вместо сережек в ушах у нее были маленькие золотые шарики, на руках – никаких колец. Косметикой она почти не пользовалась. Под воротником белой блузки с расстегнутой верхней пуговицей, на покрытой бесчисленными веснушками коже, Кой заметил блестящую серебряную цепочку.
– Ждет, – ответил он. Потом отхлебнул джина и заметил, что она рассматривает его старую форменную тужурку – наверное, увидела темные пятна на обшлагах там, где когда-то были галуны. – Ждет лучших времен.
– Моряк должен ходить в море.
– Некоторые думают иначе.
– Ты сделал что-то плохое?
Он кивнул с грустной полуулыбкой. Женщина открыла сумку и достала пачку английских сигарет. Ногти у нее были некрасивые – короткие, широкие, неровные. Когда-то она их обкусывала, точно. Может, и сейчас грызет. В пачке оставалась одна сигарета. Женщина прикурила, чиркнув спичкой из коробка с рекламой бельгийского пароходства «Зеланд шип». Кой отметил, что прикуривала она, загородив пламя ладонями, почти мужским жестом. Линия жизни у нее была очень длинная, словно она прожила уже несколько жизней.
– Вина была твоя?
– По закону – да. На моей вахте произошло.
– Столкновение?
– Задел днище. Скала, не указанная на карте.
Так и было. Моряк никогда не скажет «наткнулся», «сел». «Задеть» – вот правильное слово, «задел» днище, «навалился» на причал. Если в Балтийском море при густом тумане одно судно протаранит другое прямо посередине и пустит его ко дну, то это называется – «мы его забодали». Открытая сигаретная пачка лежала на стойке, и Кой уставился на нее. Голова моряка, спасательный круг вместо виньетки и два корабля. Сколько времени он не видел такой пачки «Моряка» без фильтра – а ведь они были всегда. Теперь их редко встретишь, Кой даже не знал, что их по-прежнему выпускают в этих белых, почти квадратных картонных пачках. Забавно, что она их курит: морской аукцион, атлас Уррутия, да и он сам. ЗУС – Закон удивительных совпадений.
– Ты знаешь его историю? – Он показал на пачку.
Женщина посмотрела на нее и удивленно подняла на него глаза:
– Какую историю?
– Историю моряка?
– Этого?
И он ей рассказал. Рассказал, что на ленточке бескозырки у светлобородого моряка – название броненосца, «Герой», на котором он заканчивал службу, рассказал о его юности на борту парусника, изображенного с другой стороны. О том, как мистер Плеер и сыновья купили его вышитый портрет, чтобы выпускать сигареты «Моряк». Кой умолк, женщина курила – сигарета у нее в пальцах постепенно укорачивалась – и смотрела на него.
– Хорошая история, – сказала она через некоторое время.
Кой пожал плечами:
– Она не моя. Ее рассказывает Домино Витали Джеймсу Бонду в «Операции „Гром“». Я ходил на одном танкере, где было много романов Яна Флеминга.
Помнил он также, как на этом танкере, «Палестине», он полтора месяца проторчал под морским арестом в порту Рас-Танура в Саудовской Аравии, в разгар международного кризиса. Доски палубы раскалялись под бешеным солнцем, догонявшим жару до шестидесяти градусов, а члены команды лежали по койкам, задыхаясь от духоты и скуки. «Палестина» была судном несчастливым, невезучим, из тех, на которых все враждуют, все ненавидят всех, перекрывают друг другу кислород: стармех, забившись в угол, бормотал себе под нос пьяную околесицу – ключ от бара прятали, и он пил спирт из лазарета, разбавляя его апельсиновым соком, – а старпом ни за что на свете не сказал бы капитану ни слова, даже если бы танкер через минуту напоролся на риф. В этой плавучей тюрьме свободного времени у Коя было больше чем достаточно, и он читал романы, Флеминга и другие; в эти бесконечные дни, когда через открытый иллюминатор в каюту шел раскаленный воздух, от которого он только часто дышал открытым ртом, как рыба, вынутая из воды, а если поднимался с койки, на мятой грязной простыне оставался мокрый силуэт его обнаженного потного тела. В трех милях от них в греческий танкер попала авиабомба, и дня два из его каюты был виден столб черного дыма, вертикально поднимавшийся в небо, а по ночам – зарево пожара, от которого горизонт становился красным, а темные силуэты стоявших на якоре судов – четкими и очень уязвимыми. Тогда он каждую ночь просыпался от кошмара – ему снилось, что он плавает в море огня.
– Ты много читаешь?
– Читаю. – Кой потрогал свой нос. – Кое-что читаю. Но только про море.
– Есть и другие интересные книги.
– Возможно. Но мне интересно только про море.
Женщина снова посмотрела на него, а он пожал плечами и качнулся из стороны в сторону. Только теперь ему пришло в голову, что ни слова не было сказано ни про типа с седой косицей, ни про то, что она там делала. Даже имени ее он не узнал.
Через три дня в пансионе «Ла Маритима», в своем номере, лежа на спине, Кой созерцал мокрое пятно на потолке. «Kind of Blue»[2]. В наушниках его плеера после «So What»[3], где контрабас тихо замирает, вступил корнет Майлза Дэвиса со своим знаменитым соло на двух нотах – вторая на октаву ниже первой, – и Кой, словно замерев в невесомости, ждал освободительного разрешения темы, единственного вступления ударных, долгой реверберации тарелок и барабанной дроби, устилающей путь медленной, неотвратимой и поразительной меди корнета.
Кой считал себя музыкально безграмотным, но джаз любил – за дерзость и изобретательность. Он пристрастился к джазу, когда ходил третьим помощником на «Федаллахе», сухогрузе пароходства «Зоелайн», где старпомом был галисиец по имени Ньейра, который взял с собой пять пленок Смитсоновской коллекции классического джаза. Там были записи от Скотта Джоплина и Бикса Бейдербека до Телониуса Монка и Орнетта Коулмана, а также Армстронг, Эллингтон, Арт Тэйтум, Билли Холидей, Чарли Паркер и другие. Много ночных часов провел Кой под звездами с чашкой кофе в руке и с джазом, опираясь на леер и глядя в открытое море. Стармех – родом из Бильбао – по имени Горостиола, но более известный как Торпедист Тукуман, тоже любил эту музыку, и все трое дружили с джазом и друг с другом шесть лет, проходя одним и тем же квадрантом, а потом все вместе перешли на «Тештиго», судно-близнец той же компании «Зоелайн» и с тем же легким грузом, фруктами и зерном, ходили между Испанией, Карибами, Северной Европой и югом Соединенных Штатов. Это было самое счастливое время в его жизни.
Сквозь музыку в наушниках пробивались звуки радио, доносившиеся из патио, где всегда сушилось белье и где допоздна занималась дочка хозяйки пансиона. Она была девушкой угрюмой и совсем не обаятельной, Кой улыбался ей из вежливости, не получая в ответ ни улыбки, ни взгляда. Когда-то – в 1844 году, как утверждала табличка на двери, выходившей на улицу Арк-дель-Театре, – здесь размещались бани, а теперь это был дешевый пансион для моряков. Он располагался между старым портом и китайским кварталом, и, разумеется, мамаша, грубоватая дама с выкрашенными в красный цвет волосами, предупреждала дочку с самых юных лет о той опасности, которую представляют для нежного создания их постоянные клиенты – люди неотесанные и бессовестные; они коллекционируют женщин в каждом порту и сходят на берег только ради спиртного, наркотиков и более или менее невинных девиц.
Из окна, перекрывая джаз в наушниках, доносился голос Ноэля Сото, который пел «Ночь самбы в испанском порту», и Кой прибавил громкость. Он был в одних трусах, на животе у него лежала раскрытая корешком кверху книга Патрика О’Брайена «Хозяин морей». Но мысли Коя находились очень далеко от морских странствий капитана Обри и доктора Мэтьюрина. Пятно на потолке своими очертаниями напоминало контурную карту какого-то берега, с мысами и бухтами, и Кой мысленно прокладывал курс между двумя точками, сильнее выступавшими в желтоватом море потолка. И естественно, думал о ней.
Когда они вышли из «Боадаса», лил дождь. Мелкий, хотя довольно противный, он отлакировал мостовые и тротуары, в которых отражались огни, чертил пунктиры в снопах света проезжавших автомобилей. Женщина, видимо, не боялась, что ее замшевый жакет намокнет, и они шагали по бульвару, между газетными и цветочными киосками, которые уже начинали закрываться. Клоун-мим, который стоически терпел изморось, пробивавшую борозды в густом слое белой пудры, был так печален, что повергал в тоску прохожих на двадцать метров вокруг; он посмотрел на них, когда спутница Коя наклонилась, чтобы положить монетку в стоявший на тротуаре цилиндр. Она шла так же, как прежде, – чуть впереди и поглядывая налево от себя, словно предоставляя Кою выбор – идти ли рядом или тихо скрыться. Он украдкой поглядывал на ее профиль, обрамленный волосами, колыхавшимися при ходьбе; она тоже своими темно-синими глазами иногда посматривала на него, будто собиралась подумать о чем-то или просто улыбнуться.
В «Шиллинге» народу было не много. Кой снова взял голубой джин с тоником, женщина решила пить чистый тоник. Официантка Эва, из Бразилии, подавая бокалы, разглядывала ее с вызовом, а потом, приподняв бровь, пристально уставилась на Коя, постукивая при этом по стойке длинными ногтями – теми самыми, покрытыми зеленым лаком ногтями, которые три ночи назад совершенно сознательно вонзила в его голую спину. Но Кой только провел рукой по влажным волосам и продолжал улыбаться своей неизменной, тихой и очень спокойной улыбкой, так что официантка в конце концов только прошептала «ублюдок», тоже улыбнулась и даже не взяла денег за джин. Потом Кой со своей спутницей сели за столик перед большим зеркалом, в котором отражались бутылки, расставленные напротив. Разговор по-прежнему перемежался долгими паузами. Женщина была неразговорчива и к этому времени рассказала только, что работает в музее; лишь минут через пять он понял, что она имела в виду Морской музей в Мадриде. Он пришел к выводу, что она изучала историю, а кто-то – возможно, ее отец – был кадровым военным. Кой не знал, этим ли объясняется ее облик хорошо воспитанной девушки. Угадывал он и ее сдержанную твердость, и внутреннюю, тайную уверенность, которая его пугала.
Лишь гораздо позже, когда они уже брели под аркадами площади Реаль, до Коя дошло, что тип с седой косицей так и не возник в их разговоре. Она упомянула только, что атлас Уррутии – действительно очень ценная вещь, хоть и не уникальная, но Кою так и не стало ясно, приобрела она его для музея или для себя.
– Да, интересный атлас, – уклончиво сказала она, когда Кой намекнул на сцену между нею и мужчиной с хвостиком на улице Консел-де-Сент, – да-да, в приобретении таких вещей всегда кто-то заинтересован. Коллекционеры, – добавила она, помолчав. – Такие вот люди.
Потом слегка наклонила голову и спросила, как ему живется в Барселоне, и стало совершенно ясно, что она хочет сменить тему; Кой рассказал о пансионе «Маритима», о своих прогулках в порту, о солнечных утрах напротив комендатуры военно-морского округа, на террасе «Универсаля», где, заплатив за кружку пива, можно сидеть три-четыре часа с книгой и плеером. Потом заговорил о том, что его ждет, о том, что невозможно жить на суше без работы и без денег. В эту минуту ему показалось, что в конце аркады он видит усатого коротышку с зализанными волосами, в клетчатом пиджаке – этот недомерок был сегодня на аукционе. Кой внимательно посмотрел туда, чтобы окончательно убедиться, и повернулся к ней – заметила ли она, но она смотрела равнодушно, словно ничего особенного не видела. Когда Кой снова взглянул на коротышку в клетчатом пиджаке, тот как ни в чем не бывало шел, заложив руки за спину.
Они оказались перед «Трубочным клубом», и Кой быстро прикинул в уме, сколько еще оставалось в бумажнике; решил, что может позволить себе пригласить ее выпить еще стаканчик, ну а в худшем случае Роджер, здешний бармен, поверит ему в долг. Ее явно поразило это необычное заведение, звонок на двери, старая лестница и бар на втором этаже, забавная стойка, диван и гравюры из «Шерлока Холмса» на стене. Джаза в этот вечер не было, и они стояли совсем одни у стойки, а Роджер на другом ее конце решал кроссворд. Она захотела попробовать голубого джина и сказала, что запах ей нравится, а потом призналась, что в восторге от этого места, и прибавила, что не предполагала найти в Барселоне ничего подобного. Кой сказал, что заведение вот-вот закроется: соседи постоянно жалуются на шум и музыку, – в общем, она стоит на палубе корабля, который скоро пойдет на лом. В уголке рта у нее блестела капелька джина с тоником, и Кой подумал, как хорошо, что в желудке у него плещется только три порции джина, – еще пара стаканов, и он потянулся бы к ней, чтобы пальцем смахнуть эту капельку, а непохоже, чтобы такая женщина позволила прикасаться к своему лицу какому-то моряку, с которым едва знакома и держится вежливо и сдержанно из благодарности. И тогда он наконец-то спросил, как ее зовут, она снова улыбнулась – на сей раз через несколько мгновений, – словно ей надо было куда-то сходить за этой улыбкой, потом пристально посмотрела в его глаза или, точнее, пристально смотрела в его глаза долгую и напряженную секунду, – и назвала свое имя. Кой решил, что оно – такое же необычное, как и ее лицо: это имя ей шло, она произнесла его один-единственный раз громко и внятно, затем отстраненная улыбка исчезла с ее губ. Кой попросил для нее у Роджера сигарету, но ей больше не хотелось курить. Поглядев, как она подносит стакан ко рту, как блестят сквозь стекло ее белые зубы, о которые влажно позвякивают кусочки льда, он посмотрел ниже, на поблескивающую в расстегнутом воротнике блузки серебряную цепочку, на кожу, которая от этого блеска казалась еще горячее, и спросил себя: а есть ли хоть один мужчина, кто сумел сосчитать все эти веснушки до самого Края земли, до мыса Финистерре, которым оканчивается Иберийский полуостров? Пересчитал ли их кто-нибудь – спокойно, неспешно продвигаясь на юг, как хотелось бы сделать это ему? А затем, подняв глаза, увидел, что она правильно истолковала его взгляд, и когда сказала, что пора идти, почувствовал, как сердце его на мгновение остановилось.
Из приемника хозяйской дочки доносился тот же голос, но теперь это была уже «Королева китайского квартала». Кой выключил свой плеер – Майлз Дэвис исполнял «Саэту», четвертую тему из «Испанских скетчей», – и отвел взгляд от пятна на потолке. Книгу и наушники он бросил на простыню, потом встал и прошел по узкой комнате, которая очень напоминала ему камеру в Ла-Гуайре, куда он однажды угодил на двое суток вместе с Торпедистом Тукуманом и галисийцем Ньейрой: озверев от надоевших до чертиков фруктов, они сошли на берег, чтобы купить свежей рыбы на уху, и Ньейра сказал: подождите меня минут пятнадцать, я глотну кофейку, а через некоторое время они услышали, как он зовет на помощь, вбежали и разнесли этот бар, перебили бутылки, переломали столы и ребра того типа, у которого оказался бумажник галисийца, а капитан, дон Матиас Норенья, здорово разозлился, ведь ему пришлось выручать их, подмазав венесуэльских полицейских пачкой долларов, которые он потом высчитал из их жалованья до последнего цента.
Кой припомнил все это, и ему стало немного грустно. В зеркале над умывальником он увидел свои крепкие плечи и усталое небритое лицо. Кой открыл кран, и когда вода стала похолоднее, начал плескать ее себе в лицо и на шею, отфыркиваясь и тряся головой, как собака под дождем. Сильно растерся полотенцем и некоторое время стоял неподвижно, рассматривая себя: крепкий нос, темные глаза, резкие черты лица: оценивал свои шансы. «Ноль без палочки, – решил он. – С таким рылом тебе ничего не светит».
Он вытащил ящик из комода, обнаружил конверт, в котором держал деньги. Их и так было немного, а за последние дни запас угрожающе сократился. Минуту он постоял, прокручивая в голове некую мысль, затем подошел к шкафу и вытащил сумку – в ней хранилось все его невеликое имущество: несколько зачитанных книжек, офицерские погоны, золотые просветы которых уже начали зеленеть, магнитофонные пленки с джазом, альбом для фотографий в виде портфеля: учебный парусник «Эстрелья дель Сур» идет в крутой бейдевинд, Торпедист Тукуман и галисиец Ньейра у стойки бара в Роттердаме, он сам с нашивками старпома опирается о планшир «Ислы Негры» под Бруклинским мостом – и деревянная шкатулка, в которой лежал секстант. Хороший прибор фирмы «Вимс энд Плат» с семью фильтрами, зачерненными металлическими частями и золотистой латунной алидадой. Кой купил его в рассрочку, как только получил звание штурмана, с первого жалованья. Системы навигационных спутников приговорили этот инструмент к смерти, но каждый моряк, достойный своего звания, знает – что подтверждается и электроникой, – как он надежен для определения широты в полдень, когда солнце стоит в зените, или ночью, по низкой звезде над горизонтом: навигационные эфемериды, таблицы, три минуты вычислений. Военные заботятся о своем оружии и чистят его, и Кой все эти долгие годы старался содержать свой секстант так, чтобы соленая влага на него не попадала, протирал зеркала и сверял возможные погрешности рефракции. Даже сейчас, на суше, он носил его с собой на берег моря, где, сидя на скале, измерял высоты. Привычка осталась с тех времен, когда он ходил на «Монте Пекеньо», своем третьем судне, если считать «Эстрелью дель Сур». «Монте Пекеньо» был танкером компании «Энпетроль», водоизмещение двести семьдесят пять тысяч тонн, и капитан дон Агустин де ла Герра любил придавать особую торжественность полудню – моменту определения местоположения судна. Он приглашал офицеров и стажеров на рюмку хереса после того, как они все, стоя на мостике, через затемненные фильтры своих инструментов и полагаясь на хронометр капитана, вычисляли высоту солнца над горизонтом. Дон Агустин был капитаном старой школы – не без грубости, но отличный моряк, еще того времени, когда большие танкеры порожняком ходили в Персидский залив через Суэц и возвращались груженые, огибая Африку вокруг мыса Доброй Надежды. Как-то раз он за непочтительность спустил стюарда с трапа, а когда профсоюз подал жалобу, ответил, что стюарду еще повезло – века полтора назад его бы попросту повесили на рее. «На моем судне, – сказал он однажды Кою, – ты или соглашаешься с капитаном, или не раскрываешь рта». Сказал он это за рождественским ужином в Средиземном море во время десятибалльного шторма, из-за которого пришлось заглушить машины напротив мыса Бон. Кой, тогда студент мореходки и стажер на борту «Монте Пекеньо», разошелся с ним во мнениях по поводу какой-то ерунды, и тот швырнул салфетку и проговорил все это насчет «его судна» и так далее. Потом приказал Кою идти на вахту, на мостик на штирборт, где тот и провел следующие четыре часа в темноте, и там его хлестали ветер, дождь и брызги волн. Дон Агустин де ла Герра был редким пережитком прежних времен, деспотичным и жестким, но когда панамский сухогруз с пьяным русским штурманом на вахте въехал им носом в корму ночью, а из-за дождя и града в Ла-Манше от радаров толку не было, он сумел удержать танкер на плаву и довел его до Дувра, не пролив ни капли нефти и сэкономив компании плату за буксиры. «В наше время, – говорил он, – любой недоумок может перевернуть мир, нажимая на кнопки, но если электроника откажет, или американцам стукнет в голову выключить свои проклятые спутники – вот уж дьявольское изобретение, – или какой-нибудь большевик, сукин сын, вмажет тебе по заднице посреди океана, хороший секстант, компас и хронометр доведут тебя куда хочешь. Так что практикуйся, парень, практикуйся». Кой слушался капитана и практиковался дни, месяцы, годы; с тем же секстантом, но уже позже, он определялся и в глухие опасные ночи, и в центре страшных штормов, прокатывавшихся от одного берега Атлантики до другого; весь мокрый, держась за трап, когда нос корабля то взмывал вверх, то проваливался в бездну, он, уставившись одним глазом в подзорную трубу, отчаянно выжидал, когда появится едва заметный красноватый диск среди гонимых норд-остом туч.
