Ай Вэйвэй
Без границ

Полная версия

Мое происхождение. Глава 1

Мое первое воспоминание – сказанная отцом фраза: «Мы должны идти дальше». К тому моменту мы уже проделали большой путь. Мы были далеко на западе Китая.

В тот год, когда я родился, мой отец, поэт Ай Цин, в результате политической чистки под названием кампания «против правых» попал сначала в тюрьму, а затем в ссылку. Ему пришлось покинуть Пекин, и в течение двадцати лет ему было запрещено писать стихи.

Регион, в который нас выслали, населяют в основном уйгуры. И вот как-то раз я услышал эту фразу: «Мы должны идти дальше, причем немедленно». В еще более отдаленное место, в еще большую неопределенность. Хотя уже тогда у нас ничего не было, даже кровати.

В этот очередной вынужденный переезд мы могли взять с собой только одеяла. И уголь.

Мы боялись, что новое место окажется очень холодным и мы не сможем согреться. Помню, как я сидел в вагонетке на крошечной кучке угля – прямо так.

Так вот что ты чувствуешь, когда приходится покидать место, пусть неприветливое и чужое, но уже ставшее немного родным, и двигаться дальше, в полную неизвестность. Вот что значит не иметь ничего или почти ничего. Исход, но не выход.

Своего рода не-ситуация или полубытие, ведь если человек ничего не имеет, следовательно, у него нет ничего, о чем можно заботиться или спорить, и ничего, что являлось бы частью его жизни – в радости и в горе.

Я до сих пор задаюсь вопросом, что это за состояние и можно ли выдержать подобную наготу.

И по сей день, если я слышу слово семья или дом, перед глазами встает та громыхающая вагонетка и я вижу себя, совершенно потерянного, сидящего на крошечной кучке угля.

Настоящий дом так не построить. В деревне, где мы в итоге оказались, нас продолжали подвергать гонениям и дискриминации. Сейчас в таких случаях говорят «вынужденная миграция», но это звучит очень высокопарно. А вот как все выглядело в действительности.

Моего отца преследовали, оскорбляли и избивали прямо на улицах. Ему на голову выливали нечистоты и чернила. Он был вынужден выполнять самую тяжелую и грязную работу, например мыть общественные туалеты.

В сельской местности туалеты были дико примитивными: ни туалетной бумаги, ни воды – только зловонная жижа и песок.

И по сей день я вижу этот враждебный материальный мир, слышу крики и проклятия деревенских жителей. Я рано столкнулся с постоянным глумлением и оскорблениями, и это сильно на меня повлияло. Я хорошо понимаю, каково это – быть чужаком, на которого окружающие смотрят как на опасность, которую нужно уничтожить.

Однако тогда мы не считали себя беженцами, и, разумеется, никто не придавал этому слову никакого романтического или героического оттенка. Нас просто называли «врагами государства» или «врагами народа». У нас не было никакого статуса, и это осложняло наше положение.

Самое главное: у нас не было голоса, мы не могли рассказать, кто мы такие. От этого же страдают и вынужденные переселенцы последней волны – и это общемировой опыт.

Меня поражает один факт (вероятно, он объясняется лишь какой-то темной логикой): механизмы изгнания остаются неизменными вне зависимости от времени и места действия. Сначала человека делают в глазах общественности изгоем, который не соответствует принятым нормам и стандартам. И вот он уже в шаге от того момента, когда его начинают воспринимать как опасность, угрозу для окружающих, якобы «нормальных» людей.

Как же быстро можно внушить большинству, что ты здесь лишний. Однако образ зловещего чужака – это фикция, которую кто-то должен был когда-то выдумать.