Айла Даде
Мы пылаем огнем
Боль меняет людей
Уайетт
– Лопез!
Дверь раздевалки захлопывается за правым нападающим «Аспен Сноудогс», когда Пакстон взваливает себе на плечи хоккейную сумку и тычет в меня пальцем.
– Ты к нам вернулся, брат?
– Не-е.
Я хлопаю по протянутой руке Пакстона и качаю головой, когда он вопросительно кивает на автомат с напитками.
Пожав плечами, он берет себе «Ред Булл» и прислоняется плечом к автомату.
– Рассказывай, – говорит он, делает большой глоток и подмигивает нашему командному психологу, которая проходит мимо нас со сдержанной ухмылкой. Только он может это сделать, в смысле, друг, это же она, наш командный психолог.
– Что ты делаешь в тренировочном центре?
– Пришел к врачу.
– А, точно. Та самая история.
Да. Та самая история. Взгляд Пакстона устремляется к моей левой руке, пока он делает глоток энергетика. Он ничего не говорит, а я с каждой секундой ощущаю себя все гаже. Между нами проплывают слова, которые он не хочет говорить, и на которые я не хочу отвечать.
«Что случилось?»
«Что я слышал – это правда?»
«Это ты во всем виноват, друг?»
Я делаю глубокий вдох и зарываю руки в хоккейную куртку:
– Грей вчера просто паршиво сыграл, да?
– Ты серьезно? – Пакстон делает последний глоток из банки, сминает ее и бросает через мою голову в урну. – Это просто катастрофа! Не понимаю, почему тренер Джефферсон согласился его поставить. Ксандер чуть не набросился на него в раздевалке после игры. Без шуток. Если бы Оуэн с Кейденом не удержали его, он бы выбил парню зубы за такую дрянную игру на льду.
Я смеюсь:
– Он остался на афтерпати?
– Не-а. Наверно, духу не хватило. Тебе надо вылечиться, Уайетт. Очень срочно. Без тебя мы многое потеряем в этом сезоне.
– Уже недолго осталось.
Какой же из меня никчемный лжец. Как будто я знаю, сколько еще времени это займет. Прошло уже несколько месяцев, и все безрезультатно. И сестренке приходится совмещать работу и школу, чтобы свести концы с концами. Я уже несколько месяцев ненавижу себя, как никто другой.
– Вот это круто.
Пакстон отталкивается от автомата, поправляет громоздкую хоккейную куртку и со вздохом проводит рукой по волосам.
Пакстон был признан фанатками самым сексуальным игроком команды «Аспен Сноудогс» в журнале «Спортс Иллюстрейтед». Моя сестренка тоже к нему неравнодушна. Она мне не рассказывала, но я это знаю, потому что, когда ее комната становится похожа на мир после торнадо, я не выдерживаю и прибираюсь. На некоторых страницах своего блокнота она написала его имя с сердечками и цветочками, вероятно, от скуки, когда отвлекалась от учебы или не хотела слушать в школе, и это для меня было настоящее открытие, потому что мне и в голову не приходило, что Камила может заниматься подобным. Что она рисует сердечки с цветочками. Она такая холодная и разочарованная в мире, ходит со мной на все вечеринки и пьет, пьет, пьет, чтобы забыть, забыть, забыть. Она часто кажется настолько сломленной, что я не замечаю за этим фасадом ребенка, который по-прежнему живет внутри нее и хочет рисовать сердечки, а не разрешать парням засовывать долларовые купюры в трусы и просыпаться в больнице после промывания желудка.
Хотел бы я ей как-то помочь, но не в состоянии помочь даже себе, так что, будем честны, что я могу поделать? Правда в том, что я – не пример для подражания. Я просто ничтожество. Я из тех, кто изменил своей девушке. Кто показал ей, как надо пить.
Из тех, кто рушит жизни.
– Так что, Лопез, – он ударяет кулаком по открытой ладони в ровном ритме. – Послезавтра пресс-конференция. Ты собираешься участвовать?
– Конечно.
– Тебя будут расспрашивать о состоянии здоровья.
Он говорит это с таким видом, словно прикидывает, справлюсь ли я. Что лишний раз подтверждает, что он знает, что случилось в начале лета.
– Ничего особенного. Я приду.
– Понял. Тогда увидимся там. Счастливо!
– Ага. До скорого.
Он поднимает руку и собирается похлопать меня по плечу, когда я прохожу мимо, но в последний момент вспоминает про мускулы у меня на заднице, решает щелкнуть по ней и ткнуть в меня указательным пальцем.
Его шаги затихают в коридоре. Через несколько секунд я слышу, как захлопывается задняя дверь тренировочного центра. Я ненадолго закрываю глаза, делаю глубокий вдох и направляюсь на медицинский этаж. Ноги уже знают дорогу наизусть – я столько раз ходил здесь за последние несколько месяцев. Прямо через вестибюль, мимо регистратуры, через барьеры, прямо на лестничную площадку, на второй этаж, где все пахнет детским кремом, дезинфицирующим средством и поролоновыми диванами.
Когда я прихожу, мой терапевт как раз кладет коврик для йоги и гимнастический валик обратно на полки. Это уже шестой прием за три месяца. Скоро я повидаю всех терапевтов, работающих в «Аспен Сноудогс», – и что тогда? Если все так пойдет и дальше, меня выгонят? Проведут ли пресс-конференцию, на которой скажут: «Уайетт Лопез не поддается лечению. Отныне он больше не состоит в команде „Аспен Сноудогс“. Забудьте о нем»?
Я стучу костяшкой пальца по открытой двери. Терапевт поворачивается ко мне и улыбается. Долговязый светловолосый парень.
– Ой, привет. Уайетт, да? Я Майк. Закрой за собой дверь.
Ноги сами несут меня в комнату, подошвы скрипят по серому блестящему линолеуму, а сердцебиение ускоряется. Я ненавижу это место. Не хочу признаваться, но я так боюсь следующего часа, что едва могу дышать. Похоже, это паническая атака, о которой я так много слышал, но в любом случае это очень плохо. На шее выступают мелкие капельки пота. Я чувствую, как они стекают по воротнику и позвоночнику. Пальцы дрожат, но Майк продолжает улыбаться, и я спрашиваю себя: «Как он это делает? Как он может улыбаться так, будто это легко?» Как будто это шутка, от которой мы с ним получаем такое удовольствие, что хохочем – так смешно, проще про-стого.
Он садится на массажный стол и покачивает ногами взад-вперед – конечно, ему можно, ведь здесь так здорово.
– Как дела?
Как дела, он спрашивает, ха-ха, весело… честно, меня сейчас вырвет.
– Хорошо.
Он показывает на мою руку:
– Моя коллега Жанетт рассказала, что вы с ней не поладили.
Я киваю.
– Как это вышло?
– Без понятия.
Майк пару секунд молчит, затем вздыхает:
– Если ты хочешь вернуться на лед, ты должен мне довериться.
Теперь настала моя очередь смеяться. Довериться. Конечно. Как будто так легко довериться первому встречному. Что он там себе думает? Возможно, ничего. Возможно, Майк из тех, у кого уже десять лет есть девушка, и все всегда идет как по маслу, он всегда приходит домой в пять, потом ужин, потом сериал, потом секс, и все повторяется на следующий день, нет причин не доверять, нет причин грустить. Спорю, что так оно и есть.
– Она сказала, что ты сначала сопротивлялся, а потом вообще отказался от лечения.
Я пожимаю плечами:
– Может быть.
Майк наклоняет голову и одергивает свои спортивные штаны из микрофибры:
– Так мы далеко не уедем, Уайетт.
Я выдерживаю его взгляд. Он бесит меня: такой весь идеальный, с распорядком дня «в пять часов домой, потом еда, потом сериал, потом секс».
– При всем уважении, Майк, – говорю я. – Ты мой физиотерапевт, а не психотерапевт. «Сноудогс» платят тебе за то, чтобы ты занимался моими мышцами. Я не собираюсь лежать и рассказывать, что происходит у меня в голове, договорились?
Майк смотрит на меня так, как я и предполагал: как будто я высокомерный кусок дерьма, но мне плевать, я так устроен, что не стремлюсь угождать, лишь бы понравиться. Я говорю то, что думаю, и если люди считают меня из-за этого высокомерным, то ладно, отлично, не мое дело.
– Ладно, – звучит горько. Майк встает и указывает на массажный стол. – Пожалуйста, сядь спиной ко мне и опусти руку.
Следующие две минуты я трачу на то, чтобы снять джемпер. Это утомляет и удручает. Я просто хочу снова нормально функционировать. Я хочу вернуть свою прежнюю жизнь.
Майк натирает руки маслом для массажа и укоризненно смотрит на меня, когда я сажусь. По телу пробегает заряд тока. По крайней мере, мне так кажется. Все покалывает от страха того, что должно произойти.
«А может, и нет, – думаю я. – Может, сегодня обойдется».
Может, может, может.
– Я прочитал твою медицинскую карточку, – говорит Майк. Он встает рядом со мной и проводит пальцем по позвоночнику, чтобы я выпрямился. – По данным обследования, у тебя разрыв мышцы леватора. Это леватор лопатки. Разрыв привел к напряжению соседних групп мышц, и причина, по которой ты больше не можешь нормально пользоваться рукой, вероятнее всего, кроется в диффузных триггерных точках.
– Да.
«Пожалуйста, помоги мне вернуться к нормальной жизни. Пожалуйста».
– Сначала я сделаю осмотр. Не пугайся, у меня холодные руки.
– Без проблем.
«Холодные, как мое сердце».
Когда он проводит пальцами по больным мышцам, я чувствую острую боль, пронзающую меня от кончиков пальцев до головы. Но я уже сталкивался с этим. Не поэтому я щурюсь. Сжимаю зубы. Задерживаю дыхание.
Я жду. Жду, что случится невозможное. Что я исцелюсь. Я жду, когда наступит этот момент, и боюсь, что он не наступит.
Майку удается зайти дальше, чем другим физиотерапевтам. Проходит целых три минуты, пока он гладит мои мышцы, а мне кажется, что мой череп вот-вот взорвется от излучаемой боли. Три минуты, полные надежды, в которые я верю, что меня наконец-то вылечат, – пока пульс не начинает учащаться и все, о чем я могу думать: «Черт, опять начинается, опять, ну почему так происходит?»
У меня кружится голова. Пальцы покалывает. Внезапно Майк исчезает, будто он где-то далеко, я больше не чувствую его прикосновений. Как будто меня здесь нет, как будто я больше не в процедурной.
Словно меня здесь никогда и не было.
В ушах звенит пронзительный крик. На секунду мне кажется, что я оглох, все дрожит, а потом я чувствую запах дыма – дыма и чего-то еще, чего-то металлического, похожего на железо.
Я протягиваю руку и хватаюсь за что-то влажное. Ощущаю липкую субстанцию на своей коже. Я понимаю, что это кровь, еще до того, как вижу ее, и в голове пусто, в ней нет ничего, кроме КРОВИ, КРОВИ, КРОВИ.
Я не могу пошевелиться. Я замираю. Это самое страшное. Безысходность вгрызается в мое тело и рвет на части, безжалостно уничтожая все, что от меня осталось.
Я мог бы помочь. Мог бы, если бы тело не подвело. Мысль заполняет мою голову, каждый сантиметр, настолько, что она вот-вот лопнет. Но она не лопается, шум становится все громче и громче, и это невозможно терпеть, но у меня нет выбора.
Я ДОЛЖЕН БЫЛ ПОМОЧЬ.
Но я не сделал это не потому, что не мог двигаться, что был слишком слаб, что разрушил чужие жизни.
Это моя, все моя вина, и я переживаю все снова, снова и снова. Запахи такие сильные, что хочется убежать, но я не могу сдвинуться с места, звуки такие громкие, что хочется отключить звук, а боль сильнейшая, хуже любой, которую я когда-либо испытывал.
Этот момент длится холодную, темную вечность. Тело покрывается испариной, когда образы вокруг меня исчезают, а перед глазами появляется большой анатомический плакат. Он плавает взад и вперед, как будто он наполовину есть, а наполовину нет, и все нереально. Череп пульсирует. Я лишь смутно осознаю, что в нескольких метрах от меня стоит Майк, потирая грудь и разглядывая меня.
– Ты меня ударил, – говорит он, но его слова не доходят до меня.
Меня тошнит на пол – серо-коричневая липкая лужа, похожая на мою жизнь. Тело настолько обмякло, что сидеть уже невозможно, поэтому я подтягиваю ноги и ложусь на диван в позу эмбриона, – я чувствую себя безобразным, ничтожным. Тяжело дыша, я поворачиваю голову и утыкаюсь носом в подложку, на которой лежу, чтобы почувствовать хоть что-то, кроме дыма и крови, вины и ненависти. Бумага становится влажной то ли от пота, то ли от слез… не знаю.
Проходит несколько минут, и тут я слышу, как Майк предлагает мне стакан воды. Каким-то образом это приводит меня в чувство. Когда я встаю, конечности становятся свинцовыми, а внутри меня все лихорадочно горит. Это настолько изнуряет, что я начинаю задыхаться, а слова отнимают все силы, которые я могу выжать из себя. И я говорю одно и то же пяти физиотерапевтам, стоящим перед Майком. Все они стоят со стаканами воды и не понимают, что происходит.
– Я отказываюсь от лечения. Больше не будет сеансов. Это… – я вытираю нос. – Прости, пожалуйста.
Майк хмурится:
– Уайетт…
Он не успевает договорить, потому что, не успев произнести ни слова, я уже прохожу мимо него за дверь.
Десять секунд. Десять секунд я позволяю себе прислониться к двери, глядя в потолок и дрожа, втягивая воздух. Затем я размахиваюсь, пинаю дверь и выхожу из тренировочного центра с горькой мыслью, что, возможно, мне придется смириться с тем, что я никогда больше не встану на лед и не буду играть в хоккей.
Это вторая худшая мысль, которая когда-либо приходила мне в голову, когда я был вынужден принять правду.
Хуже всего было то, что Ариа бросила меня и не вернулась.
Сейчас она снова здесь, но не со мной, потому что я все испортил, серьезно испортил. Я должен наконец это осознать.
Я возвращаюсь на автобусе в центр. Пинаю перед собой камешек, пока иду по улицам Аспена, и думаю о том, что со мной будет дальше. Каким будет мое будущее. Интересует ли меня хоть какая-то другая карьера? Я никогда об этом не задумывался. Всегда было ясно: я хочу быть хоккеистом в НХЛ, Американской профессиональной хоккейной лиге.
Может быть, я смогу изучать спортивную медицину, как Ариа. И если бы мы когда-нибудь найдем общий язык, мы могли бы открыть совместную практику и…
Если бы да кабы. Прочь все надежды. Мы не помиримся. Я ей больше не нужен. Ариа Мур любила меня, любила всем сердцем, но теперь все кончено. Все меняется, Уайетт. Смирись.
Мы с камешком уже почти дошли до колокольни, когда я замечаю Камилу. Я настолько теряюсь, что просто стою на месте. Камешек скатывается в овраг.
Сейчас одиннадцать часов утра. Сестра уже должна быть в школе, где старушка Клируотер должна ей объяснять, что такое векторы и прочая дребедень. Я с минуту наблюдаю за ней со своего места, выжидая, в каком направлении она пойдет. Когда я понимаю, что Камила идет в дизайнерские бутики, я иду вслед за ней в «Дольче и Габбана».
«Какого черта ты тут делаешь?»
На улице полно туристов. Мне приходится встать почти прямо перед витриной, чтобы видеть Камилу, но мне бы больше хотелось, чтобы меня здесь не было, честно, потому что, когда продавщица показывает сестренке для сравнения красный и черный комплект нижнего белья, мне кажется, что я попал не в тот фильм. Еще хуже становится, когда Камила кивает, показывает на красное белье и следует за женщиной к кассе. У нас хватает денег только на еду в холодильнике, счета за электричество и супердорогущие мешки для пылесоса, а она собирается купить нижнее белье от «Дольче и Габбана»?
Я жду, пока она выйдет из магазина с бумажным пакетом цвета слоновой кости. Она не замечает меня и почти проходит мимо.
– Сейчас же вернись и сдай пакет обратно, Мила.
Сестра застывает на месте. У нас португальские корни, и кожа Камилы от природы загорелая, как и моя. Но сейчас от загара не осталось и следа, он стал белым, как свежевыпавший снег в высокогорье.
– Уайетт, – говорит она, – ты что тут делаешь?
Мне даже становится смешно:
– Ты серьезно?
– Я…
– Даю тебе одну попытку на то, чтобы все объяснить. Что за дела? Почему ты не в школе?
– У меня окно.
– Вранье. По расписанию у тебя математика со старушкой Клируотер, а она никогда не уходит раньше времени.
Сестра прикусывает нижнюю губу, и я понимаю, что я прав. Так она делает, когда нервничает.
– Не верится, – говорю я. – У нас едва хватает денег, чтобы свести концы с концами, а ты ходишь по магазинам за дизайнерскими трусиками?
Мила поднимает подбородок:
– Это мои деньги, Уайетт. Я их заработала, усек? Так что я могу делать с ними все, что захочу.
Это задевает меня за живое, и она это знает. Она знает, как сделать мне больно. Хочется разозлиться и накричать на нее, но она ведь моя младшая сестра, а родители умерли. Я не только ее брат, я ей в некотором роде как отец, и кричать сейчас – значит только усугублять ситуацию.
Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох и сдерживаю гнев:
– Ты же знаешь, я бы позволил тебе тратить деньги на любую ерунду в мире, не окажись мы в такой ситуации. Давай, возвращай вещи.
– Нет.
– Камила, пожалуйста. Как только моя рука окрепнет, я выйду на лед, и мне выплатят деньги. Тогда я куплю тебе десять таких комплектов, если хочешь. Я куплю тебе все, что угодно, правда, но сейчас так не пойдет. Сейчас нам нужно держаться вместе.
Сестра скрещивает руки. Бумажный пакет покачивается в руке взад-вперед.
– Я все подсчитала, Уайетт. С чаевыми из «Лыжной хижины» и зарплатой за прошлый месяц мы легко доживем до октября. Я могу себе его позволить, понятно?
– Тебе ведь он не нужен, – говорю я. – Зачем тебе такое белье? Я же тебе недавно покупал новый комплект.
Она смотрит на меня так, будто у меня на лице сидит огромная серая моль.
– В «Таргет»! Ты принес мне хлопковые трусики из «Таргет»!
– Да, именно, – не понимаю, в чем проблема. – Ты сказала, что тебе нужно новое белье, и я тебе его купил.
Ее лицо становится ярко-красным, она взмахивает руками, фыркает и просто разворачивается.
Я иду за ней:
– Эй! Да что не так?
Она смотрит прямо перед собой:
– Я не стану обсуждать с братом свое белье. А теперь оставь меня в покое.
– Вот уж точно нет. Ты должна быть в школе и заниматься алгеброй.
Камила останавливается так резко, что я замечаю это только через два метра. Я оборачиваюсь и вижу, как сестра смотрит на меня, ее лицо искажено гневом.
– Fodasse[4], Уай, лучше разгреби свое дерьмо!
– Я как раз этим и занимаюсь. Ты в начале моего списка.
– Я всего-то купила себе нижнее белье!
– Ну, конечно. Белье за несколько сотен долларов.
– Несколько сотен долларов, которые я сэкономила из тех денег, что заработала, потому что ты не в состоянии работать.
Она словно вылила мне на голову ведро льда. Легкие словно онемели. Где-то в груди болит, и я думаю, что это может быть сердце. И я говорю то, чего не должен, и о чем пожалел сразу после того, как слова сорвались с губ.
– Мама с папой были бы в тебе разочарованы.
Камила резко вдыхает воздух. Она сутулится, как будто я ее ударил. И ударил, но не физически, а морально, и это еще хуже. Я прекрасно это знаю, потому что у меня в груди большой кратер, который постоянно мне об этом напоминает.
Пакетик бессильно болтается в ее хрупкой руке, и мне вдруг становится ее так жаль, что хочется плакать. Моя младшая сестренка стоит тут с вещью, которую купила себе сама, наверно, радовалась, наконец-то снова почувствовала себя хорошо, пока не появился я и все не испортил.
Как всегда. Вечно я все порчу.
Кожа вокруг глаз Камилы краснеет. Ее подбородок дрожит. Я хочу обнять ее, но, прежде чем успеваю это сделать, она говорит самое ужасное, что только может выйти из ее уст. И я даже этого заслуживаю, безусловно, даже хуже того, что она говорит.
– Ясно, почему Ариа тебя бросила. Я ее понимаю, и, maldito[5], ей так будет лучше, Уайетт. Лучше. Если бы она осталась, это бы ее сломило. Потому что ты вечно всех ломаешь. И знаешь что? Если бы Ариа и захотела с тобой поговорить, то лишь для того, чтобы сказать тебе: «Ты портишь всех и вся».
Она бросает меня и уходит.
Я теряюсь в массе проходящих мимо меня людей, тону среди них, теряю себя и нахожу свое сердце там, где его невозможно ухватить.
Я есть и меня нет. И в этом странном состоянии неопределенности я наконец-то думаю не о том, как помочь себе, а о том, что я могу сделать, чтобы заставить сестру снова улыбнуться.
Там, между приветом и прощаньем, была любовь
Ариа
– Выше. Нет, слишком высоко. Еще налево, еще, еще, еще немножко, еще – стоп! Слишком далеко.
Я вздыхаю:
– Какая разница. У меня сейчас рука отсохнет. Я оставляю, как есть.
Харпер скрещивает руки и поднимает идеально выщипанную бровь:
– Гирлянда криво висит.
– Никто не заметит.
Лестница опасно шатается, когда я спускаюсь по ступенькам.
– Я замечу.
Я закатываю глаза, кладу скотч в карман брюк и складываю лестницу:
– Ты ненормальная. Вся гостиная в гирляндах. Куда ни глянь, Харпер: все светится. Никто не заметит, что номер восемьдесят три висит криво.
Харпер пожимает плечами и идет за мной в подсобку:
– Как скажешь. Где твоя мама?
– У врача.
– До сих пор?
– Да. Боль усилилась.
Сегодня утром мама с трудом поднялась с постели. У меня сердце кровью обливалось, пока я наблюдала, как она по очереди поднимала ноги с матраса, держась за металлические стойки рамы. Она не хотела, чтобы ей помогали. Каждый раз, когда я пыталась поддержать ее, она отталкивала меня, потому что слишком гордая, и это невыносимо, потому что у нее все плохо, а когда у мамы все плохо, плохо и мне. Но я ее понимаю, потому что сама такая же гордая.
– Как она доберется обратно?
Я закрываю дверь в подсобку, подхожу к большой деревянной тумбе под телевизором и ищу настолки.
– Уильям ее привезет. Не знаешь, где лежит «Экстрим Активити»? Клянусь, она была здесь, среди других игр.
– Ее сжег мальчишка.
Пока я роюсь в витрине, мне в нос летит пыль. Я чихаю.
– Чего?
– Это случилось на вечере игр в прошлом году. Пришел играть агрессивный ребенок, который не умел проигрывать. Взбесился и бросил всю игру вместе с карточками в камин. Кто-то из постояльцев записал это на телефон. Поищи на Ютубе, по запросу «бешеный пацан жжет в Аспене». Хочешь посмотреть?
Я хмурюсь:
– Нет. Это была моя любимая игра.
Харпер берет зажигалку с каминной полки и начинает подкладывать и поджигать дрова.
– А вот не надо было уезжать.
– Ты же знаешь, почему я уехала, Харп, – я достаю из шкафа «Монополию», «Табу», «Эрудит» и «Твистер» и кладу их на большой обеденный стол, после чего иду через каменную арку обратно, в другую часть комнаты, к Харпер. – Перестань все время обижаться на меня.
Подруга не смотрит на меня. Она притворяется, что кочергой шевелит дрова, хотя огонь уже давно разгорелся. Он отражается в ее глазах, но с Харпер такое часто бывает, даже когда он не горит.
– Ты разбила мне сердце.
По венам разливается тепло. Харп редко проявляет эмоции. Ее родители холодны, и она выросла такой же. Ни объятий, ни добрых слов, ни минут утешения, ни слез. С самого детства Харп избегала своего дома, насколько это было возможно. Она практически выросла вместе с нами. Эта гостиница – ее детство, как и мое. Моя мама ей ближе, чем собственная мать.
Я сажусь на плетеный джутовый пуф, забираю у нее кочергу и кладу обратно на каминную полку. Поскольку Харпер по-прежнему отказывается смотреть на меня, я беру ее за руки.
Наконец, она поворачивается ко мне, и я вижу столько гнева, печали и ранимости в ее тонких чертах, и в горле появляется большой комок, от которого хочется плакать.
– Прости меня, Харп. Мне очень жаль. Мне так жаль, что я уехала, ничего тебе не сказав. Что меня не было рядом с тобой, когда Джейк умер. Конечно, мы говорили по телефону, но я должна была быть с тобой рядом. Я знаю, что ваши отцы работали вместе, и Джейк, как хороший друг, всегда был для тебя опорой. И прости, что я так часто сбрасывала твои звонки, и что ты редко получала от меня письма, когда мне становилось хуже. Я не хотела думать об Уайетте. Не хотела о нем говорить. Не знаю. Я не могу загладить перед тобой свою вину, и я знаю, что я была тебе нужна. Но, знаешь, ты тоже была мне нужна, я так нуждалась в тебе, Харп. Но это не значит, что я о тебе не думала. Когда я видела в столовой, как кто-то смешивает майонез с кетчупом, в голове тут же возникала ты, а когда соседка по комнате пользовалась муссом, я представляла, как ты воротишь нос и говоришь: «Если хочешь, чтобы твои локоны хорошо выглядели, пользуйся „Керл энд Шайн“ от „Ши мойсче“, дорогая». Я не забывала тебя, Харп. Я бы ни за что тебя не забыла. Но я забыла, как смеяться, как жить, и пыталась научиться этому заново, вот для чего я начала новую жизнь, в одиночестве, понимаешь?
Она вздыхает. Глубоко, протяжно.
– Ясно, Ариа. Я понимаю. Но я скучала по тебе, – она сжимает мои руки. – Ты – единственная семья, которая у меня была, а ты просто взяла и уехала.
Глаза начинает жечь.
– Знаю.
– И я за это ненавижу Уайетта, – говорит она. – Ненавижу за то, что что он сделал. Ненавижу за то, что он стал причиной, из-за которой тебе пришлось уехать.
– Может быть, когда-нибудь ты меня научишь.
Харпер, кажется, растерялась:
– Чему научу?
Я невесело усмехаюсь:
– Ненавидеть Уайетта.
Вздохнув, она отпускает меня, встает и проводит руками по своим французским косам:
– Боюсь, у тебя это не получится. Это как моя дискалькулия в математике. У тебя уайкалькулия.
– Видимо, да.
– Когда Уилл приедет с твоей мамой?
– Уже должны, – я тоже встаю и смотрю на свой мобильный телефон. – О, Нокс приехал. Хочет, чтобы я помогла ему с тыквами.
У Харпер расширились глаза:
– Нокс?
– Он каждый год ходит на игровой вечер.
– Нет. В прошлом году не приходил.
Я кладу мобильный телефон обратно в карман и бросаю сочувственный взгляд на свою лучшую подругу.
– Они с Пейсли тоже мои друзья. Ты нравишься Ноксу. Всегда нравилась. Но порой с чувствами выходит не так, как ты хочешь. Иногда все складывается иначе, потому что их не должно было быть.
– Да. Но… – она переминается с ноги на ногу, смотрит сначала на дверь, а потом снова на меня. – Это так унизительно, Ариа. Он переспал со мной, зная, что для него это так, пустяк, а вот мне… мне столько пришлось переосмыслить. Я имею в виду, что никогда бы не подумала, что он поступит со мной так же, как со всеми остальными, потому что мне и в голову не приходило, что ему настолько начхать на нашу многолетнюю дружбу.
Во дворе Нокс несколько раз нажимает на гудок, звук оглушительный – ХУП-ХУП-ХУП! Следом я слышу его голос, который доносится через окно:
– Выйди и помоги мне с этой кучей тыкв, Ариа Мур, я не потащу их один!
Вздохнув, я поправляю рыжую прядь волос, выбившуюся из косички подруги, ей за ухо.
– Он угодил в ужасную передрягу. Думаю, в тот момент он просто ничего не соображал. Ты же знаешь, каким был Нокс. И знаешь, что он раскаивается. Он ведь сам тебе так сказал, да?
Харпер поджала губы:
– Да.
– Тогда постарайся его простить. И принять то, что он тебе не подходит. Позволь ему обрести счастье с Пейсли.
– Не то чтобы я их виню, Ариа. Мне самой стыдно.
– Не вини себя. С чувствами ничего не поделать.
Нокс снова сигналит. Я делаю глубокий вдох и бросаю на Харпер вопросительный взгляд:
– Ну, что?
Она закатывает глаза:
– Ладно. Но только потому, что мне не хочется проводить вечер дома.
– Можешь собою гордиться.
Опять закатывает глаза, но я знаю, что она тоже гордится собой. Это большой шаг для Харп.
Когда я открываю дверь в гостиницу, то вижу, как Пейсли переходит улицу с тыквой под мышкой. Она заплела волосы в косу на боку, из-за чего ее уши стали выделяться заметнее.
– Это не тыквы, а чудовища, – говорит она.
– Это гигантские мутировавшие тыквы-монстры, и когда мы их вскроем, из них выползут мелкие твари, которые в них копошатся.
Ветер дует мне в лицо и под воротник джемпера, пока я иду через дорогу к открытому багажнику «Рейндж-Ровера» Нокса. Дрожа, я беру две тыквы и морщусь:
– Ага. Твари возненавидят нас за то, что мы разрушили их дом.
Я смотрю на Нокса, который прислонился к машине, сложив руки, и наблюдает за нами.
– Эй, ты что, особенный? Пошевеливайся, Уинтерботтом.
– Не-а. Я лучше понаблюдаю, как вы сами все сделаете.
Пейсли оглядывается на меня через плечо:
– Вызывай скорую, Ариа.
– Что?
– Ноксу она понадобится, когда ему в голову прилетит тыква.
Я смеюсь. Нокс разводит руками и делает вид, что шокирован:
– И ты, Брут?
Пейсли закатывает глаза и смотрит на меня:
– После семинара по психологическим манипуляциям в Римской империи он постоянно цитирует Юлия Цезаря.
– Нокс и есть Юлий Цезарь, – отвечаю я.
До нас доносятся ее смешки, прежде чем она исчезает в доме. Губы Нокса изгибаются в улыбке. Он берет с тележки четыре гигантские тыквы и кажется самым счастливым человеком на свете.
– Ты это заслужил, Нокс, честно, – говорю я. Он глядит на меня:
– Что заслужил?
– Быть счастливым. Это единственное, чего хотела твоя мама.
Нокс смотрит на меня, а затем на дверь, как будто он видит сквозь нее Пейсли. В его чертах проступает печаль.
– Можно быть с тобой честным, Ариа?
– М-м?
– Я на это даже не надеялся.
– А мне можно честно сказать, Нокс?
Он кивает.
– Мы все на это не надеялись. Но мы не перестали верить. Думаю, это самое главное.
Проходит несколько секунд, а он никак не реагирует. Затем он улыбается и указывает подбородком в сторону гостиницы:
– Идем. Пора вырезать тыквы-монстры, Мур.
Не знаю, как так вышло, но я провела на улице меньше двух минут, а гостиница успела превратиться в поле боя. Деревянный пол уже застелили газетами, на которых разбросали очистки оранжевого цвета. Пейсли копается в тыкве, словно выискивая спрятанные бриллианты, а Харпер беспомощно и слегка потрясенно сидит рядом с ней, держа в одной руке швейцарский армейский нож, а в другой – тыкву. Она не любит пачкаться.
Пейсли это знает, но без перерыва болтает с Харп.
– Хэллоуин бывает только раз в году. Всего раз. Не бойся. Потом можно помыть руки. А теперь вырежи рожицу – хочу посмотреть, какая у тебя получится.
– Я не умею вырезать, – говорит Харпер. По-моему, она включилась в разговор лишь потому, что Нокс только-только зашел в гостиницу. Пейсли и Харп не лучшие подруги, но, кажется, они постепенно сближаются.
Нокс кладет тыквы на кофейный столик, садится рядом с Пейсли и достает из брюк перочинный нож:
– Все умеют.
– А я – нет, – уши Харпер краснеют, но в остальном не заметно, насколько ей это тяжело дается. – Я из тех людей, которые хотят проткнуть тыкву, а случайно попадают в собственную руку.
Мы смеемся и подолгу болтаем о всякой чепухе: об отвратительной заплесневелой тыкве Уилла, которая уже стоит на пьедестале рядом с колокольней, об учебе Нокса, о моем обучении в Брауне. Имя Уайетта висит в воздухе, как натянутая струна, которая вот-вот порвется, потому что все знают, что я уехала только из-за него, потому что все ожидают, когда же всплывет его имя, потому что оно уже здесь, невысказанное между каждым слогом моего рассказа об учебе в Род-Айленде.
Но никто его не упоминает. Никто не говорит что-то вроде «как же жалко» или «вы были та-а-акой милой парой», потому что все мы знаем, что это все равно что раздирать сырую рану, а этого никто не хочет, потому что это больно.
Мы все болтаем, болтаем и болтаем, по радио играет песня Лиама Пейна. Больше всего меня радует то, что у Хапер на джинсах пятна от тыквы, а она все равно смеется. Она смеется над рожицей, которую вырезала Пейсли, потому что она не умеет вырезать, совсем не умеет, потому что она вся обвалилась, а вместо рожицы – просто большая дыра.
